– Не «ладно», а встань, проводи мужа до двери, поцелуй его и пожелай ему удачи. Муж должен уходить на задание с легким сердцем, зная, что у него крепкие тылы. Юля остывала так же быстро, как и заводилась. – Знаю я эти ваши задания, – пробурчала она, но в уголках губ уже подрагивала слабая ответная улыбка. – Но не думай, что ты так легко от меня отделался. Я все равно не отстану от тебя насчет малыша из детдома. – Обещаю тебе, что мы вернемся к этому разговору. Константин Георгиевич натянул теплую куртку, всунул ноги в башмаки на толстой подошве, взял телефон и ключи от машины. «Надо было бы позвонить Вере до того, как выходить из дома, – подумал он, спускаясь в лифте. – Но как позвонить, когда Юлька уже вбила себе в голову всякие глупости? Только хуже было бы. Ладно, сяду в машину и позвоню. Если Вере неудобно или ее вообще нет дома, то вернусь. Или поеду проветрюсь, подумаю в тишине и одиночестве». Но Вера Максимова оказалась дома. И ей было вполне удобно. Третий монолог Пианино у нас не было. Но зато была очень старая, полурассохшаяся гитара, на которой когда-то давно бренчали папины приятели, приходившие в гости. Ничего не говоря отцу, я начал изучать нотную грамоту по интернет-самоучителю, рассудив, что сначала в любом случае нужно овладеть этой премудростью, чтобы хотя бы понимать самое элементарное, то есть разобраться в этих линеечках и кружочках и в прочих непонятных значках. На большом листе бумаги я перерисовал из Интернета клавиатуру фортепиано и погрузился в оказавшуюся такой трудной для меня науку. Никаких преподавателей и консультантов! Ведь Прекрасное Око ясно сказало мне: «Сделай сам». Сам – значит, никто не должен знать и уж тем более помогать. Отчего-то мне не хотелось, чтобы отец знал о моих занятиях, хотя я и понимал, что рано или поздно придется объясниться. Но это означало, что мне нужно будет солгать, ведь сказать правду я не мог, а лгать не любил. Впрочем, нотная грамота довольно скоро, недели через две, перестала казаться мне непостижимой, я усвоил принцип – и дальше дело пошло легче. Глазами я все выучил, но совершенно не представлял, как оно должно звучать. Месяца через три я отправился в магазин музыкальных инструментов, нахально зашел в отдел пианино и роялей и сделал вид, что присматриваюсь и выбираю. Поднял дрожащими от волнения руками крышку самого дешевого пианино, воровато огляделся и робко нажал на клавиши: до – ми – соль – ми – до. В учебнике это называлось «трезвучие до-мажор». Потом попробовал трезвучие до-минор, вместо клавиши «ми» взял «ми-бемоль», прислушался. Читая учебники, я никак не мог понять разницу между мажором и минором, потому что не слышал звуков. Теперь услышал и понял, в чем разница. Мажорное трезвучие было веселым, минорное – грустным. И в тот момент меня осенил вопрос, ставший краеугольным во всей последующей истории с музыкой: почему? Почему разница всего в каких-нибудь полтона порождает совершенно разное настроение? И какой должна быть та музыка, которая изменит мир? Мажорной или минорной? Как правильно? В каком направлении мне двигаться? Из магазина я вышел на ватных ногах, ошеломленный своим неожиданным открытием. Да, я всегда знал, что музыка может быть веселой или грустной, торжественной или печальной, но никогда не задумывался, за счет чего достигается это впечатление. И вдруг оказалось, что это всего лишь какие-то полтона… Пора было переходить к практике. Освоив достаточно прочно основы нотной грамоты, я взялся за самоучитель игры на гитаре. Задачи освоить владение этим инструментом у меня не было, я хотел всего лишь научиться извлекать звуки, чтобы представлять звучание конкретных нот и разных интервалов. Разобравшись, в каком месте гитарного грифа и какую струну нужно зажимать, чтобы получились, например, соль-диез малой октавы или си-бемоль второй октавы, я почувствовал себя свободнее и увереннее. Когда отца не было дома, упорно играл гаммы и арпеджио, до мозолей на подушечках пальцев. Я постигал мир звуков, потом понемногу перешел к аккордам. И все больше убеждался в том, что гитара – не тот инструмент, который мне нужен. Ее звучание вызывало у меня тревогу и беспокойство. Я никогда не забывал после занятий засунуть гитару на место, будто и не брал ее вовсе. Но отец заметил мои мозоли. Впрочем, случилось это весьма не скоро. В последнее время он стал часто задерживаться, приходил поздно, иногда не ночевал дома, и я подозревал, что у него появилась женщина. Так и оказалось. И я был этому искренне рад: пусть папа занимается собой, своей женщиной и своей жизнью, пусть как можно меньше внимания обращает на меня и на мои занятия, тогда мне не придется врать и скрывать. Мне было девятнадцать. Наверное, я был еще глуп и неопытен, но Прекрасное Око внимательно следило за мной и в любой момент готово было прийти на помощь. Ничем иным, кроме этого, я не могу объяснить, как мне, сопливому юнцу, пришли в голову тогда именно те слова, которые позволили легко и красиво разрулить ситуацию. – Что за мозоли? – спросил обеспокоенно отец, рассматривая мою руку. – Откуда? – Пап, не хотел говорить тебе раньше времени… – я изобразил смущение. – Я учусь играть на гитаре. И вообще, хочу поглубже заняться музыкой. Мне, конечно, нравится фортепиано, но у нас же нет… Вот я на гитаре… Отец был потрясен. – Но ты же никогда не занимался музыкой… Ты где-то берешь уроки? Ходишь к преподавателю? Откуда у тебя деньги на это? И почему ты скрывал от меня? – Я стеснялся. Никаких преподавателей, я сам, нашел в Интернете самоучители, освоил. – А как же твой институт? – разволновался отец. – Ты собираешься его бросить и поменять специальность? – Ну что ты! – рассмеялся я. – Мой пединститут никуда не денется, получу диплом и стану учителем математики. Музыка – это так, для души. И я ничего от тебя специально не скрывал. Просто стеснялся, мне казалось, что это как-то глупо… Музыкой же с раннего детства начинают заниматься, а я уже великовозрастный балбес. И я обезоруживающе улыбнулся. – И я тоже хорош, – отец обескураженно покачал головой. – Мой сын нашел новое увлечение, а я даже не заметил. – Наверное, тебе и без моих увлечений было чем заняться, ведь правда? – лукаво заметил я. – Почему ты нас не познакомишь? И отец смутился. Мы долго проговорили с ним в тот вечер. И перед тем как лечь спать, я предложил: – Если у вас все так серьезно, то, может, пусть она переезжает сюда, чтобы тебе не разрываться. Живите вместе. А я сниму что-нибудь и буду жить отдельно, чтобы вас не смущать. Мне ведь тоже нужно куда-то подружек приводить, – соврал я. Разумеется, дело было не в подружках. Найти место и выкроить время для интимного свидания – не проблема. Но я собирался бросить институт и полностью посвятить себя музыке, найдя какую-нибудь необременительную подработку, чтобы не сидеть полностью у отца на шее. Армия мне не грозила по состоянию здоровья, все вопросы с военкоматом были давно решены. Но папа непременно хотел, чтобы у меня было высшее образование, диплом установленного образца и приличная профессия. Выбирая институт, я исходил из банального «куда проще поступить». Мальчиков в педагогические институты брали охотно, завышали им оценки на вступительных экзаменах и всячески поощряли: школам нужны учителя-мужчины. Моим выбором отец остался доволен. Бросить институт, живя бок о бок с папой, я не посмел. А вот если мы будем жить отдельно – совсем другое дело. Тем более если с этой женщиной все действительно очень серьезно, есть шанс, что скоро у них родится ребенок, и тогда папе вообще станет не до меня. Я очень любил своего отца. Но Прекрасное Око было для меня важнее. И мое Избрание, и моя великая цель: создать музыку, которая сделает этот мир совершенным, спокойным, счастливым и свободным от агрессии и насилия. Поэтому я по-настоящему обрадовался, когда папа, поколебавшись, принял мое предложение. Мне ни капельки не было обидно, что он так быстро и легко отказался от возможности жить вместе со мной. Я сам этого хотел. И Прекрасное Око помогло мне в тот вечер, оно стояло у меня за спиной и подсказывало нужные слова и правильные реакции: когда следует рассмеяться, когда смутиться, когда улыбнуться, когда тронуть отца за руку… Через несколько дней папа привел к нам свою подругу. Она мне понравилась. Спокойная, мягкая, немногословная, внешне очень похожая на маму, какой я ее помнил. И снова Прекрасное Око встало рядом и помогало, подсказывало, как мне себя вести, чтобы выглядеть взрослым и самостоятельным, разумным и уравновешенным, одним словом – таким, какого не страшно выпустить из родительского гнезда. Сам бы я ни за что не догадался, например, вытянуть руки над головами отца и его женщины и с шутливой торжественностью произнести: – Благословляю вас, дети мои, плодитесь и размножайтесь, порадуйте меня братиком или сестричкой, а меня отпустите в вольное плавание, мне пора становиться на крыло. До той секунды я был уверен, что в моей голове и слов-то таких отродясь не бывало. Они были вложены в меня Прекрасным Оком, всевидящим и всезнающим. Еще через несколько дней я переехал. Дзюба – Знакомьтесь, – прогудел басом Аркадий Михайлович, – Анюта, вот это Роман, твой временный кавалер. А это, – он обернулся к Дзюбе, – Анна, Анечка, Анюта, твоя девушка на ближайшее время. Дзюба рассматривал вошедшую в комнату молодую женщину, показавшуюся ему очень красивой. Просто-таки ослепительной. Каштановые, с заметным красно-рыжим отливом волосы уложены в стильную асимметричную стрижку, слегка раскосые миндалевидные «кошачьи» глаза, безупречная стройная фигурка с изящными пропорциями. Анна улыбнулась, и улыбка могла бы сойти за проявление искренней доброжелательности, если бы не настороженные, какие-то даже испуганные глаза. – Каждому из вас в отдельности я все объяснил, так что инструктаж проводить не буду, повторю только главные моменты: ты, Анютка, делаешь все, как просит Роман. Изображаете любовь-морковь и половую разнузданность. Роман города не знает, поэтому тебе, Анюта, придется ему помогать и информацией, и сопровождением. Ну и кормить-поить, разумеется, а то глупо выйдет, если парень вырвался к своей пассии из Москвы, души в ней не чает, а кушает в общепите. Люди не поймут. – Какие люди? – напряженно спросила Анна. – Ну как – какие? – рассмеялся Аркадий Михайлович. – Разные. Дело-то ответственное, так что наверняка найдутся желающие проверить, действительно ли капитан Дзюба в наш город за любовью и лаской приехал или у него другой интерес. – А половую разнузданность как изображать? – задала Анна следующий вопрос. – Как в кино. Хороший режиссер без единой постельной сцены умеет показать зрителю все, что считает нужным. Роману стало смешно. Надо же, эта Анна, кажется, боится, что от нее потребуется сексуальная активность! – Идите, ребятки, устраивайтесь. Рома, читай материалы, обдумывай, на все про все тебе вечер и ночь, завтра утром приеду – поднимешься ко мне сюда, все обсудим и решим, что делать дальше. Анютка, напоминаю еще раз: с квартирантом своим не откровенничай, но про то, что хахаль приехал, скажи обязательно. – Зачем? – удивилась она. – Я ничего ему про себя не рассказываю и не собираюсь. Нечего всяким козлам лезть через мои личные границы. «Резковата девушка, – отметил про себя Роман. – Интересно, ее квартирант действительно козел или это ее обобщающее мнение обо всех мужиках?» – Надо, девочка, надо. Если кому интересно, то не у тебя же спрашивать будут, а как раз у твоего жильца, и нужно, чтобы ему было что правильно ответить. – Ну ладно… раз надо… – нехотя согласилась она. Дзюба перехватил взгляд Анны, быстро обегающий его с ног до головы. Что она видит? Широкие плечи, крепкие ноги, огненно-рыжие волосы, веснушки на лице, голубые глаза, густые ресницы, на которые когда-то обратила внимание Дуняша, девушка из ломбарда, куда молодой оперативник пришел в поисках сведений о взятом напрокат колье. Снова привычная острая боль пронзила тело насквозь… И тут же утихла так же привычно. Шарков Отец Валерия Олеговича Шаркова жил один и, несмотря на давние и настойчивые уговоры сына, переезжать к нему отказывался категорически. – И не заводи со мной эти разговоры, – говорил Олег Дмитриевич. – Я давно привык жить один, я прекрасно справляюсь. И не хочу беспокоиться о том, что мои звери кому-то мешают. Отец в свои годы действительно был вполне бодр и самостоятелен. Еду любил простую, отварить картошечки или сделать гречневую кашу – не проблема, но чаще всего Олег Дмитриевич ел то, к чему привык в молодости: творог со сметаной, сосиски с консервированным зеленым горошком, бутерброды с сыром, чай с плюшечкой. – Пока работал, я только это и ел, в нашем буфете такая еда была самой безопасной, – объяснял он. – Все остальное могло оказаться просроченным или испорченным. Колбасой один раз отравился, решил, что случайно не повезло. Потом поимел приступ гастрита, когда взял салат из капусты, а туда уксуса налили побольше, чтобы заглушить запах, потому что капуста уже была подтухшая. Снова на случайность списал. Потом, как сейчас помню, взял салат из помидоров со сметаной, и так меня рвало и несло после него, что я зарекся брать в буфете то, что хотя бы теоретически может оказаться испорченным. Казалось бы: милиция, серьезная организация, – а все равно в столовке воровали все, кому не лень, и не боялись. И обвес, и пересортица, и недовложение продуктов – весь перечень того, за что мы людей из сферы торговли и общепита сажали. – Пап, ну когда это было-то? – возражал обычно Валерий Олегович. – Может, пора расстаться с прежними привычками? Давай я найду женщину, которая будет хотя бы пару раз в неделю приходить к тебе и готовить. Супчик сварит, жаркое сделает, пирожков напечет – плохо ли? Но Олег Дмитриевич твердо стоял на своем: – Не надо мне этого. Не надо никаких женщин и никаких супчиков и пирожков. Тридцать лет этого не ел – нечего и начинать. И потом, посторонний человек в доме – для зверей травма, они уже старенькие, чтобы к новым порядкам привыкать. Зверями Олег Дмитриевич Шарков называл кота Ганю и кошку Настю. Он купил их одновременно, у какой-то бабульки в подземном переходе, горестно стоявшей с коробкой в руках. В коробке копошились два крошечных котенка. Бабулька уверяла, что котята породистые и что их родители имеют официальную родословную, но, заметив недоверчивый взгляд потенциального покупателя, вдруг вздохнула и призналась: – Обычные они, дворовые. Кошечка у нас в подъезде окотилась, ну не топить же? Рука ведь не поднимается. А так, может, хоть какая-то прибавка к пенсии. В помете шесть котят было, двое померли сразу, одного соседи взяли, еще одного я уж пристроила, а этих вот не берет никто… – Дворовые – это хорошо, – обрадовался опытный в таких вопросах Олег Дмитриевич. – С породистыми всегда мороки много, особенно если порода искусственно выведена. У них и болезни всякие, и к питанию требования. Обычную кошку и прокормить легче, и вылечить. Давай, мать, обоих возьму. Сколько просишь за них? Названная бабулькой цена оказалась вполне посильной для майора милиции в отставке Шаркова. Дома Олег Дмитриевич внимательно рассмотрел свое приобретение, определил половую принадлежность и задумался над именами. Он всегда любил животных, но вот завести их как-то не получалось, не складывалось. Но мечталось. И имена были заготовлены в этих мечтах: если кот, то Ганя, а если кошечка, то Аглая. Очень уж любил майор Шарков Достоевского, особенно роман «Идиот». Правда, оставшись один на один перед необходимостью дать имена одновременно двум животным, Олег Дмитриевич сообразил, что первоначальная задумка получилась не вполне удачной: звук «г» в обоих именах мог смутить кошек, и они будут плохо различать собственные клички. Немного поразмышляв, он вспомнил о Настасье Филипповне. Вообще-то эту даму Шарков не любил ни капельки, и ничего, кроме раздражения, сей литературный образ у него не вызывал, но имя «Настя» так хорошо подходило к серенькой изящной кошечке с зелеными глазками! Случилось это четырнадцать лет назад. Уж какой там образ жизни вели предки разродившейся в подъезде кошки и ее сердечного дружка – неизвестно, но котята у нее получились на редкость здоровыми и совершенно разными. Ганя, при покупке выглядевший невнятного цвета комочком, превратился в огромного кота с длинной пушистой рыжей шерстью, а Настя так и осталась небольшой, изящной серой кошечкой с явными признаками дальнего родства с «британцами» и «шотландцами». Болели они крайне редко и вылечивались легко и быстро, кушали с неизменным аппетитом, хозяина своего обожали и беспрекословно слушались, всех остальных людей боялись, ненавидели и презирали. Так и жил бывший сотрудник милиции, долгие годы прослуживший в ОБХСС, со своими двумя кошками. Жена его, мать Валерия Олеговича, давно умерла, почти сразу же после того, как самого Олега Дмитриевича неожиданно и довольно грубо вытолкали со службы на пенсию: шел 1989 год, разрастались, как грибы, частные предприятия торговли и общественного питания, которых прежде не было, и, конечно же, нашлись желающие занять должность, позволяющую стричь купоны с новоявленных предпринимателей. Если свободной должности не оказывалось, следовал телефонный звонок «откуда надо» руководству или заносился пухлый конверт, и вскоре в службе борьбы с экономическими преступлениями появлялась вакансия. Иногда удавалось уговорить занимавшего нужную должность сотрудника выйти в отставку, возраст и выслуга позволяли. Иногда достаточно было заплатить, и человек радостно вспархивал с насиженного места. Но порой приходилось прибегать и к более жестким мерам. Именно так, жестко и нагло, был отстранен от должности майор Шарков, к рукам которого за все годы не прилипло не то что копейки – даже пылинки. Его грубо и явно подставили, после чего пригрозили возбуждением уголовного дела и вынудили написать рапорт об отставке и хлопнуть дверью. Времена для семьи Шарковых наступили тяжелые. Валерий, боготворивший отца и выбравший вслед за ним стезю служения правосудию, тогда был еще капитаном милиции, работал в уголовном розыске обычным опером и помочь Олегу Дмитриевичу ничем не мог, разве что моральную поддержку оказывать. Но и на поддержку эту времени и сил оставалось не особо много: работа без праздников и выходных, жена Лена, маленький сынишка, до отца ли тут? Мама давно страдала сердечным заболеванием, отец озлобился, впал в депрессию и начал выпивать. Валерий разрывался между службой, своей семьей и родителями, но печального конца все равно избежать не удалось. Через полгода он похоронил мать, а Олег Дмитриевич – жену. Примерно тогда же, в конце восьмидесятых, молодой капитан Шарков был замечен родоначальником программы, Евгением Леонардовичем Ионовым. Идея программы вызвала у Валерия восторг и горячее одобрение. В то время, почти тридцать лет назад, речь не шла о перестройке системы, ибо сама система всех устраивала и функционировала вполне приемлемо. А вот кадры, наполнявшие эту систему, ухудшались в качественном отношении с каждым днем. И благодаря сему прискорбному факту стало возможным вести речь о тактике разгрома значительной части криминального сообщества. Кадровая составляющая системы прогнивала и разрушалась, это было очевидно уже тогда, но именно этот фактор и лег в основу той программы: размывание и ослабление профессионального ядра в правоохранительных органах влечет за собой утрату профессионализма и в криминалитете, ибо для чего напрягаться и стараться, если с «той» стороны никто не рвется тебя ловить, а все хотят только заработать денег? Заплатишь – и гуляй дальше. Если попадешься, конечно. Но с такими кадрами риск попасться с каждым годом становится все меньше и меньше. Утратившее бдительность и растерявшее навыки преступное сообщество можно будет в правильный момент «накрыть» и обезвредить, если в этот же правильный момент разом заменить прогнившую и ослабевшую часть системы заранее подготовленными высокопрофессиональными кадрами. Программа Шаркова привлекала, казалась перспективной и выполнимой. Пусть до конца сгниет и развалится система, так безжалостно расправившаяся с его отцом, человеком, который честно и добросовестно служил ей тридцать пять лет. Идеология профессора Ионова была близка и понятна Шаркову, но его личные мотивы, личный интерес тоже значили немало. Ох, как немало! Шли годы, «правильный момент» все не наступал, а потом программу закрыли. Профессор Ионов умер. Без финансирования и поддержки на государственном уровне осуществить задуманное в прежнем виде возможным не представлялось, поэтому тем, кто остался сотрудничать с программой, была предложена новая идеология, направленная на развал системы, но куда менее затратная: задействовать все инструменты, какие только можно найти в действующем законодательстве, чтобы заставить систему задохнуться под гнетом собственного несовершенства и непрофессионализма. Люди, ставшие жертвами преступников, обращаются в полицию и не получают помощи и защиты? В дело тут же вступают юристы, адвокаты, составляющие жалобы на незаконные действия правоохранительных органов, протесты и письма. Подключаются журналисты, пишущие статьи о порочной практике отказов в возбуждении уголовных дел, поднимается волна обсуждений в Интернете. Хорошо обоснованная жалоба ложится на стол работника прокуратуры, тому ничего не остается, как отменить незаконное решение об отказе, материалы возвращаются в полицию, где через определенное время снова выносится постановление об отказе. И так по кругу десятки раз. Вал бумаг растет, отчетность все труднее и труднее фальсифицировать, начальники на совещаниях орут благим матом: «Отказывайте так, чтобы терпилы не писали жалобы! Отказывайте грамотно! Составляйте бумаги безупречно, чтобы прокуратура к нам не цеплялась! За каждый плохо составленный отказ буду налагать взыскание!» Но для того, чтобы выполнить требование руководства, нужно тратить время на работу, напрягать мозги, составляя те самые «безупречно обоснованные отказы», выуживая из недр памяти жалкие кусочки истинно правовых знаний, а это мало кому под силу. И опять пишутся беспомощные с юридической точки зрения и смехотворные с точки зрения нормальной логики бумаги, которые опротестовываются в прокуратуре…