Да, это была тактика медленного и постепенного, но зато постоянно нарастающего давления, которое рано или поздно должно принести свои плоды. И так много уже сделано, такой длинный и трудный путь пройден, что невозможно допустить, чтобы из-за одного человека все пошло прахом. * * * Генерал Шарков открыл дверь отцовской квартиры своим ключом. – Папа, ты дома? – громко крикнул он. Ответом ему послужил грозный утробный «мяв», изданный рыжим Ганей. Если Олег Дмитриевич был дома, Ганя громко и нахально заявлял о своем неудовольствии появлением «четвертого лишнего», окаянства хватало. Если же хозяин отсутствовал, оба четвероногих, едва заслышав, что пришел не любимый папочка, а кто-то еще, немедленно прятались в самый дальний угол и сидели там, прижав уши и не издавая ни звука. Сразу же за голосом кота послышались шаги отца, выходящего в прихожую. – Сынок! – Он крепко обнял Валерия Олеговича. – Ты один, без Лены? «Сказать или не сказать?» Готового решения у Шаркова не было. – Как ты? – спросил он вместо ответа. – Как чувствуешь себя? – Да что со мной будет, – улыбнулся Олег Дмитриевич. – Скриплю помаленьку. А ты как? Выглядишь неважно. Не болен? «Скажу, – решил Шарков. – Все равно скрыть не удастся. Надо сказать». – Не болен, но расстроен. – Что-то случилось? С Олежкой? Или с Маришкой? – встревоженно спросил отец. – Не волнуйся, с ними все в порядке. Пойдем, чайку выпьем, я тебе расскажу. Олег Дмитриевич захлопотал над чайником и чашками. Генерал не стал ждать, когда чай будет готов, и выпалил прямо в спину отцу: – Лена от меня ушла. Олег Дмитриевич медленно повернулся, в одной руке чашка, в другой сахарница. – Лена… что? Что она сделала? – Она ушла от меня, – негромко повторил ге-нерал. – Почему? Что случилось? На бабе попался? Валерий Олегович поморщился. – Ну перестань, папа, какие бабы? О чем ты говоришь? – Но ведь у тебя были, я точно знаю… И не одна. – Ну, когда это было… Сто лет назад. Молодой был, глупый. Нет, никаких баб. – Тогда что? Она себе завела кого-то? Шарков-младший пожал плечами. – Говорит, что никого. Просто ей надоело жить со мной. Я ее понимаю. Я стал плохим мужем. Когда-то был хорошим, а стал плохим. – Глупости не говори! – Отец повысил голос. – Как это ты можешь быть плохим мужем, если ты ей не изменяешь и зарплату приносишь? Какого еще рожна ей надо? Объяснять и пересказывать свой разговор с Еленой не хотелось. Отец все равно не поймет. И не потому что глупый, отнюдь. Просто потому, что Шарков и сам плохо понимал свою жену, но не считал нужным удерживать ее и уговаривать. Раз она так хочет, раз ей так лучше – пусть будет так. Не может же он признаться отцу, что у него просто не хватает интеллектуального и эмоционального ресурса выяснять тонкости душевной организации Елены и глубину ее запросов, потому что все его мысли заняты только одним: как сделать так, чтобы выжить и при этом не загубить дело всей жизни. Хотелось бы достичь обеих целей, но это весьма и весьма проблематично, и ему нужно делать свой выбор каждую минуту: или программа, или собственная жизнь. Еще несколько дней назад ему казалось, что выбор, пусть и нелегкий, уже сделан и другого решения нет и быть не может. Но уже на следующее утро он поймал себя на мысли: а не отыграть ли назад? Так ли уж правильно я решил? Чем усиленнее он гнал от себя эту мысль, казавшуюся ему самому позорной и трусливой, тем активнее коварный лукавый мозг подсовывал ему оправдания и аргументы в пользу того, чтобы изменить принятое решение, прекратить поиски Пескова и немедленно лечь на операцию. Был и альтернативный вариант: лечь в больницу, спасая свою жизнь, и положиться на то, что Костя Большаков сам разберется со всеми трудностями, которые будут возникать. Может быть, Пескова найдут и обезвредят без всякой помощи со стороны генерала Шаркова… Валерий Олегович ждал, что отец разволнуется, разнервничается, станет многословно возмущаться и требовать от сына отчета: что тот сделал, чтобы вернуть жену, какие меры принял. Однако генерал ошибся. Старик только спросил: – Олежка знает? – Конечно. Лена сама ему сказала. – И как он отнесся? – Расстроился, удивился, но не более того. Как еще взрослый сын, живущий своим домом, может отнестись к известию о том, что его стареющие родители разошлись? Не станет же он бегать от Ленки ко мне и обратно и уговаривать нас помириться. Да мы и не ссорились. Олег Дмитриевич поставил на стол чашки, дробно позвякивающие о блюдца: руки дрожали. Что поделать, возраст… Разлил чай, тяжело уселся на стул и тут же переключил внимание на Ганю и Настю, бесшумно появившихся на пороге. – Вы мои сладкие, – заворковал он, – вы мои золотые, идите скорее, я вам вкусненького дам. Умнички мои, поняли, что это Валера пришел, вышли к нам, пушистенькие мои сокровища. Ганя с видом полного осознания собственных правомочий немедленно вспрыгнул на колени хозяина, Настя же, обнюхав ноги генерала и презрительно фыркнув, села слева от Олега Дмитриевича и вперила в него требовательный взгляд зеленых глаз. – Это у меня рука сыром пахнет, – счастливо рассмеялся Шарков-старший. – Я же в левой руке кусок держал, когда резал, а в правой нож. Настюшка за сыр жизнь отдаст, уж до того любит! Он отломил крошечную полоску сыра и протянул кошке. Та аккуратно взяла и тут же отошла подальше, чтобы не пришлось делиться с братом. – Пап, не кормил бы ты их со стола, – укоризненно проговорил Валерий Олегович. – Все ведь говорят, что это вредно. – Говорят, – согласился отец. – Но сердце-то – не камень. Не могу я не дать им, когда они так смотрят. Что у меня в жизни есть, кроме тебя да этих котов? Внук? Больно я ему нужен, звонит раз в два-три месяца, да и то только потому, что вроде как обязан, а не по интересу и не по зову души. Правнучка? Имела она меня в крупном виду. У нее и родители есть, и бабушек-дедушек полный комплект, даже с избытком, на кой ляд ей сдался такой старый пень, как я? Нет, Валерка, я себя обманывать так и не научился, правду вижу и честно себе в ней признаюсь. А коты у меня старенькие уже, им по четырнадцать исполнилось, не ровен час – покинут они меня. В любой момент могут. Для них это очень солидный возраст. И останешься у меня только ты. Жены нет, других детей не завели. Ты один. И если, не дай бог, с тобой что-то случится, я жить не буду. Ты это помни и учитывай. Валерий Олегович похолодел, но лицо сохранил и ответил, стараясь выглядеть беззаботным: – Да что со мной может случиться-то? Я же не на оперативной работе, а так, в главке сижу, штаны протираю, бумажки перебираю. Ему захотелось сменить тему. Обсуждать вопрос о том, может ли с ним случиться что-нибудь плохое, было невыносимо. – Кстати, о главке: в соседнем департаменте одного из руководителей арестовали, нашли у него при обыске огромные суммы наличными, а он от всего отпирался, утверждал, что деньги не его. Сначала все смеялись, а потом оказалось, что это общак, то есть деньги и в самом деле ему не принадлежали. Начальник департамента сделал заявление для прессы, так я хотел у тебя спросить… – И не спрашивай, – резко оборвал сына Олег Дмитриевич. – Ничего этого не знаю и знать не хочу. Тебе прекрасно известно, что я все эти бредни по телевизору и по радио не слушаю. Не надо мне этого. Да, Валерий Олегович знал, что его отец уже много лет принципиально не смотрит и не слушает новостные программы. Радио он не включал вообще никогда, а в телевизоре пользовался только несколькими из двух сотен каналов: его интересовали передачи о природе, о животных, о географии и путешествиях, а также старые фильмы, советские и иностранные, но снятые непременно до 1990 года. Майор в отставке не принял изменившегося мира и умышленно отрезал себя от него, отказавшись от любой информации об этом мире и таким образом вычеркнув его из своей жизни. Он не хотел ничего знать ни о выборах, ни о скандалах с депутатами, ни об изменениях в законодательстве, ни о шоу-бизнесе и свадьбах и разводах звезд. Ни политика, ни экономика его не интересовали. Менявшийся мир отверг его, и в ответ на это Олег Дмитриевич отверг окружающую действительность. Если я вам не нужен, то и вы мне не интересны. После отставки он пытался найти работу по специальности, но оказался востребован только в качестве «решальщика вопросов» и «заносчика конвертов». Майор Шарков слишком уважал себя, чтобы пойти на такое унижение даже за очень приличные деньги. Пенсии вполне хватало на приемлемое существование без особых запросов, детей содержать не нужно, жена умерла… Для чего колотиться и карабкаться, пытаясь заново выстроить жизнь, на которую плюнули те, с кем он служил долгие годы, а плевок еще и растерли? Какое-то время он искал утешения в спиртном, потом очнулся и несколько лет истово занимался старенькой дачей, что-то сажал, полол, разводил, перестраивал. Но в конце концов остыл, стало скучно. Тогда прилип к телевизору, благо каналов в те времена становилось с каждым днем все больше, и передачи были совсем не похожи на те, которые показывали в советское время. На интересе к телевидению продержался долго, лет десять. А потом в один момент – как отрезало. Все это генерал Шарков прекрасно знал. Но он так не хотел, чтобы разговор с отцом вертелся вокруг ухода Лены или вокруг неприятной темы «если с тобой что-нибудь случится»! О политике Олег Дмитриевич рассуждать не хочет и не может, об экономике тоже, светские сплетни его не интересуют. С удовольствием он обсуждает только своих котов, но и эта тема чревата выходом на опасную стезю «они уже старенькие, они в любой момент могут меня покинуть». Не может Валерий Олегович поддерживать такой разговор, ну не может он! Запас его сил не бесконечен. Остается только одна тема: МВД и его проблемы, работа полиции, кадровые перестановки. И безопасно, и отцу, как говорится, по специальности. Поэтому такой резкий категоричный отказ обсуждать ЧП с министерским чиновником Валерия Олеговича несколько обескуражил. – Папа, ну неужели тебе не интересно, что происходит в нашей полиции, в нашем министерстве? – удивился он. – Ну, я понимаю, ты не хочешь слушать про идиотов-депутатов, про сомнительные законодательные инициативы, про экономические провалы, про санкции, про Трампа и все такое. Но ведь я рассказываю о системе, в которой ты служил столько лет, о деле, которому ты посвятил всю профессиональную жизнь. Как же это может быть не интересным? Олег Дмитриевич наклонился, взял на руки кошку Настю, давно уже занявшую свою позицию слева от хозяина, где повкуснее пахло. Потревоженный движением Ганя недовольно заворчал и попытался распластаться и занять побольше места на коленях старика, чтобы Насте негде было устроиться. Олег Дмитриевич хмыкнул и усадил кошку себе на плечо. – Знаешь, сынок, я тоже когда-то был дураком и наивно полагал, что работа, профессия, карьера – это вся моя жизнь. Не просто полагал, а искренне верил, был убежден. Нас ведь так воспитывали: умри, но работу выполни и перевыполни, потому что твоя жизнь – это пыль, стройматериал, а вот работа, дело – это все, главный смысл и главная цель. Но вот меня отправили в отставку, и не просто отправили – в спину плюнули. За все то, что я делал тридцать пять лет. Да, звезд с неба я не хватал, другие за тридцать пять лет службы до высоких должностей дорастали, а я так и задержался в должности старшего опера в ОБХСС. Но я работал честно, я работал хорошо, у меня агентура была – дай бог каждому, да не какая-нибудь липовая, на бумажках, а настоящая, работающая. Я много чего интересного знал, может быть, даже и лишнего, не по рангу мне было такое знать. И своей работой я гордился, и ее результатами, и своими умениями и опытом. И думал, что нет в жизни ничего важнее, чем схватить за шиворот расхитителя, мошенника или взяточника. И что вообще ничего в этой жизни нет другого, только моя работа. А потом оказалось, что твоей мамы больше нет, и мне никто не вернет тех праздников и выходных, которые я с ней не провел, и тех отпусков, в которые не смог поехать с ней. И никто мне не вернет тебя маленького, чтобы я мог видеть каждый день, как ты растешь, меняешься, узнаешь мир, учишься говорить, читать, писать, как постепенно из малыша становишься мальчиком, из мальчика – юношей, потом мужчиной. Никто не вернет маминого здоровья и нервных клеток, которые она тратила, волнуясь за меня и переживая. И тогда я понял, что работа, профессия, дело – это, конечно, хорошо и нужно, но это не вся жизнь. Вот у меня отняли профессию, а я живу. Все живу и живу… И меня забыли в тот же день, как я подал рапорт. К вечеру уже и забыли. Два-три месяца кое-кто еще позванивал из вежливости, а потом перестали. Ни я сам, ни моя работа никому оказались не нужны. Это иллюзия, сынок, будто бы человек умирает, а дело его живет. Неправда это. Дело забывается быстро. Имя может остаться в веках, а дело – нет. Вот ты парень у меня образованный, а можешь мне с ходу ответить, что было делом всей жизни… ну, скажем, Вернадского? Валерий Олегович опешил на мгновение. Ну да, имя известное, вон проспект в его честь назван. Пожалуй, отец прав. – Не помню, – признался он. – Что-то про ноо-сферу, кажется. Но не уверен. – Вот о том я и толкую. Академик, а дело его жизни многие забыли, а может, и знать не знали. Что ж тогда говорить о деле всей жизни обыкновенного старшего опера? Да не стоит это дело того, чтобы о нем думать и вспоминать. Было – и было. И прошло. Всё. Точка. Ни одно дело не стоит всей человеческой жизни, поверь мне, сынок. И обязательно нужно, чтобы в этой жизни было еще что-то, а лучше – много всего, кроме самого дела. Только в этом случае сама жизнь будет чего-то стоить. А если жизнь равна делу, то ни эта жизнь, ни это дело не стоят ни гроша. Вот так, – припечатал в конце своей речи Олег Дмитриевич. – Но как же так, папа, – растерялся генерал, – как ты можешь говорить, что твоя жизнь и твоя работа ничего не стоят? Да у тебя целая полка в шкафу набита грамотами и наградами! Отец криво усмехнулся. – И что? Кому они нужны, эти грамоты и награды? Кому они интересны? Кому от них хоть какая-то радость или польза? Ни-ко-му. Валерий Олегович молча смотрел на отца, чувствуя в душе непонятное смятение. Вот сидит перед ним очень пожилой и не очень здоровый человек, сидит спокойно, на коленях – пушистый рыжий кот, на плече устроилась, свесив хвост, серая зеленоглазая кошка. На столе стоят чашки с чаем, чайник, сахарница, блюдечко с нарезанным сыром и пластиковая, белая в красных маках миска, наполненная пряниками и квадратными вафельками. За окном темно, желто-зеленые занавески на окне шевелятся – отец все время держит фрамугу приоткрытой: его сил уже не хватает на то, чтобы часто менять наполнитель в кошачьем лотке, и запах, к которому хозяин квартиры давно притерпелся и который перестал замечать, весьма ощутим для тех, кто не живет здесь постоянно. Такая уютная, такая мирная картина! Сюда бы живописца, создающего бытовые полотна, – вполне можно писать что-нибудь вроде «Молодой генерал навещает престарелого родителя» или «Многоопытный старец учит жизни сына». Иван Грозный-то сына убивал, а Олег Дмитриевич учит… Вот интересно, можно ли написать такую картину, чтобы всем стало очевидным: старец не учит сына жизни, а выбивает у него почву из-под ног и сам этого не понимает? Что старец произносит слова, которые сын никак не ожидал услышать от него и которые полностью ломают все представления этого самого сына об отце, об окружающем мире и о собственной жизни? Сейчас, в этой мирной уютной, почти идиллической обстановке происходит нечто, сравнимое с ядерным взрывом, только не в мировом масштабе, а в границах одной отдельно взятой личности. Мозг Шаркова отказывался обдумывать две мысли одновременно. Первая повергала его в полную растерянность: неужели отец действительно так думает и чувствует? Ни разу за все годы Олег Дмитриевич не заводил разговоров на эту тему, и ни одного слова, пропитанного горечью и обидой, сын от него не слышал. И что же получается? Что без малого тридцать лет майор в отставке жил с осознанием того, что все было неправильно? Что тридцать пять лет безупречной службы – одна сплошная большая ошибка? И еще получалось, что он, Валерий Олегович Шарков, совсем не знает своего отца. Живет иллюзиями, полагая, что отец – просто состарившийся человек, забывший о своей прежней профессии и переключивший внимание исключительно на четвероногих питомцев, ибо ему, воспитанному советской идеологией и культурой, неприятен, непонятен и, более того, непереносим тот порядок жизни, который воцарился в стране. На самом же деле у этого с виду такого спокойного, уравновешенного старика, нетребовательного и не капризного, внутри зияет бездна осознания собственной неправоты, ошибочности идей и представлений и, самое главное, чувства вины за то, что эти ошибки и неправильные представления повлекли за собой невосполнимые потери. Вторая же мысль отдавалась в голове тревожным гулом набата: а если отец прав? Если действительно ни одно дело не стоит человеческой жизни со всеми ее радостями и печалями, открытиями и разочарованиями, взлетами и провалами? Тогда получается, что решение немедленно лечь в больницу – единственно правильное, а вовсе не проявление трусости и слабости. Ему захотелось выпить. У отца в шкафчике всегда стояла бутылка хорошего коньяка, Валерий Олегович сам же и приносил. Олег Дмитриевич позволял себе рюмочку один раз в неделю, по воскресеньям, так что бутылки хватало надолго. Генерал Шарков встал из-за стола, сделал шаг к заветному шкафчику, но внезапно испугался: а вдруг ЭТО произойдет именно сейчас и именно из-за этой рюмки? Врач ведь предупредил его: никакого крепкого алкоголя, да и от некрепкого лучше воздержаться. Шаркову так тошно, что даже умереть сейчас не страшно. Но не на глазах же у старого отца… Нет, этого нельзя допустить. «Выпью потом, дома», – решил он. – Что ты вскочил? – спросил Олег Дмитриевич, не трогаясь с места, чтобы не потревожить своих любимцев. – Уходишь уже? – Да, пойду. Надо в магазин заехать, продукты купить, по дому кое-что сделать. Я же теперь один, ухаживать за мной некому. – Домработницу найми, – посоветовал отец. – Твоя зарплата позволяет. – Не позволяет, – покачал головой Шарков. – Знаешь, сколько сейчас домработницам нужно платить? За копейки теперь никто работать не хочет. Да и не люблю я посторонних в квартире, ты же знаешь.