- Ведь он был таким энергичным, самоуверенным человеком. Вы, должно быть, тоже его помните таким. - Да… Но тогда почему же он покончил с собой? - невольно вырвалось у Виталия. - Почему? - устало переспросила Лучинина. - Я думаю, он просто запутался в своих многочисленных… делах. Последнее слово она произнесла с каким-то странным значением. И Виталию показалось, что Лучинина чего-то недоговаривает. - Он вам рассказывал о них? - Об одних рассказывал. О других… я узнавала сама. Случайно. И снова какая-то странная интонация прозвучала в её голосе. Виталию стало не по себе. «Мне это все кажется, - наконец подумал он. - Просто я знаю, что у них были плохие отношения. И вот теперь мне все кажется». Но о делах Лучинина следовало узнать как можно больше. И какие бы отношения у него ни были с женой, она, видимо, многое знает. И надо, чтобы она доверилась Виталию, чтобы рассказала все без утайки, как это ей ни тяжело, ни неприятно. Правда, держится она очень спокойно. Но каждый переживает горе по-своему. - В каких же делах он мог запутаться, Ольга Андреевна? Она пожала плечами. - О, у него хватало неприятностей. Он просто искал их, мне кажется. - Вы говорите, он рассказывал вам… - Его рассказы всегда кончались у нас ссорой. Он не умел, он совершенно не умел и, главное, не желал считаться с людьми, с реальными условиями, в которых он жил, в которых мы все живём… В ней вдруг вспыхнуло какое-то давнее раздражение, она словно продолжала спор с мужем и уже не могла сдержаться. А чуткое, даже жадное внимание Виталия, так давно знавшего её мужа, как будто ещё больше подстёгивало её. - …И он вечно ссорился с кем-нибудь, вечно кого-то разоблачал, наказывал или требовал наказания. - Неужели он стал таким склочником? - недоверчиво спросил Виталий. - Да нет же! Как вы не понимаете? У него, например, было такое выражение: «Работа по идеальной схеме». И такой работы он требовал от всех. И от себя тоже. А это же неосуществимо! Но он был поразительно упрям. И горяч. И самолюбив. Она внезапно умолкла и, тяжело вздохнув, устало покачала головой. - С ним было очень трудно. Очень. - Все-таки он многого добился, - осторожно заметил Виталий. - Ведь завод… - Вы сами видите, чего он добился, - с горечью оборвала его Лучинина. - Вы же видите. И сколько людей он восстановил против себя! Да вот! - она порывисто поднялась. - Я вам сейчас покажу. Это я нашла в его бумагах. Он мне этого письма не показывал. Лучинина стремительно прошла в соседнюю комнату и тут же вернулась, держа в руке сложенный листок бумаги. - Вот! Прочтите. Она протянула письмо Виталию, и тот, ещё не развернув его, привычно отметил про себя: «Вырвано из тетради, школьной. Поспешно вырвано». - А конверта нет? - поинтересовался он. - Конверта там не было. Виталий развернул письмо. Что-то вдруг на миг остановило его внимание, прежде чем он принялся читать. Почерк! Кажется, знакомый почерк. Но об этом потом. И Виталий стал разбирать неровные, торопливые строки. «Я тебе это не забуду до самой могилы, - читал Виталий. - И ещё неизвестно, кто из нас туда раньше ляжет. Узнаешь меня. В землю себя закопать не дам. И управу мы на тебя найдём - не так, так эдак. Потому укоротись, пока не поздно. И поперёк дороги не вставай, завалим». Лучинина следила за тем, как скользят его глаза по строчкам письма, и, когда ей показалось, что он дочитал до конца, она нервно сказала: - Видите, до чего дошло? - Вы разрешите мне взять это письмо? - подчёркнуто спокойно спросил Виталий. Она снова пожала плечами. - Пожалуйста. - Скажите, Ольга Андреевна, - Виталий спрятал письмо во внутренний карман пиджака и собрался было закурить, но, спохватившись, спросил: - Вы разрешите? - Да, да, конечно. И… угостите меня. Но у Виталия была только его трубка; и Лучинин смущённо махнула рукой. - Это я так. Вообще-то я не курю. Но вы хотели что-то сказать. - Да. Я хотел спросить, - Виталий раскурил трубку. - Вы не догадываетесь, кто мог это написать? - он указал на карман, где лежало письмо. Она покачала головой. - Нет… - Нам собирался что-то рассказать заводской шофёр, - задумчиво произнёс Виталий. - Сергей Булавкин, но… - Ах, этот, - голос Лучининой стал сразу сухим и враждебным. - Вы его знаете? - Ещё бы. В любимчиках у Жени ходил. А сам… гадкий человек, неискренний! Виталий постарался ничем не выдать своего удивления. Лучинина знала Булавкина и, видно, не только по рассказам других. В запальчивом тоне её было что-то личное. Вообще в ходе разговора Виталий делал все новые и новые открытия. У Женьки, оказывается, был совсем не лёгкий характер, и эта женщина, наверное, хватила с ним горя, да и остальные тоже. Об этом, кстати, говорил вчера и Ревенко. Теперь ещё эта анонимка. Наглая, с откровенными угрозами, как все анонимки. «В землю себя закопать не дам». Нет, Женька, конечно, никого не хотел закопать. «Работа по идеальной схеме». Вот чего требовал Женька. Идеалист? Слепой упрямец? Так считала жена. И каждый разговор об этом кончался у них ссорой. Она даже сейчас не может говорить об этом спокойно. А впрочем… В её раздражительности чувствуется что-то ещё, сугубо личное, недоговорённое. И Виталий неожиданно для самого себя вдруг спросил: - Вы, наверное, очень любили Женю? - Странный вопрос… - Нет, не странный. Мне неловко его задавать вам, это верно. Но я так хочу разобраться… И вы меня, надеюсь, извините. Она слабо пожала плечами. - Извинить гораздо проще, чем ответить. Очень любила, не очень… Я любила Женю гораздо больше, чем он меня. Вот в этом я уверена. А в любви… один писатель сказал очень точно: в любви сильнее тот, кто меньше любит. - И что же, он во зло употреблял свою силу? - спросил Виталий, чувствуя, как начинает волновать его неожиданный поворот в их разговоре. Ольга Андреевна чуть заметно усмехнулась. - Хорошо. Попробую вам объяснить… - она на секунду задумалась, машинально поправив двумя руками причёску, потом, вздохнув, продолжала: - Я очень многим пожертвовала, согласившись уехать из Ленинграда. Там была моя родная школа. Я её кончала. А через пять лет пришла туда учительницей. Школа была для меня родным домом с любимыми и любящими людьми. Я имею в виду и своих старых учителей, и детей. Но я все бросила ради Жени. Он так сюда рвался. А мне здесь было плохо. Но я терпела. Пока не заметила, что Женя стал отдаляться от меня. Временами он был со всем чужим. Если вы женаты, вы меня поймёте. Ведь на поверхности ничего не было, внешне как будто ничего не изменилось. Но я чувствовала, всем существом своим чувствовала, что происходит. Когда по мимолётному слову, интонации, жесту, по самому, кажется, мелкому поступку, по глазам, наконец, улавливаешь, что творится в душе близкого тебе человека. А Женя все дальше уходил от меня. Тогда я начала бороться. У меня тоже есть характер, есть терпение. Я ведь педагог. Но дети… Это все-таки не взрослые. Они мне яснее. Да и чувства здесь другие. Это главное. Я иногда срывалась, Я злилась и плакала от своего бессилия. Начались ссоры. Иногда глупые, мелкие, которые стыдно вспомнить. Но я не могла видеть, как он был груб и несправедлив, как он всех восстановил против себя. И я решила, что нам надо вернуться в Ленинград. Но это оказалось немыслимо. Он и слышать об этом не хотел. Только больше стало споров и ссор. Я ведь вам сказала, у меня тоже есть характер. Тогда я решила уехать одна и написала родителям… Она умолкла, устремив взгляд куда-то в пространство. Виталий неуверенно спросил: - Он так увлекался новой работой? - Он всем увлекался, - с внезапной резкостью ответила она. - И тогда ничего не желал замечать. - Но разве мог он украсть заводской проект, чертежи и продать их? - воскликнул Виталий. И она, словно обрадовавшись перемене разговора, быстро ответила: - Нет, нет! Это глупость. Ложь. - Но кому такая ложь могла понадобиться? Виталий незаметно для себя все дальше уходил оттого сложного, запутанного и неясного, к чему только что прикоснулся. - Там есть разные люди, - ответила Ольга Андреевна. - Я их плохо знаю. - Я в них разберусь! - запальчиво произнёс Виталий. Виталий был молод и не успел ещё накопить того жизненного опыта, который нельзя ничем заменить - ни чуткостью, ни способностями, ни даже талантом. Некоторые стороны жизни, в частности жизни семейной, супружеской, ему были известны лишь понаслышке, из книг, от других людей. И потому оставались неуловимыми важные детали и оттенки таких отношений. Но - и это главное! - собственные переживания, заботы и волнения, которые только и могут сложиться в опыт и позволить понять других людей, Виталию были не знакомы. И все же его обострённое внимание, ясно осознанная необходимость всегда и прежде всего разобраться в чувствах и мыслях людей, а уже потом судить о их поступках, наконец, врождённая чуткость помогли ему уловить в словах, в тоне Лучининой ту самую недоговорённость, которая его насторожила. Да, да, она даже сейчас не до конца откровенна, что-то ещё было между ней и мужем, какие-то были ещё причины тех ссор, которыми кончались их разговоры. И ещё одно открытие: она явно недолюбливает Булавкина. Почему? «Любимчик». Это слово, конечно, никак не характеризует Булавкина, и оно вырвалось у неё невольно, потому что она всегда так думала о нем. Но в то же время это означает, что Женька как-то по-особому доверял своему шофёру, может быть, такое, что не доверял даже ей, жене. Или доверял напрасно, и она это видела. Скорее всего именно так. Черт возьми, до чего же сложный узел!