Линден с трудом разлепил глаза. Агата, портье, осторожно трясла его за плечо. Она спросила, все ли в порядке. Он растерянно смотрел на нее, потом, смутившись, понял, что уснул на диване и сейчас уже утро. Он встал, бормоча извинения. Уже девятый час. Должно быть, его вырубило от усталости. Пришло сообщение от Мистраль: они обе проснулись, он может воспользоваться ванной комнатой. Как только брат пришел, Тилья стала расспрашивать, что он думает про послания Джеффри ван дер Хагена. Да ничего он не думает, с какой стати об этом думать. Но человек звонил десятки раз, настаивала сестра вполголоса, чтобы не слышала Мистраль из ванной. Линден что-нибудь слышал о том, что мать собирается встретиться с Джефом в Париже? Линден опять покачал головой. Почему Тилью это так волнует, какая, собственно, разница? Она ходила сегодня проведать мать? Да, ходила, мать выглядит не очень хорошо, все время кашляет, и температура держится. Надо бы опять вызвать врача. После завтрака Линден проверил почту: Рашель интересовалась, не хочет ли он немного поработать. Она понимает, что с отцом все очень серьезно, но Сена сейчас на первых страницах всех новостных изданий, он не согласится сделать несколько фотографий, получится очень любопытно? Конечно, его никто не заставляет, но, может, он все-таки попробует? Что он об этом думает? Да, вода все поднималась. Пока ему снился тот кошмар, Сена вышла из берегов в Альфорвилле и Шарантоне, восточных пригородах. Все притоки в ее верхнем течении переполнены из-за дождей, их потоки стремительно надвигаются на столицу. Русло больше не может вместить ни единой капли, – прочел он в интернете. Закрыто около тридцати станций метро, в Седьмом и Пятнадцатом округах проводится эвакуация. Жителям настоятельно советуют уехать, но многие отказываются. Люди боятся мародеров, они предпочитают оставаться дома, чтобы защитить свое добро, даже если в доме нет ни воды, ни электричества, ни отопления. В Инстаграме множество фотографий наводнения, и на каждой – разбухшая грязная река, пришвартованные баржи, болтающиеся на волнах на уровне тротуаров, берега, скрывшиеся под коричневатой водой, деревья и уличные фонари, торчащие из воды, как огромные и нелепые водяные лилии, и так везде: от Берси до Жавель. Самые удачные и впечатляющие воспроизводились на информационных каналах, а хэштеги #парижнаводнение и #зуав фигурировали в топе Твиттера. Несмотря на холод и дождь, было много туристов, которые просто наслаждались этой природной катастрофой. А уж сколько было селфи на фоне Сены. Он должен увидеть это своими глазами. Время есть, в отделение интенсивной терапии пускают только с трех. Он распихал по карманам несколько кассет с пленкой, а когда с «лейкой» в руках собрался уже выходить, услышал голос: – Меня подожди! Мистраль бежала за ним, она тоже хотела посмотреть на Сену. Неожиданная компания его даже обрадовала. Он так привык к дождю, что почти его не чувствовал. Воздух был влажным, наполненным испарениями. А вот холод, как и накануне, пробирал до костей, проникая под куртку и шарф. Линден с племянницей быстро прошли по бульвару Монпарнас, затем повернули на улицу Ренн. Движение было плотным, автомобилисты нетерпеливо жали на клаксоны. К Сене они вышли по узкой улочке Бонапарт. Множество пешеходов шагали в том же направлении. Выставленные полицией заграждения не давали машинам повернуть на улицу Жакоб и Университе. Линден сначала не понял почему, но, посмотрев вдаль, увидел, что тротуары залиты водой. Мост Искусств был закрыт, и вся толпа продолжала идти к другим мостам, к мосту Каррузель и Руаяль. Линдену еще не доводилось видеть такой сутолоки на набережных, со всех сторон угрожающе топорщились спицы зонтов. Мосты просто кишели людьми: тысячи зевак, раскрыв рты, стояли и смотрели на Сену. Чтобы добраться до перил и все-таки увидеть реку, им с Мистраль пришлось встать в очередь. Порывы ветра доносили едкий запах воды. В последний раз они с Сашей были в Париже в сентябре 2016-го, бродили вдвоем по набережным правого берега, от Лувра до острова Сен-Луи. Линден приехал на съемки, а Саша присоединился к нему в Берлине, где у него была встреча с инвесторами его фирмы. Саша купил билеты на «Тоску» в Оперу Бастилии. Из неких экологических соображений, которые вызвали множество споров, мэр Парижа закрыл движение по набережным Сены от Лувра до моста Сюлли. Стояло прекрасно осеннее утро. Линден, считавший себя коренным парижанином, пресыщенным красотами города, и то был ослеплен его блеском и величием. Он всегда очень любил пешие прогулки и за годы жизни здесь исходил все парижские кварталы, но этот был особенным: одна из самых запруженных и шумных артерий города, с самым интенсивным движением и самой большой загазованностью. Было очень странно ходить просто так по набережным Сены, где когда-то нескончаемые потоки машин омрачали красоту города. Стояла такая необычная тишина, что с трудом верилось, будто находишься в самом сердце столицы. Саша был на седьмом небе. Ему не часто удавалось выбираться в Париж. Линден показал на остров Сите, справа от них. Именно здесь зародился Париж, – объяснил он восхищенному Саше, – кельтские племена, паризии, селились как раз здесь, на берегу реки. Конечно, Саше непросто было представить, на что походили эти берега в 52 году до нашей эры. Пришлось бы убрать сквер Вер-Галан с его треугольником зелени на западной оконечности, величественные османовские стены Дворца правосудия, изящный черный шпиль часовни Сент-Шапель, торчащий над крышами. Рядом возвышалась Консьержери, средневековое мрачное здание, где томилась в заточении Мария-Антуанетта до самого дня своей казни. Спокойно и безмятежно текла Сена. Линден заметил, как прозрачны ее сине-зеленые воды, что лениво плескались у парапетов, можно было различить круглые серые камешки, устилавшие дно. В тот день река казалась такой смирной и послушной… На неподвижных волнах качались утки и лебеди – вид, как на открытке. Но уж сегодня Сена не была послушной, она превратилась в грязное прожорливое чудовище, которое с жадностью поглощало берега и опоры мостов. Пластиковые стулья, мусорные контейнеры, стволы деревьев неслись по волнам, наталкиваясь на опоры мостов с глухим раскатистым шумом. Пропорции моста Руаяль изменились: он слишком низко нависал над ревущими волнами, арки были полностью затоплены и лишь верхушки треугольных пирамидок между пролетами моста торчали из бурлящей воды. Это невиданное прежде зрелище и ужасало Линдена, и завораживало. Бурлящая река змеилась, словно злобная рептилия под свинцовыми небесами, которые сами изливали нескончаемые потоки воды. Вокруг копошилась толпа, издавая бурные возгласы всякий раз, когда об опору моста ударялся очередной стул или ствол дерева. Линден делал снимок за снимком, уверенно держась на ногах, несмотря на толкотню и давку. Люди то взрывались смехом, то громко кричали, высоко подняв над головой свои телефоны. Никто не выказывал страха, им это казалось просто развлечением, шуткой. Но ничего смешного не было ни в этом грязном, бешено ревущем внизу потоке, ни в зловещем клокотании остервенелых волн, неудержимо несущихся на запад и к Ла-Маншу. Кое-как выбравшись на тротуар, Мистраль и Линден пошли к площади Согласия и мосту Альма. На мостовой было полно съемочных групп, приехавших снимать Сену: пикапы с торчащими на крыше спутниковыми антеннами выстроились один за другим. Орды фотографов наставили свои камеры на реку. Линдену пришлось поработать локтями, чтобы найти место, где он мог бы поснимать. Им понадобилось довольно много времени, чтобы добраться наконец до моста Альма и его знаменитого Зуава, безучастно взирающего на творившуюся вокруг вакханалию. Каждому хотелось получить на память снимок Зуава, погруженного в воду по пояс. Полицейские тщетно пытались уговорить зевак отойти подальше, толпа была слишком плотной. Парижане смешались с туристами, все смеялись, переговаривались жестами, кричали, любуясь этим и впрямь незаурядным зрелищем. Линден заметил какого-то старика в шляпе, он стоял, прислонившись к дереву, курил трубку и со слезами на глазах молча смотрел на происходящее. Линден попросил разрешения его сфотографировать, и тот согласился. Этот старик, спокойно наблюдающий за бесновавшейся толпой, казался здесь каким-то неуместным, будто персонаж из другой пьесы. «Не понимаю, чему они так радуются, – проворчал он. – Вечером, когда Сена захлестнет их кровати, им будет не до смеха». Линден спросил его, неужели он верит, что так оно и будет. Старик расхохотался: конечно верит! Сена поднимется выше, чем в 1910 году. Париж превратится в гигантскую клоаку. Мистраль слушала внимательно и серьезно. И что им тогда делать? – спросила она. Уезжать? Старик снова рассмеялся, зубов у него не было, но улыбка казалась приятной. Конечно уезжать! Чего они ждут? Уезжать немедленно. Вернуться туда, откуда приехали. И как можно быстрее, пока не наступил конец света. Линден осторожно потянул Мистраль за рукав, и они пробормотали «до свидания». Какое-то время Мистраль молчала. Потом, когда они поравнялись с Эколь Милитер, спросила дядю: этот старик, он что, сумасшедший или говорит правду? Линдену не хотелось ее пугать, но в конце концов племянница уже большая. Она видела новости по телевизору? Значит, и так все понимает. Но сейчас для них главное – это Поль, все остальное потом. Мистраль согласилась. Она внезапно показалась такой юной и очень бледной под своим капюшоном. По дороге в гостиницу Линден зашел на почту, чтобы отправить своему агенту в Нью-Йорк несколько кассет отснятой пленки. Совсем как в старые времена. И тут же набрал ей сообщение, что лучше сделать не мог, ведь с ним не было цифровой аппаратуры. Не особо вникая в суть дела, служащая в окошке, которой он передал пакет, выразила надежду, что бандероль дойдет по назначению вовремя, но почтовые службы уже столкнулись с проблемами из-за наводнения. Чуть дальше в киоске Линден купил сегодняшние газеты: на первых страницах всех изданий тот же Зуав в водовороте грязной воды. Дойдя до гостиницы, он посмотрел в телефоне #парижнаводнение. Вода поднималась со скоростью два сантиметра в час. У моста Аустерлиц она поднялась на шесть с половиной метров, превысив уровень июня 2016-го и ноября этого года. Впрочем, рекорд наводнения 1910 года – восемь метров шестьдесят два сантиметра – перекрыт не был, – убеждал он себя, хотя все равно страшно. Когда он постучал в дверь номера Лоран, его встревожило выражение лица Тильи. Выйдя из спальни, она закрыла за собой дверь. – Приходил врач, – прошептала она. – Держу пари, ни за что не догадаешься: у мамы пневмония. – Пневмония? – переспросила Мистраль. – Такое бывает только в романах Диккенса. Это не слишком серьезно, но заразно: слава богу, госпитализировать Лоран не будут, ей нужен покой, антибиотики, и еще ее пока нельзя никуда перевозить. Как только она начнет принимать лекарства, заверил врач, ей станет лучше. Тилья уже виделась с директрисой гостиницы, она любезно выразила готовность помочь, чем только сможет. Каждый день к матери будет приходить медсестра. Отправляясь с Мистраль в больницу Помпиду, Линден задавался вопросом, что на них свалится еще. Он не стал делиться своими опасениями с племянницей, но по тому, как она сочувственно молчала, как стиснула его руку в своей ладони, было ясно: она все понимает. Поймать такси оказалось невозможно. Из-за наводнения были закрыты многие линии метро и не ходили автобусы, так что в больницу они решили отправиться пешком. Под ярко-синим зонтом, выданным им в гостинице, они по улице Вожирар дошли до бульвара Виктор. В кармане Линден нашел экземпляр романа Жионо: «Человек, который сажал деревья». Мистраль молчала, Линден тоже, но они и без слов понимали друг друга, теплая рука Мистраль словно утешала и ободряла его. Между собой они всегда говорили по-французски, так повелось с самого начала, с ее раннего детства. Когда перед ними возникло огромное стеклянное здание больницы, Мистраль спросила его, ходят ли они так с Сашей, держась за руки. Он ответил, что иногда они позволяют себе такое на некоторых улицах Сан-Франциско, но это, пожалуй, и все. Обычно на улице или в каком-то общественном месте они стараются не касаться друг друга. Эта сдержанность вошла у него в привычку очень давно, еще в Париже, когда он гулял со своими первыми приятелями. Мистраль сказала, как это грустно, что они не могут показать всем свою любовь. Она не могла забыть, как отреагировала бабушка на его признание. Мистраль была возмущена, она никогда не могла бы подумать, что Лоран может так себя вести. Она сама, насколько себя помнит, всегда знала, что дядя гомосексуал. Тилья без обиняков объяснила все дочери. Сестра первой из всей семьи поняла, что Линден гей, наверное, еще раньше, чем догадался об этом он сам и задолго до его признания Кэндис. Она всегда его поддерживала. Она знала об издевательствах его одноклассников и постаралась убедить родителей, чтобы его отпустили в Париж. Да, сестра оказала ему бесценную помощь. Мистраль хотела знать, примирилась ли в конечном итоге Лоран. Трудно сказать, признался Линден. В течение нескольких лет Лоран никогда не упоминала про гомосексуальность сына, как будто он ей ничего не говорил. Ей удалось стереть это из своей памяти. Иногда он задавался вопросом, что она рассказывает друзьям, когда те спрашивают ее о детях. С Тильей просто – замужем, имеет ребенка, с ней все в порядке. А вот что Лоран говорила о нем? Наверное, выдумывала каких-то несуществующих подружек? Тут Линден почувствовал, как ладонь Мистраль вздрогнула в его руке. Когда он влюбился в Сашу, все стало проще, объяснил он. Саша такой светлый человек. Даже Лоран, познакомившись с ним, подпала под его обаяние, как, впрочем, и все. Мистраль рассмеялась и стиснула его руку: это да, Саша необыкновенно харизматичен, он притягивает всех вокруг. Мистраль пела хвалебные гимны Саше, а у Линдена внезапно защемило сердце. Как бы ему хотелось, чтобы Саша сейчас был здесь, рядом с ним. Глядя прямо перед собой, Линден расправил плечи, готовый лицом к лицу встретить то, что его ожидает. У больницы стояло полицейское заграждение, перекрывшее проход к улицам Сен-Шарль и Балар. Сегодня в больнице царила какая-то странная атмосфера, и Линден сразу это почувствовал. Здание казалось непривычно пустым. По коридору торопливо прошли несколько медсестер, слабо мерцал рассеянный свет, в воздухе стоял отвратительный запах гниения. Внизу в большом холле по стенам были развешаны объявления. Линден и Мистраль подошли и стали читать: «Ввиду наводнения завтра утром, во вторник, будет произведена эвакуация здания, больных перевезут в больницы Некер или Кошен. Для справок родственникам следует обратиться к стойке информации». Дядя с племянницей тут же поспешили туда, но в регистратуре никого не было. Вокруг тоже никого. Линден не понимал, почему его не предупредили. Как они собираются транспортировать больных? На «скорой»? А если пациент лежачий, как его отец? Мистраль пыталась его успокоить: сейчас найдем врача, и он им все объяснит. В отделении интенсивной терапии было пусто, даже света почти не было. Ни медсестер, ни хирургов, ни их доктора Брюнеля. Линден был вне себя: да что же это такое происходит? Как персонал мог вот так оставить больницу? Отрезанные от всего мира, совершенно беззащитные пациенты спали. Теперь Поль находился в палате один, ни соседа Паскаля Бомона, ни его жены не было. Отец лежал за занавеской с закрытыми глазами, мониторы над кроватью беспрерывно мигали. Линден оставил Мистраль с дедом и отправился искать хоть кого-нибудь. Пройдя почти до конца сумрачного безмолвного коридора, он услышал наконец голоса. В ординаторской, напротив, было очень светло, сквозь застекленную перегородку он увидел склонившегося над компьютером доктора Брюнеля. Рядом с ним сидела женщина – двойник Джоди Фостер. Оба казались очень усталыми и подавленными. Линден подождал немного, прежде чем постучать. Перебирая карточки, они отмечали имена, а сидящие неподалеку две медсестры записывали. Он проникся сочувствием: какой это кошмар – эвакуировать такую крупную больницу. Услышав стук, оба подняли удивленные лица и, похоже, тщетно пытались вспомнить, кто это. Наверное, перед ними ежедневно проходили столько людей, столько трагедий, столько смертей. С какой стати они должны его вспомнить? «Фотограф. Сын Поля Мальгарда», – подсказал коллеге доктор Брюнель и поднялся с места, за ним встала и доктор Ивон, она кивнула и добавила: «Палата двадцать четыре». Выходит, они его вспомнили. Линден был изумлен, они стояли перед ним, и он почти кожей ощущал их напряжение, совершенно забыв про свой недавний гнев. Можно себе представить, как им тяжело. Доктор Брюнель извинился: им не удалось связаться со всеми. Да, больницу эвакуируют. Сена уже затопила подвалы, скоро зальет операционные, вода все прибывает. Многих пациентов перевезли уже сегодня, но с лежачими больными из интенсивной терапии все сложнее. Их перевезут завтра рано утром. Линден может подойти к семи? Линден ответил: «Конечно» – и поинтересовался, как будут перевозить, на «скорой»? Доктор Брюнель скрестил руки и посмотрел на доктора Ивон. Они надеются. Надеются на это всем сердцем. Линден смотрел на них, ничего не понимая. Почему у них такой странный вид? Доктор Брюнель вздохнул и взглянул наконец в глаза Линдену. Он попросил его подойти к залитому дождем окну и показал вниз. Отсюда Линден смог увидеть, что улица Леблан и площадь Альбера Коэна уже скрылись под водой. Сена медленно облизывала фундамент самого здания. Порт Жавель превратился в обманчиво-спокойное озеро. Суетились рабочие, устанавливая возле территории больницы насосы и ограждения. Линден вспомнил, что вода поднимается на два сантиметра в час. Отцу точно безопасно оставаться здесь на ночь? Может, перевезти его прямо сегодня? Врачи его успокоили: отцу ничего не грозит. Перевозка будет осуществляться катером, завтра утром. Катером? Линден изумился: почему катером? Он пешком пришел с Монпарнаса, и никакого катера не понадобилось. Больница Кошен в Четырнадцатом округе, там наводнения нет, зачем тогда катер? Врач ответил не сразу. Катера понадобятся завтра, потому что вода прибывает очень быстро. Квартал Жавель пострадал от наводнения больше всего. Военные уже эвакуировали много жителей. Линден вспомнил про ограждения вокруг больницы. Большинство окрестных улиц наверняка уже затоплены тоже. А что это за катер? – спросил он. Кто будет его вести? Это не слишком опасно для отца? И потом, почему отца нельзя перевезти прямо сегодня, пока не нужны никакие катера? Он видел, что врачи делают все, чтобы его успокоить, но тщетно. Доктор Брюнель объяснил, что сейчас перевезти нельзя из-за проблем со страховкой. Линден не мог поверить ушам: страховка? Они это что, серьезно? Ответа не было. Вид у врачей был такой смущенный, что Линдену было их почти жалко. В их глазах он прочел тревогу. Он думал, а приходилось ли им за все годы работы сталкиваться с такой сложной ситуацией? Вряд ли. Он изо всех сил пытался держать себя в руках. У него вопрос: какого черта больница была построена именно здесь? Ведь архитекторы двадцать лет назад не могли не знать, что это затопляемая зона? Как им удалось получить разрешение? Почему градостроительный комитет им это позволил? Врачи почти синхронно пожали плечами, они тоже задавали себе этот вопрос. Согласны, это абсурд. Линден поменял тему, он хотел узнать про отца. Они могут что-нибудь ему сказать? Состояние Поля стабильно, ничего нового они сообщить не могут. Как только отца перевезут в больницу Кошен, хирурги на месте решат, нужна ли операция. Там он окажется в опытных руках профессора Жиля Мажерана. Медкарту Поля им передадут сегодня. Линден поблагодарил их. Распрощавшись, он опять по плохо освещенному коридору дошел до палаты отца. Таким подавленным и удрученным он не чувствовал себя уже давно. В двадцать четвертой палате Мистраль, сидя у постели Поля, по-прежнему лежавшего с закрытыми глазами, беседовала с ним как ни в чем не бывало. Она держала его за руку, и голос был ласковым и веселым. Она рассказывала ему про Сену, про старика на мосту Альма, который уверял, что вода будет прибывать и дальше. Она велела ему не беспокоиться, они позаботятся о нем, все будет хорошо. Когда Линден вошел в палату, она шепнула ему, что дедушка не реагирует, но она, как ни странно, уверена, что он ее слышит. Какая милая и отважная девчонка, с ума сойти. Линден притянул к себе племянницу за плечи и поцеловал в макушку. Достав из кармана книгу Жионо, он, стоя рядом с кроватью, принялся громко читать. Мистраль слушала. Ее захватила история пастуха Эльзеара Буффье, посадившего тысячи деревьев. Поль был безучастен. Его грудь ритмично поднималась. Когда полчаса спустя Линден закончил читать, Мистраль встала со стула. Теперь она оставит его наедине с отцом, только вдвоем. Они встретятся с дядей позже, на улице Деламбр. Она вышла, послав им воздушный поцелуй. Линден почувствовал себя одиноким и покинутым, он совершенно не представлял, что делать. Ни единой мысли. Он просто сидел, сложив руки на коленях. По стеклам барабанил дождь. Он думал про воды Сены, которые там, внизу, постепенно обступают покинутую больницу, словно беря ее в окружение. Здание напоминало огромный тонущий корабль. Может, все-таки есть возможность вывести отсюда отца пораньше, не дожидаясь завтрашнего утра? Кровать на колесиках, он сможет докатить ее до лифта. Да, но что потом? Как перевезти отца в Кошен? Такси он не найдет. А «скорая»? Хоть какая-нибудь! Что он несет? Отец под капельницей, а на лице кислородная маска. Линден пододвинул стул к отцовской кровати, почувствовал исходящий от Поля запах антисептика. Этим утром медсестра его умыла. Линден коснулся руки отца, кожа горячая, сухая… Эти руки знали все, что только можно знать о деревьях. Он внимательно осмотрел ладонь, она, обычно покрытая пылью или землей, теперь была сияюще белой. – Папа… Ты меня слышишь? Это я, Линден. Я здесь. Никакой реакции. Линден откашлялся, по-прежнему не выпуская руку отца из своей руки. Наверно, со стороны это очень глупо выглядит – пытаться разговаривать с кем-то, кто, возможно, тебя и не слышит, но он не хотел отступать. Он рассказал Полю, что видел врача, что в больнице все вверх дном из-за эвакуации, но беспокоиться Полю не надо: Линден все проконтролирует. Как жаль, что отец не может видеть это наводнение, зрелище одновременно пугающее и завораживающее, Поль бы оценил. Он попытался описать странные, торчащие из воды выступы – все, что осталось от мостов, цвет стремительного потока, собравшуюся на набережной толпу. Говорил про дождь, который не прекращался со дня их приезда, про свое ощущение, что он разгуливает по сумеречному болотистому городу, не имеющему ничего общего с обычным Парижем, про то, как город потерял свой блеск, яркость, привычные контуры, теперь словно расплывшиеся в каком-то туманном мареве, на это хочется смотреть без конца и фотографировать. Отпустив руку отца, Линден замолчал. Ему пришла в голову мысль: он поискал в кармане телефон, просмотрел список музыкальных записей, отыскал Дэвида Боуи. Он не такой его фанат, как отец, но десяток песен у него есть. Первой ему попалась «Печаль». Прибавив звук, он поднес телефон к уху отца. Зазвучал знакомый голос, отражаясь от зеленых голых стен. Линден словно увидел отца, который слушает Боуи в своем грузовичке. Хотя тогда он был совсем маленьким, но уже понимал, какое важное место в жизни Поля занимает Боуи. Отец никогда не подпевал, но его палец отбивал на руле ритм, и Линден представлял себе этот крепкий указательный палец, вибрирующий в такт музыке. Следующей песней была «Лазарь» из последнего альбома «Блэк стар», вышедшего за несколько недель до его смерти. «Взгляни наверх, я в раю, На мне невидимые шрамы… Мне нечего больше терять», – пел Боуи с необыкновенным, мучительным напором. В тот воскресный день 10 января 2016 года, когда пришла весть о смерти Боуи, Линден был дома. Они с Сашей только закончили ужинать и вместе убирали со стола. Саша подшучивал над кошкой, слизывающей последний кусочек шоколадного мусса; Саша был очень строг с котами и никогда не давал им сладкого, а Линден разрешал им все. Саша получил сообщение на свой телефон, обернулся к нему с расстроенным лицом и прошептал, что только что умер Боуи. Ему пришлось повторить это два раза, прежде чем до Линдена стало что-то доходить, и он включил телевизор. В Венозане было семь утра, слишком рано, чтобы звонить отцу. Поль редко слушал новости и нечасто читал газеты в отличие от Лоран, которая вставала позднее мужа. Отец будет потрясен смертью Боуи. У отца и Боуи был всего лишь год разницы, певец родился 8 января 1947 года, а отец 20 января 1948-го. Как-то Саша спросил у него, почему Поль так любит Боуи, но Линдену было трудно объяснить. На первый взгляд было так мало общего между модным британским певцом и дендрологом из департамента Дром, сдержанным и нелюдимым, который спасает деревья. Все началось с альбома «Зигги Стардаст» в 1972 году, – объяснил Линден. Полю было двадцать четыре, и он пытался возродить былое величие своего владения. Он ехал в Ньон за молодыми саженцами, когда вдруг по радио зазвучала мелодия, от которой у него пошли мурашки по коже. Он был околдован этими терзающими душу переборами гитары, необычным голосом, одновременно высоким и глубоким, иногда бархатистым, иногда хриплым, его звучанием, он никогда не слышал ничего подобного. У Поля был неплохой музыкальный слух, он очень любил «Пинк Флойд», «Роллинг Стоунз», битлов, но этот певец был особенным. Его музыка, странная и завораживающая, тронула и взволновала его до глубины души. Он не понимал ни слова по-английски, имени исполнителя тоже не расслышал, он просто прочувствовал эту песню, «Стармен». Приобретя нужные ему саженцы оливковых деревьев, он отправился прямо в магазин пластинок и купил альбом с непривычно длинным названием «Взлет и падение Зигги Стардаста и Пауков с Марса». Певца звали Дэвид Боуи. Поль не знал, как произносится это имя, он даже не попытался его выговорить. На обложке пластинки был изображен молодой светловолосый человек в синем облегающем комбинезоне, позирующий на фоне ночных зданий под неоновой вывеской, с гитарой на ремне, в сапогах на платформе, небрежно прислонившийся к мусорному баку. Так родилась страсть Поля. Отец никогда не слышал Боуи вживую, на концерте, да и не стремился к этому, ему довольно было его пластинок. Поль покупал каждый новый альбом, каждый год восхищаясь его оригинальностью, его музыкальной дерзостью. Бледное худое лицо его идола – постоянно расширенный левый зрачок, из-за чего глаза казались асимметричными, неровные зубы и юношеская улыбка – стало ему родным. А какая у Поля любимая песня? Линден ответил, что не знает. И сейчас, в больнице, он по-прежнему этого не знал. Он уже проиграл две песни, «Джин Джини» с ее захватывающими синкопированными рефренами, и «Прах к праху», свою любимую, с многослойной вокальной структурой, созданной с помощью синтезаторов. Искаженное лицо отца не дрогнуло. Линден совсем упал духом. Имеет ли смысл продолжать? Тогда последняя, «Герои». Он придвинул телефон ближе к уху отца, взял его руку в свою. Боуи пел с таким напором, в словах текста было что-то чувственное и отчаянное – душераздирающее смешение, от которого печаль Линдена стала еще мучительнее. Именно эта песня больше, чем какая-либо другая, напоминала ему об отце: как он стоял, скрестив руки, на пороге дома и молча обводил взглядом долину, смотрел на облака, что ползли по небу и скапливались в тучи, предвещая скорый дождь. И в тот самый момент, когда голос Боуи пел о том, что «мы тоже можем стать героями, хотя бы на день», Линден вскрикнул от неожиданности, почувствовав, как рука отца стиснула его руку. Теперь глаза Поля, огромные и круглые, были широко распахнуты. Они разглядывали сына, мерцая на застывшем, похожем на искривленную маску, лице. Линден, не в силах справиться с волнением, спросил у Поля, слышит ли он его, может ли ответить, может ли подать хоть какой-нибудь знак, что понимает. Линден чувствовал, как отец сжимает его руку, огромные глаза время от времени мигали, словно передавая какие-то сигналы при помощи азбуки Морзе. Линден вскочил, метнулся в коридор, он должен найти медсестру, врача, должен сообщить им, что отец пришел в сознание. Это же такая прекрасная новость. Ему повезло: в двух палатах отсюда он действительно нашел медсестру, хотя боялся, что ему придется долго блуждать в поисках по пустой больнице. Она выслушала его с любезной улыбкой и сразу же отправилась с ним. Опережая ее, Линден чуть ли не бегом добрался до палаты отца и с облегчением увидел, что синие глаза по-прежнему открыты и в них теплится жизнь. Он и забыл, что они такие синие, цвета летнего неба в Венозане, такой чистой и глубокой лазури он не встречал нигде. Синие, искрящиеся, словно все чувства Поля изливались на него через эти радужные оболочки. Все будет в порядке, о нем позаботятся. У Поля был приступ, он помнит хоть что-нибудь? Это случилось в ресторане, но, к счастью, Поля быстро отвезли в больницу. С деловым видом вошла медсестра, толкая перед собой тележку. Линден может выйти, пока она будет заниматься пациентом? Радостный Линден вышел из палаты. Он был убежден, что все это благодаря Боуи. Он вспомнил; в день смерти певца отец был буквально раздавлен, едва мог говорить по телефону. Потом Лоран рассказала Линдену, что Поль целое утро слушал свою коллекцию винила, ставил пластинки одну за другой и никто не решался остановить его. Он не произнес ни слова, а после обеда вернулся к работе с искаженным от горя лицом и влажными глазами. Линден послал сообщение сестре и племяннице, рассказал о том, что случилось. Он не мог сдерживать радость. Но, переступив порог палаты, он застыл: глаза Поля опять были закрыты. Медсестра шептала ему какие-то слова, пытаясь приободрить. Потом ушла. Какое-то время Линден неподвижно сидел у кровати, разглядывая отцовское лицо. Волшебство закончилось. Линден включил телевизор, висящий напротив кровати. Новости про Сену были на всех каналах, даже иностранных. Специалисты на все лады твердили зловещие предсказания: такая ситуация может продлиться еще месяц, и максимум пока не пройден. Сена у Аустерлицкого моста поднялась на семь метров, превзойдя уровень последнего большого наводнения 2016 года. Вода поднимается медленно, просачиваясь через систему вентиляции, решетки водоотводов и водосточные колодцы, она разливается повсюду, пользуясь каждой трещиной, люком, выбоиной на дороге. Остановить ее невозможно. Армия и Красный Крест помогают префектуре эвакуировать жителей. Больных перевозят в другие больницы, стариков направляют в другие пансионаты для престарелых. Парижан размещают в школах и спортивных залах высокорасположенных кварталов, куда еще не добралась вода, например, на Монпарнасе и на Монмартре. Небоскребы Богренеля обречены, это была долгая и тяжелая битва, многие жители отказывались покидать свои квартиры. Правительство обещало обеспечить сохранность домов и предотвратить мародерство, но люди беспокоились. В затопленных зонах не было электричества, связь с интернетом пропадала. Пострадал не только Париж, большинство пригородов вдоль Сены тоже затопило. Мэрии предместий выражали свое недовольство, ведь усилия властей были направлены в основном на спасение столицы, несмотря на призывы о помощи других городов. Въехать в Париж и выбраться из него стало почти невозможно, шоссе скрылись под водой. Половина линий метро не функционировала. На Лионский и Аустерлицкий вокзалы не прибывали поезда. Линден не мог поверить своим ушам: и ситуация может еще ухудшиться? Похоже, что да. Сейчас Сена уже проникла в кварталы Жавель, Берси и Инвалидов. Но это только начало, чеканила дама в очках, которую он уже видел в другой передаче. И на этот раз никто ей не возражал. Это только начало, и лучше не будет. На экране появилось мертвенно-бледное лицо президента. Передача велась из его кабинета на Елисейских Полях, Линден никогда не видел его таким изможденным, с темными кругами вокруг глаз. Он казался еще моложе и выглядел совершенно потерянным. Какое-то мгновение он сидел молча, потом его голос зазвучал с привычной силой. Дорогие соотечественники, Париж и пригороды должны объединиться и помочь друг другу в трудные времена. Да, Сена продолжает подниматься, и по всем прогнозам подъем воды превысит уровень 1910 года. Отвратить катастрофу становится приоритетной задачей правительства. По приказу президента Министерство обороны ввело в действие план «Нептун»: в Париже и предместьях будут размещены сто тысяч военных. Эти специальные силы, работающие во взаимодействии с полицией, пожарными и жандармерией, будут проводить спасательные операции, осуществлять снабжение и производить эвакуацию. Французы должны выполнять все распоряжения, полученные от властей, переданные по радио и телевизору. Туристов просят покинуть город, а тех, кто только планирует сюда приехать, – перенести поездку. Теперь к нации обращался префект Парижа. Пешеходы должны крайне осторожно ходить по набережным, потому что течение очень сильное. До сведения населения доводится специальный номер телефона, по которому следует обращаться в случае крайней необходимости. С тяжелым сердцем Линден выключил телевизор. Он наклонился, чтобы поцеловать отца в лоб. Моя руки в прилегающей к палате ванной комнате, он заметил, что из крана течет грязная вода морковного цвета, источающая едкий запах. На улице его встретил все тот же дождь и резкий звук молотков. Это скрепляли металлические секции мостков, которые настилали вокруг больницы, как в Венеции в период аква альта. Сена позади здания все карабкалась вверх и там, среди машин и механизмов, рабочие старались откачать воду. Линден повернулся спиной к Сене и направился в сторону Монпарнаса. В голове была единственная мысль, а перед глазами – единственное видение: лицо отца. * * * Тилья забросала его вопросами. Он может рассказать еще раз? В какой точно момент Поль отреагировал и как именно? Что сказали врачи? Что теперь будет? Линден терпеливо повторял, что как раз сейчас больницу эвакуируют, персонал сбивается с ног, завтра утром он должен туда отправиться и за всем проследить. Что думают врачи, он не знает. Тилья раздраженно ходила по комнате. Как это он не знает? почему не спросил? что он такое выдумывает? Мистраль пыталась успокоить мать, но та ее просто оттолкнула. По выражению лица Тильи Линден понял, что скандал неминуем. Так почему она сама не пойдет в больницу и не поговорит с персоналом? Он прекрасно знал, что это предложение только еще больше разъярит сестру, и уже приготовился выдержать бурю. Странно, но никакого возражения не последовало, Тилья без сил повалилась на кровать. А как Поля лечат? Что ему дают? Хотя бы это Линден знает? Она говорила язвительным тоном, но Линден старался не обращать внимания. После той аварии тему лекарств и врачей с сестрой поднимать было нельзя. По отношению ко всем врачебным предписаниям она была преисполнена глубоким скептицизмом. На медикаментозное лечение Лоран от пневмонии она согласилась с трудом. Для нее все эти пилюли и таблетки по определению были злом, и она старалась их не принимать. Тилья свято верила в народную медицину как решение от всех проблем со здоровьем. Линден отважно бросился в атаку: ей не кажется, что народной медициной родителей не вылечить? Время поджимает. У Поля был инсульт, а Лоран борется с пневмонией. Тилья что, и в самом деле думает, будто достаточно каких-нибудь пищевых добавок и ложки меда? Серьезно? Если она не способна сама появиться в больнице по каким-то причинам, пусть не возмущается, что он все взял в свои руки. Голос звучал резче, чем ему бы хотелось. Лицо Тильи исказилось судорожной гримасой, Линден приготовился к яростному отпору. Но к его огромному удивлению, Тилья не разразилась желчными упреками, а съежилась, опустила голову и расплакалась, обхватив щеки ладонями. Его сестра, всегда такая пылкая, несдержанная, упрямая, решительная, порой бестактная, теперь плакала, как Магдалина. Линден, ошеломленный, молча смотрел, не решаясь о себе напомнить. Он и не помнил, когда в последний раз видел ее плачущей. Это он в детстве был плаксой, а она его утешала, когда он падал с велосипеда или видел страшный сон. Тилья не плакала никогда, она была упрямой и непокорной. Он смотрел, как Мистраль обнимает мать своими тонкими руками, и не знал, что сказать, просто молчал, охваченный противоречивыми чувствами: угрызениями совести и гневом. Тилья подняла на него залитое слезами, красное, опухшее лицо: – Ты никогда не поймешь. Никто никогда не поймет. Они украдкой обменялись взглядами с Мистраль: что имеет в виду сестра, чего они никогда не поймут? Почему она плачет? Это из-за родителей или дело в чем-то другом? Сестра всегда была для него загадкой, представительницей дикого племени. Она пряталась за непристойностями и похабщиной. Она была душой всех вечеринок, но порой могла пошутить довольно жестоко, просто чтобы позабавить окружающих. Мистраль понимает, что происходит? Он спрашивал племянницу молча, одним движением бровей. Девушка недоуменно покачала головой. Линден устроился на полу у ног сидевшей на кровати сестры, положил руку на колено Тильи. – Почему тогда ты не хочешь все объяснить? Просто расскажи нам. Тилья со стоном произнесла: не могу, это слишком трудно, и вообще, я не знаю, с чего начать. Мистраль помогла матери лечь, положила ей голову на колени. Голос ее звучал успокаивающе, совсем по-взрослому. Линден был взволнован. Мистраль осторожно вытерла последние слезы со щеки матери. В комнате воцарилась тишина. Линден сидел у кровати, поджав ноги, и ждал. Он уносился мыслями в палату номер 24, где испытал такое облегчение, увидев, что отец открыл глаза. На какое-то время страх уступил место надежде. Хотя, может, лучше не тешить себя иллюзиями и приготовиться встретить неизбежное, осознать, что отец уже никогда не восстановится? Но чтобы хоть как-то держаться, он должен надеяться, иначе завтра не сможет увидеть искаженные черты отцовского лица, эти трубочки, торчащие из носа и вен. Надо поддерживать силы, надо набраться храбрости. Сколько времени он еще сможет притворяться сильным? И еще мать. Сейчас она слаба из-за болезни, но что будет, когда она поправится? Как она воспримет ситуацию? Может, это убьет ее? Или, напротив, сделает сильнее? Неизвестно. Внезапно голос Тильи вернул его к реальности. Она казалась вялой и подавленной. Скрестив пальцы на груди, она смотрела в потолок, а Мистраль гладила ее по волосам. Линден, внимательно слушая, наклонился вперед, чтобы не пропустить ни слова. Сестра никогда никому не рассказывала то, что собиралась рассказать им сейчас. Она боялась, что ей трудно будет найти нужные слова, им следует быть терпеливыми. Она сбилась, перевела дыхание, затем заговорила вновь. Их было пятеро: лучшие подруги, юные девушки на заре жизни, полные надежд, всем по двадцать пять лет. Лоранс, Валентина, Сильви, Соня и она. Валентина собиралась тем летом выйти замуж. Она была худенькой, голубоглазой, со светлыми вьющимися волосами. Они и устроили этот девичник в честь будущей свадьбы. Жениха звали Пьер, красивый молодой человек из Сен-Жан-де-Люз. Он работал в агентстве недвижимости, а Валентина – в регистратуре больницы. Самой бойкой и неугомонной в их компании была Сильви, продавщица универмага в Биаррице. Не то чтобы красавица, но очень нравилась мужчинам и развлекала подруг рассказами о своих любовных приключениях. Спокойная светлокожая брюнетка Соня. Интеллектуалка, читала по книге в день. Никогда не ходила на пляж, не загорала. Она только что перебралась в Париж и получила место в известном журнале. У нее тоже был друг, Диего из Сан-Себастьяна. Ну и Лоранс из семьи потомственных виноделов из Бордо. Она была высокой и красивой, очень доброй, умела слушать, умела поддержать в трудный момент. Эту четверку Тилья встретила, когда впервые приехала в Биарриц летом 1998-го, она перебралась туда к Эрику. У нее, единственной из подруг, была дочь четырех с половиной лет и муж, но ей не казалось, что она чем-то отличается от них. Это были ее подруги, они знали о ней все. Они знали о ее любви к живописи, к творчеству, знали, что в девятнадцать лет она решила начать новую жизнь и переехала на юго-запад Франции, в Страну Басков, знали, что в двадцать лет она забеременела и родила дочь, знали о ее замужестве, знали, что поначалу все казалось просто, но ведь поначалу всегда кажется, что все просто, разве нет? Ресторан, которому Эрик посвящал все свободное время, процветал, дела шли прекрасно. Чего нельзя было сказать про их брак, и подруги тоже это знали. Они утешали несчастную и помогали ей. Не только Эрик был виноват в их неудачной семейной жизни, она тоже. Она была тогда так молода и столько всего не понимала. Тилья надолго замолчала. Когда она заговорила вновь, голос ее звучал увереннее. Нет, она не собирается рассказывать дочери и брату о своем первом браке. Она будет говорить о своих подругах, о той ужасной ночи. Она согласилась говорить об этом впервые за эти пятнадцать лет. И если у нее получится, если ей удастся рассказать обо всем, возможно, они смогут понять. Она уже не помнила, кому из них пришла в голову мысль пойти именно в этот ресторан в Арканге. Сначала они собирались отправиться в бар в Фонтараби, это бистро, где подавали тапас, они все пятеро очень любили его и часто там бывали. Но это все-таки был особый случай, праздничный, и надо было отметить событие. Голос у Тильи задрожал. Они даже приоделись: кринолины, диадемы со стразами. Она до сих пор не может смотреть на фотографии, которые после той аварии опубликовали все газеты. Девицы предстали во всем своем блеске, специально делали прически и макияж. Ее самые дорогие подруги. Настоящие принцессы. Пили много вина, причем вина превосходного, уж Лоранс в этом разбиралась. Пили безо всякой меры, ведь у них был профессиональный шофер, которого они наняли, чтобы он потом на минивэне развез всех по домам. Они вообще не заботились, сколько выпили, даже Сильви, которая обычно очень быстро пьянела. А чего им было бояться? Они праздновали на всю катушку. В ресторане крутили их любимых певцов: Ашера, «Блейк айд Пис», Алишу Киз. Стояла невероятная жара: Тилья очень хорошо помнила эту подробность. 1 августа 2004 года. Так странно было отплясывать в платьях с кринолином! Нахалка Сильви быстро от своего избавилась и кружилась под Бейонсе на высоченных шпильках и в кружевном белье на радость официантам и другим клиентам. Как они тогда веселились! Они смеялись до изнеможения, взявшись за руки, поднимая очередной бокал, клялись, что никогда не расстанутся и не забудут о подругах, что даже когда станут старыми бабулями с седыми волосами, все равно будут вот так собираться вместе. Но до этого было далеко. Как до другой галактики. Впереди у них была целая жизнь. Тилья замолчала. Дрожащими ладонями закрыла застывшее, словно маска, лицо. Линден и Мистраль не шевелились. Только дождь барабанил по оконному стеклу, и слышались чьи-то приглушенные голоса в коридоре. Внезапно рядом с кроватью зазвонил телефон, и все подскочили от неожиданности. Трубку взяла Мистраль. Покачала головой, произнесла несколько слов и повесила трубку. Линден спросил, кто это. Не важно, – ответила она. Когда Тилья заговорила вновь, она не могла справиться с дыханием. Это произошло перед последним поворотом, дальше шел прямой участок дороги до самого Биаррица. Радио орало на полную мощь, а они пели. Пели во все горло песню, которую теперь она не могла слушать без слез: «АББА», «Танцующая королева». Это старье слушали еще их мамы, но как кстати оказалась тогда эта мелодия, они ведь и были «танцующими королевами» из той песни. Она, как сейчас, видит их компанию: они все сидели сзади, с задранными выше колен юбками; стекла опущены, в кабину врывался мягкий ночной воздух. Было уже очень поздно, но какая разница? Отоспятся завтра. Этот жуткий звук до сих пор стоит у нее в ушах. Вернее, звуки, как бывает при аварии: резкий скрежет смятого листового железа, оглушительный треск разбитого стекла. Сердце сжимается, все тело трясет, как на американских горках, невидимая сила швыряет автомобиль в воздух, рвет на куски с такой же легкостью, как лезвие ножа разрезает какой-нибудь мягкий фрукт. Это длилось всего лишь несколько секунд, потом – тишина. Замолчала даже «АББА». Тилья потеряла сознание не сразу. Она лежала вверх ногами? Смотрела на небо? На Большую Медведицу? Она ничего не узнавала вокруг. До слуха доносились приглушенные стоны, собственная кожа казалась грязной и липкой. Она видела только волосы, бесконечные завитки темных, светлых, вьющихся волос, они были повсюду, эти пряди закрывали ей поле зрения. Потом она осознала, что есть еще и запах, мерзкий, отвратительный. Рвота стекала по подбородку на грудь, оставляя горький привкус во рту, и потом был еще другой запах, куда более страшный, какой-то металлический, запах сырого мяса, казалось, она пропиталась им вся. Поначалу она его не узнала, хотя он был ей странно знаком. И внезапно поняла: это запах свежей крови. Кряхтя от боли, она повернула голову и увидела лицо Валентины рядом со своим, оно прижалось к ее плечу, будто девушка спала. Ее поразило, какая у подруги серая кожа, какие впалые щеки. Тилья осторожно высвободила руку и провела ладонью по щеке Валентины, словно желая утешить. Они ведь выкарабкаются, да? Они выкарабкаются. Это совершенно точно. Все пятеро. Теперь Тилья почти кричала, ее душили рыданья. Слушать ее было все тяжелее. Ему хотелось выйти из комнаты, но он не мог оставить сестру. Когда Тилья прикоснулась рукой к щеке Валентины, ей показалась, что девушка упала ей на колени, окутав каскадом спутанных волос. Но в следующее мгновение на нее обрушилась чудовищная правда: то, что лежало у нее на коленях, было головой Валентины. Одной головой. Оторванной от тела. Сколько времени Тилья сидела вот так, призывая на помощь, в этой массе окровавленных волос? Бесконечно долго. Она чувствовала, как нечто черное ползет по ее телу, какое-то страшное чудовище захватывает ее ноги, живот, грудь. Холодное и скользкое, оно обвивалось как змея вокруг горла, сжимая его так сильно, что она едва могла дышать. Она еще пыталась бороться, но чудовище всем своим весом навалилось ей на лицо, на веки, заставив погрузиться в темное озеро, неумолимо увлекая под воду. Она подумала, что это и есть смерть. Тилья пришла в себя в больнице в Байонне, где ей предстояло пробыть еще шесть месяцев. Врачи открыли ей правду не сразу. Они не рассказали ей, что ее четыре подруги погибли на месте, как и их водитель, как и пьяный шофер машины, которая в них врезалась. Ей не сказали, что четырех девушек похоронили через несколько дней после аварии. Она потеряла ощущение времени, не осознавала, что находится здесь уже несколько месяцев. Она не узнавала мужа, маленькую дочь, родителей, брата. Она не знала, что врачам пришлось по кусочкам собирать ее левую ногу, и она еще не осознавала, что никогда уже не будет ходить нормально. Ей давали сильные анальгетики, от которых все время хотелось спать. Она и спала. Она находилась в каком-то замутненном полусознании. Когда по прошествии нескольких месяцев она начала мыслить ясно, ей все объяснили. Это был удар, и она просто обезумела. Почему она? Почему подруги, а не она? Почему ее четыре подруги погибли? Почему спаслась только она одна? Ее охватил гнев. Она никогда так не кричала, никогда не испытывала такой ярости. Поскольку она выплевывала транквилизаторы и пыталась укусить санитарок, ее пришлось связать и вводить седативные препараты внутривенно. К тому времени, когда ее выписали из больницы и отправили на курс физиотерапии в клинику Бидара, ярость не утихла. В своей инвалидной коляске она была ограничена в передвижениях. Ее единственной радостью оставалась Мистраль, которая в свои пять лет, казалось, лучше, чем кто-либо другой, понимала страдания матери. Тилья протянула руку и погладила дочь по щеке. Помните, тогда ее все называли Кудесница Мистраль? Именно благодаря ей Тилья начала понемногу восстанавливаться, раны на теле постепенно рубцевались, душевные раны – нет. Год спустя, когда она научилась передвигаться с помощью костылей и смогла сесть за руль, она поехала повидать семьи девушек, их друзей. Все были с ней очень любезны, но от этого она чувствовала себя еще хуже. Как они могли на нее смотреть? Ведь она выжила, она была здесь. К четырем могилам она отправилась одна, с охапками цветов. Еще она поехала на место аварии. Когда она увидела черное пятно на дороге, ее охватил озноб. И тогда она зачем-то стала искать в интернете информацию о тех событиях. Про оторванную голову Валентины упоминалось в каждой статье, эту деталь смаковали с каким-то дьявольским наслаждением. Она увидела страшные фотографии минивэна, превратившегося в груду искореженного железа с непристойно вывороченным красным кузовом. Она нашла имя того пьяного водителя, узнала, что тогда он возвращался из какого-то ночного кабака. Ему было тридцать шесть, разведен, двое детей. А их шоферу было пятьдесят два, женат, трое детей, пятеро внуков. Но самым мучительным для нее было видеть фотографии подруг, их детские фотографии, потом юношеские: вот смеющаяся Сильви на пляже с доской для серфинга, школьная фотография Сони – умненькая девчушка в очках, Лоранс, подрезающая виноградные лозы, Валентина и Пьер накануне свадьбы. И конечно, последние фотографии того вечера. Как, интересно, газеты их заполучили? Наверное, семьи дали. Тилья всматривалась в снимки до рези в глазах, до головной боли. На каждом из них словно стояла роковая печать: как будто уже начался обратный отчет, о котором ни одна из них не подозревала. Как ее раздражали эти броские заголовки вроде «Трагическая красота», «Смерть королев бала», «Кровавая ночь в Арканге», «Четыре девушки погибли по вине пьяного водителя». А вот то, что касалось именно ее: «Тилья, единственная выжившая», «Молодая мать выжила в страшной аварии». Через два года после той драмы она разумом понимала, да, она выжила, но эта авария оставила глубокий след и на ее теле, и в душе, она не отпускала ее. Тилья никому и никогда в этом не признавалась, предпочитая хранить в тайне эту глубокую рану. Понемногу она училась жить заново. В 2008 году развелась с Эриком и переехала в Лондон с восьмилетней дочерью, намереваясь все начать с нуля. Она преподавала рисунок в франко-британской художественной школе. Все вокруг думали, что она вполне восстановилась, но это было не так. Ей до сих пор снились кошмары, в этих снах голова Валентины падала ей на колени. Она отказывалась принимать выписанные врачами лекарства. Когда в 2010 году она вышла замуж за Колина, ей казалось, что со всем этим наконец будет покончено, что она сможет опереться на кого-то сильного, кто сможет ее защитить. Как же она ошибалась. Она не догадывалась, что́ ей придется вынести с Колином. И вот результат: скоро сорок, а ей нужно собирать себя по кусочкам. Неудавшаяся художница, замужем за пьяницей, не человек, а комок нервов, и не в состоянии навестить отца в больнице. Тилья рассмеялась, и от этого сардонического смеха все в комнате вздрогнули. Она раскачивалась, сидя на кровати, запрокинув голову, и Линден уже не мог понять, плачет она или смеется. Буквально придавленный этими откровениями сестры, слушать дальше он был не в состоянии. Этот смех сверлил его барабанные перепонки. Он приблизился к сестре и племяннице, сильно и нежно прижал обеих к себе, прошептал, да, я все понимаю, прости, мне так жаль, какая страшная история. Потом ушел. Мысль, что он сейчас снова окажется в своей крошечной мансарде и будет весь вечер слушать, как барабанит по крыше дождь, совсем его не обрадовала. Несколько минут он стоял в коридоре, прислонившись к стене, пытаясь привести в порядок мысли. Он не мог прийти в себя после рассказа сестры. Когда немного позже он спустился в номер матери, то застал там невероятно любезную медсестру, которая сообщила ему, что мадам Мальгард уже лучше, но ей еще нужен покой. Оказавшись внизу, в холле, Линден удивился, осознав, что уже довольно поздно, почти пять часов, и день уступает место вечерним сероватым сумеркам. Навстречу ему бросился модно одетый мужчина в мягкой фетровой шляпе с мокрыми от дождя полями. – Дорогой, я жду вас уже целую вечность. Я просил их позвонить в номер Тилье, но она не отвечает. Услышав этот безукоризненный английский акцент, ошибиться было невозможно. Колин Фавелл, его зять. * * * Колин предложил отправиться в «Розбюд», что буквально в нескольких метрах от гостиницы, на улице Деламбр. Декорации из фильмов тридцатых годов, официанты в белых куртках, ретроджаз, приглушенный свет. Клиенты потягивали дайкири и переговаривались вполголоса. Колин устроился за барной стойкой, аккуратно положил шляпу на соседний табурет. Он был гладко выбрит, одет в темно-синий, прекрасного покроя костюм с белой рубашкой и бордовым галстуком, на ногах – начищенные ботинки. Стал плаксиво жаловаться, что Тилья не отвечает на его звонки. Очень неприятно. Когда они в последний раз перезванивались, а это было вчера, она разговаривала с ним очень сухо и велела в Париж не прилетать. Как грубо, да? В конце концов, Поль – его тесть. С какой стати она ему запрещает? Почему бы не побыть здесь, со всей семьей? При этом он даже не пытался скрыть свою давнюю неприязнь к родителям жены, которые восемь лет назад восприняли известие о втором браке дочери, мягко скажем, без особого энтузиазма. Особенно Лоран; казалось, она интуитивно чувствовала, что будут сложности. С самого начала их отношения были весьма натянутыми, и проблемы Колина с алкоголем лишь усугубляли неприязнь. Поначалу Линдена не особо тревожила склонность Колина к выпивке. Зять производил впечатление человека довольно спокойного, просто во время семейных застолий пил безо всякой меры, но никому при этом не мешал и вел себя тихо; то, что он запойный пьяница, все поняли, когда разъяренной Тилье несколько раз пришлось тащить его домой на себе, а он висел на ней, как тряпичная кукла, еле переставлял ноги и что-то бормотал заплетающимся языком. В ту пору Линден и родители предпочитали ничего не замечать и избегали расспрашивать Тилью. Эта тема была под запретом даже после недавнего памятного ужина в честь шестидесятилетия Лоран в лондонском ресторане Вест-Энда, куда Колин заявился одетый с иголочки и уже пьяный в стельку. За столом он болтал не переставая, все о себе, о своей супружеской жизни, о количестве половых сношений с Тильей за последний месяц, не преминул уточнить, какую позу Тилья предпочитает, а какую, напротив, не любит. Это продолжалось минут двадцать, Тилья с окаменевшим лицом смотрела прямо перед собой, а Поль, Лоран и Мистраль сидели как на иголках и обменивались изумленными взглядами. Линден не выдержал, внезапно встал и с вымученной улыбкой обратился к Колину: может, выйдем на пару минут подышать свежим воздухом? В ресторане что-то очень жарко, правда? Физиономия Колина была кирпичного цвета, почти оранжевая. Но, как ни странно, он безропотно последовал за Линденом на улицу, приобняв его за плечи, словно они были лучшими друзьями. Оказавшись на тротуаре, Линден окликнул такси и дал адрес: Кларендон-роуд. Запихнув Колина в машину, сел рядом, вытащил у него из кармана ключи от дома, попросил таксиста подождать, доволок зятя до квартиры, уложил его в кровать, и тот тотчас же захрапел. Затем Линден вернулся в ресторан. Вся операция заняла не более получаса. Сейчас он задавался вопросом, а помнит ли вообще Колин об этом эпизоде. – Ну, дружище, что дальше-то? Колин сделал знак бармену. Линден добродушно пожал плечами: колу. Колин тоже пожал плечами и заказал «Френч 75»: здесь его прекрасно делают, просто идеальные пропорции джина и шампанского. Линден, ты уверен, что не будешь? Линден покачал головой. Я думал, ты больше не пьешь, – громко заметил он. Они никогда в открытую не обсуждали эту проблему, даже после того дня рождения Лоран. Его всегда что-то останавливало, может, природная вежливость, может, неловкость, а может, просто не хватало смелости. Колин поднял на Линдена свои светло-голубые глаза, смерил его взглядом, обнажил зубы в волчьем оскале. Что, супружница уже нажаловалась? Наверняка бесится, поэтому и не берет трубку. Идиотка. Линден не ответил и какое-то время пристально смотрел на него. Колин проглотил свой коктейль одним залпом, облизнулся, быстро заказал еще один. Насмешливо хлопнул Линдена по плечу. Да расслабься ты, я в любую минуту могу остановиться, ты что, не веришь? Вот прямо «раз» – и остановился, – добавил он, щелкнув пальцами под носом у Линдена. Наверное, Тилья наговорила, вот чертова зануда. Ему это надо, так он отвлекается от проблем, снимает стресс, так легче терпеть эту шайку кретинов, всех эти болванов, ни черта не понимающих в живописи. Вроде родителей Линдена, они ведь презирают его в глубине души. А когда он выпивает, то ему плевать, что приходится пресмыкаться, он вообще перестает все чувствовать, делает свою работу, и все. Линден вообще представляет себе, что значит заниматься искусством? Все эти интриги, козни, прессинг? Да, несомненно, это очень возбуждает, когда производишь оценку имущества какого-нибудь старого замшелого лорда и обнаруживаешь, что оно стоит тысячи фунтов, но такое бывает редко. В основном приходится рыться во всяком старье, а потом любезно сообщать владельцу, что его добро и гроша ломаного не стоит; а эти владельцы еще и набрасываются на тебя, могут даже за дверь вышвырнуть. Ничего удивительного, что потом надо снимать стресс в ближайшем пабе. Так ведь не каждый вечер. И вообще, все пьют: там стаканчик, тут стаканчик. И никакой трагедии в этом нет. Кому от этого плохо? Жену он не бьет. Да и не так часто он напивается. Он следит, чтобы все выглядело пристойно. Всегда хорошо одет, выбрит, и перегаром не несет. Мятную пастилку в рот – и все в порядке. Тилья слишком все драматизирует. Поль и Лоран тоже, они вообще считают его бездельником. Да уж, первая жена была не такой занудой. Ну да ладно, они что, будут обсуждать его семейную жизнь? Он здесь из-за Поля. И не важно, что сам Поль о нем думает. Как только Колин получил в воскресенье сообщение от Тильи, то сразу решил приехать. Раз пять набирал ее номер, пока она не соблаговолила взять эту чертову трубку. Потом прыгнул в «Евростар», не предупредив жену. Она-то велела ему оставаться в Лондоне, запретила приезжать – вот наглость, а! Ну, вышел на Северном вокзале, подождал такси под этим проклятым дождем и сразу же отправился в гостиницу. Прождал черт знает сколько, уже со скуки сдох, а она так и не спустилась. Наверное, сказала портье, что отдыхает. Отдыхает она, как же! Просто злится на него. А билеты достать – это была целая история, пришлось доказывать, что он не турист, а едет по семейным делам. Слава богу, у него есть друзья, которые согласились принять его на несколько ночей. Он живет в квартале Терн, который вроде не пострадал. Ну так как Поль? Что вообще происходит? Линден может ему объяснить? В зале звучал джаз, на его вкус громковато. Линден сообщил Колину то, что знал сам. Впрочем, не все. О завтрашней эвакуации больницы он не сказал ничего. Не хватало еще, чтобы зять путался под ногами. Колин слушал, время от времени качая головой, скривился, услышав про пневмонию у Лоран, затем заказал бутылку шабли, пил вино стакан за стаканом, будто это минеральная вода. Руки его начинали трястись, а речь путалась. Чем больше он пил, тем становился болтливей, и остановить его не было никакой возможности. Линдену пришлось выслушивать очередной пьяный монолог. Колин, по своему обыкновению, жаловался на семейную жизнь. Линдену казалось, будто он находится в супружеской спальне. Он почти видел зеленые с золотым обои, белоснежный ковер, покрывало с цветочным орнаментом на кровати – комнату во всех подробностях. По словам Колина, Тилья была фригидна, как сурок в зимней спячке. Ложась в постель, она тут же сворачивалась клубком и начинала храпеть. Она отказывалась понимать, что у мужа есть свои потребности, ну да, как у любого мужчины. Ну и что, что ему под шестьдесят, ему никакая виагра не нужна, у него всегда стоит. И словно чтобы доказать свою мужскую силу, Колин поднял руку и сжал ладонь в кулаке. В бар вошли две молодые женщины в мокрых от дождя плащах. Навалившись на стойку, Колин разглядывал их с похотливой улыбкой. Парижаночки как раз в его вкусе. Вот та, темненькая, вроде ничего, да? Очень даже сексуальная. Хлопнув Линдена по плечу, отчего тот подпрыгнул, Колин расхохотался. Черт, да он забыл! Линдену плевать на них, девицы – это вообще не для него. Он к ним равнодушен, да? Линден смотрел на зятя, согнувшегося пополам от смеха. Словно смахивая выступившие слезы, Колин вытер ладонью красные щеки. Нет, надо пояснить, он ничего против Линдена не имеет, и вообще против гомиков, просто как это так: мужчину не привлекает женщина. Серьезно, это выше его понимания. Вот он видит сиськи – и что, ничего? Бред какой-то. Ведь когда мужчина хочет женщину, он и чувствует себя мужчиной. Колин говорил достаточно громко, и все, кто находился в баре, его слышали. Сколько еще Линден сможет изображать безразличие и сидеть с этой приклеенной улыбкой? А тот все не унимался. Как это, наверное, странно – быть педиком? Он бы точно не хотел. Слава богу, его сыновья не такие! Лучше бы его сын сидел в инвалидном кресле, чем был гомосексуалистом. Да ладно, он шутит. Ты что, шуток не понимаешь? Чем сидеть с такой мордой, лучше бы развивал чувство юмора. – Ты заткнешься когда-нибудь? Колин пришел в состояние крайнего изумления, уставился на Линдена красными глазами и расхохотался так, что чуть было не свалился с табурета. А, надо же, не боится! Линден Мальгард наконец вышел из себя, а то изображал тут пижона: такой благовоспитанный, одет всегда с иголочки, ездит по всему миру и снимает кинозвезд и политиков. А он не прост. Потрясающе, выходит, Линден не такой уж лицемерный пижон, каким хочет казаться. Какое открытие – за это надо выпить! Крайне уставший от всего этого бреда, Линден бросил на стойку несколько купюр и направился к двери, с облегчением оставив за спиной бар, Колина и его пьяную болтовню. И даже дождь ему не мешал, он подставил пылающие щеки его ледяным струям. По улице Деламбр Линден дошел до бульвара, перешел на противоположный тротуар, остановился возле кафе «Селект». Он давно уже здесь не был. Нашел столик, заказал бокал бордо и сэндвич. Потом послал эсэмэску сестре, чтобы предупредить, что ее муж в Париже, в «Розбюд», совсем рядом. Но сообщить, в каком тот состоянии, Линден не решился. Тилья ответила: да, знаю, портье сказал, что Колин ее спрашивал. Видеть его она не хочет, во всяком случае не сейчас. Может, завтра утром. Они с Мистраль поужинают в комнате Лоран. Он к ним присоединится? Нет, он перекусит тут неподалеку, ответит на несколько писем и пойдет отдыхать. Завтра ведь надо рано вставать, она не забыла, завтра эвакуация? Так что задерживаться он здесь не будет. Линден осмотрелся, ему нравился этот всегда многолюдный зал с отделкой из желтоватого искусственного мрамора, с лепными орнаментами, столиками с квадратными деревянными столешницами, потемневшими от времени. Постоянные клиенты обычно располагались в баре, напротив стойки со множеством разноцветных бутылок, громоздившихся друг над другом. Здесь он обычно встречался с Кэндис, когда жил на улице Брока. Он словно опять увидел, как она стремительно входит в своем черном габардиновом пальто, и лицо ее озаряется радостью: она его заметила. Кир для нее, бокал сент-эмильона для него. У него очень мало фотографий Кэнди, она ненавидела, когда ее фотографируют. После теткиной смерти он разобрал ее бумаги и собрал все ее изображения, хотя видеть дорогие черты было для него настоящим мучением. Любимой его фотографией была та, где она на кухне: утреннее солнце врывается в окно, свет пронизывает волосы, над чашкой горячего чая поднимается легкий пар. Она в красном кимоно, а в руках – раскрытая книга. Он незаметно подкрался и сделал эту фотографию в тот самый момент, когда она, услышав скрип половиц, подняла на него удивленный взгляд. Ее смерть до сих пор причиняет ему боль, и это двойное бремя – боли и вины – он обречен носить всегда. Придя сегодня вечером сюда, он словно оживил ее и воскресил в памяти счастливые годы их совместной жизни. Возможно, его тетя и Саша те люди, что знали и понимали его лучше всех. Его всегда печалит мысль о том, что Саша и Кэндис не успели познакомиться. Завибрировал телефон: Ориэль интересовалась новостями. Он обратил внимание, что так и не ответил на ее эсэмэску, присланную вчера утром. Он набрал ее номер, и она сразу же ответила. Да, он все еще в Париже. У отца в субботу вечером случился инсульт прямо во время праздничного ужина, он в больнице Помпиду, которую завтра утром будут эвакуировать из-за наводнения. Врачи ничего определенного не говорят. Ориэль была потрясена: она надеется, что с отцом все будет в порядке, а история с эвакуацией – это просто ужас. А звонила она ему по делу. Завтра во второй половине дня они с ее приятелем Матье, который работает в мэрии, отправляются на катере осматривать Пятнадцатый округ, затопленный водой, а именно квартал Жавель. Ей удалось получить пропуск и бейдж для Линдена, у него будет место на катере, и он сможет поснимать. Встреча в два часа на площади Камброн. Как ему это предложение? Да, любопытно будет посмотреть. Это будет зависеть от состояния отца, но, вообще-то, он бы охотно поехал, спасибо. Он знает, что некоторые улицы уже скрылись под водой? Он видел по телевизору, но в реальности впечатление, конечно, совсем другое. Завтра созвонимся, сказала она. Ты такого не видел, это нечто. Разговор длился несколько минут. Потягивая вино, он краем глаза наблюдал за молодым человеком на банкетке напротив, в другом углу зала. Лет двадцать пять – тридцать, светлая кожа, короткие черные волосы и огромные очки в черепаховой оправе. Его темные глаза пристально наблюдали за Линденом. Линден физически ощущал этот взгляд, словно поток тепла, ласкающий кожу. Когда он дал отбой, молодой человек по-прежнему смотрел на него, и теперь на красиво очерченных губах играла легкая улыбка. Линден отвел взгляд и уставился в экран телефона. Это такая волнующая игра. Ему случалось в нее играть, но еще до того, как в его жизни появился Саша. Приключения на один вечер, мучительные отголоски юности, это ему не нужно. Он не поддастся искушению и больше не будет смотреть в ту сторону. Через какое-то время молодой человек поднялся, натянул пальто, не глядя на Линдена. Проходя мимо его столика с наигранным равнодушием, он быстро положил листок бумаги и, не оборачиваясь, скрылся за дверью. На листке было имя и номер телефона. Он смял записку и написал эсэмэску Саше: «Меня только что пытался подцепить один хорошенький мальчик». Саша ответил сразу же. «И ЧТО??» «И ничего. Мне тебя не хватает. Я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Я не смогу пережить все это без тебя. Я не вынесу: дождливый затопленный Париж, семейные проблемы, а тебя рядом нет». Через секунду Саша перезвонил, и, едва услышав его голос, Линден почувствовал облегчение и радость. Пять Сена течет под мостом Мирабо. Нашу любовь Мы с тобой вспоминали. Радость сменяет тоску и печали. Гийом Аполлинер. Мост Мирабо