Очень многие подробности того дня я забыл. Зато другие помню четко, даже очень. Мы перекусили, и она салфеткой вытерла мне губы. И сказала, что у меня красивые глаза. Что когда я вырасту, женщины будут в меня влюбляться, потому что глаза у меня невероятно синие. Я покраснел от ее комплимента, но преисполнился гордости и счастья. Я чувствовал к ней такую любовь, на какую только был способен четырехлетний ребенок, и вырасти – это последнее, чего мне хотелось. Эти прогулки были лучшими событиями моего лета. Я уже начинал забывать о дедушкиной смерти. И мне было все равно, что мать ждет еще одного ребенка. Сюзанна – это единственное, что было для меня важно. Мои дни с Сюзанной. Мы часто играли в прятки. Мы не заходили дальше последних деревьев. Это была наша граница. Но деревья росли так тесно и листва была такой густой, что пространство под ветвями казалось зеленым лабиринтом, в котором легко можно было затеряться. За каким деревом спряталась Сюзанна? У меня не получалось угадать. Это была моя любимая игра. Я скользил от ствола к стволу, а она окликала меня. А когда прятался я, то просто ликовал, если ей долго не удавалось меня отыскать и она начинала беспокоиться. Я ждал, затаив дыхание, и когда она звала меня по имени, по спине струился холодок. Я ждал до последней минуты, пока в ее голосе не появлялось отчаяние и она не пугалась всерьез, и тогда с громким воплем выпрыгивал из-за дерева, как чертик из табакерки. Она радостно вскрикивала и бросалась ко мне. Это было такое счастье – когда она изо всех сил прижимала меня к себе, не по-настоящему ругая, и я чувствовал ее кожу очень близко, а она гладила мои волосы. В тот день, когда это случилось, был мой черед прятаться. Я выбрал самое толстое дерево в середине рощи, старое, с огромным стволом. Помню, что закрыл глаза и услышал, как она считает до двадцати. И больше ничего. * * * Во вторник утром Линден рано позавтракал в кафе на площади Эдгара Кине, прежде чем отправиться в больницу. На улице было еще совсем темно, и нескончаемый дождь лил как из ведра. Он смотрел на большой экран над барной стойкой. Вода уже залила половину города. Тысячи парижан остались без электричества, без отопления и телефонной связи. Семьи с маленькими детьми и пожилых людей размещали в церквях, театрах, концертных залах, потому что в школах уже не было места. Красный Крест настойчиво взывал о помощи, армия прислала дополнительные войска. На правительство обрушился огонь критики, но, похоже, адекватных решений не было ни у кого, ни у одной партии, несмотря на нападки со всех сторон. И в довершение всего резко похолодало. Бензин выдавался нормированно, но самой серьезной проблемой оказался сбор мусора с затопленных улиц. Заводы по переработке тоже были залиты водой. По улицам сновали эвакуаторы и убирали с улиц припаркованные автомобили, отвозя их на стоянки за городом, которым еще не угрожало наводнение. Почти во всех районах города движение транспорта было остановлено, школы и университеты закрыты. Факультет Жюсье, что возле самой Сены, выглядел как после бомбардировки. Вертолетная площадка в Исси-ле-Мулино по ту сторону бульвара Периферик была скрыта под метровой толщей воды. Национальная библиотека на набережной Франсуа Мориака вела неравную битву с рекой. А ненасытная вода все продолжала подниматься. Если наводнение не прекратится, парижанам следует готовиться к худшему. Около миллиона жителей это коснется напрямую. Будет нанесен ущерб как квартирам, так и нежилым помещениям: подвалам, погребам, подземным парковкам, складам. Линден, а вместе с ним и другие посетители кафе с угрюмым спокойствием слушали новости. На экране телевизора женщина-историк лет пятидесяти объясняла, что в 1910 году образ жизни был совсем другой. Население в такой степени не зависело от транспорта и средств связи. Конным повозкам и фиакрам наводнение было не страшно, чего нельзя сказать про автомобили, ведь моторы боятся сырости. Тогда, в начале века, большинство парижан использовали керосиновые лампы и спиртовые горелки, а в домах имелось печное отопление. Поэтому последствия крупного наводнения оказались не такими плачевными. Теперь же, в мире электричества и высоких технологий, ситуация совсем другая. Столетие назад люди гораздо больше помогали друг другу, – объясняла историк, – они заботились о соседях, следили, чтобы каждый находился в тепле и безопасности. Тогда существовала настоящая солидарность, а сейчас, в нашем современном эгоистичном мире, ситуация совсем другая. Добравшись до площади Балар, Линден удивился тому, сколько на улице воды, гораздо больше, чем накануне. Здание больницы казалось островом посреди огромной черной лагуны. Фонари погасли. Прожекторы, установленные на военных грузовиках, своими резкими слепящими лучами буравили поверхность все поднимающейся воды. Застекленный фасад больницы с пробивающимися изнутри слабыми синеватыми бликами аварийного освещения казался каким-то призрачным. При виде десятков военных, дислоцированных в затопленных секторах, ощущение тревоги лишь усиливалось. К единственному входу в здание вели металлические мостки. Линден встал в длинную очередь под дождем, казалось, она не кончится никогда. Некоторых у самого входа патруль разворачивал обратно, но на этой неустойчивой конструкции два человека могли разойтись с большим трудом. Какая-то женщина чуть не соскользнула в воду, но ее в последнюю секунду подхватил солдат в водонепроницаемом комбинезоне. Линдена попросили предъявить документ, подтверждающий эвакуацию отца, а когда он ответил, что никакого документа ему не давали, офицер заявил, что не может его пропустить. Нет документа, нет пропуска. Обычно в подобного рода ситуациях Линдену удавалось сохранять спокойствие. Он никогда не повышал голоса. Если кто в семье и отличался дурным характером, то уж точно не он. Но этим утром, столкнувшись с грубым поведением военного, он вышел из себя, он сам себя не узнавал. Эмоции хлестали через край, он даже не пытался сдержаться, ярость рвалась из него, словно языки пламени из костра. Черт возьми, да что здесь происходит? У отца инсульт, он может умереть, его должны перевезти в другую больницу, никто не предупредил, что нужна эта проклятая бумажка, так теперь его не пустят? Он правильно понял? Линден редко пользовался таким средством давления, как собственный рост, обычно ему было неудобно, что он возвышается надо всеми. Но сегодня внушительная комплекция и гневный голос сделали свое дело: охранник отступил и пропустил его. После этого приступа ярости Линден чувствовал в груди щемящую тоску и опустошение, как будто из него выкачали все силы. Зрелище, представшее перед ним, когда он оказался в просторном холле больницы, повергло его в шок: на полу колыхалась масса какой-то грязной болотистой жижи, вода плескала о стены, а на маслянистой поверхности болтался мусор – пластиковые бутылки, обрывки газет, пакеты из супермаркета. Линдену удалось отыскать сухое место на импровизированном настиле из деревянных подпорок и досок. Бултыхаясь в илистом месиве, доходившем им до пояса, солдаты с лампами на лбу вручную передвигали надувные лодки. Время от времени какой-то человек выкрикивал имена. Запах гнили чувствовался сильнее, чем вчера, к нему прибавился еще один: вонь от прорвавшейся канализации. Стоя на шатком помосте среди других посетителей, Линден чувствовал, как растет его тревога. Ожидание было невыносимо. В окна робкими отсветами просачивался серый рассвет. Двое мужчин переругивались, толкая друг друга локтями, а стоящая рядом женщина умоляла их перестать. Кто-то из толпы велел ей заткнуться. Еще одна женщина расплакалась, и никто не стал ее утешать. Солдат предупредил охранников на входе: больше никого не пускать, иначе помост не выдержит. Внизу лестницы, которая еще не была затоплена, бригада врачей перегружала больных с носилок в лодки, это оказалось делом долгим и непростым. С теми, кто находился в креслах-каталках, было проще. Молодая женщина рядом с Линденом то и дело икала, закрыв лицо руками, – нервная реакция на стресс. Линдена это безумно раздражало, и он едва сдерживался, чтобы не накричать на нее. Он не мог отвести глаз от лестницы: одно неловкое движение, и пациент окажется в грязной воде. Несмотря на шум вокруг, Линдену удалось расслышать имя «Поль Мальгард», и он взмахнул рукой. Какой-то врач подал ему знак, и он узнал доктора Брюнеля. Как они спустят Поля с лестницы и положат в лодку? А еще этот дождь. Линден увидел, как четверо мужчин с трудом несут носилки. Отца с кислородной маской на лице и капельницей положили внутрь какой-то хитроумной конструкции, похожей на стеклянный саркофаг. Наверное, все это сооружение весило не меньше тонны. Затаив дыхание, он смотрел, как носильщики осторожно, сантиметр за сантиметром наклоняют кессон, потом кладут его в лодку с помощью трех военных, стоящих по пояс в воде. Это заняло не менее двадцати минут. Когда все закончилось, Линден с облегчением вздохнул. Ему велели забраться в большую шлюпку, которая будет сопровождать отца. Люди, стоящие на платформе, заворчали: а они как же? Почему их больными не занимаются? Почему он, а не они? Они ждут уже давно, а этот тип едва пришел, и вот пожалуйста. Это несправедливо! Линден схватил протянутую ему руку и поднялся на борт. «Не обращайте внимания, – процедил сквозь зубы доктор Брюнель, стоя рядом с ним, – вашего отца надо было перевезти в первую очередь. А они зря волнуются, мы займемся всеми. Вы готовы к дождю? А к журналистам?» – язвительно добавил он. Военный навалился на весла, и едва шлюпка отплыла от здания, на них обрушилась стена дождя. Сотни людей, стоя на металлических мостках, снимали происходящее фотоаппаратами и кинокамерами. Полиция пыталась сдерживать толпу журналистов. Некоторые, заметив на борту врача в белом халате, закричали, привлекая его внимание. Доктор Брюнель пояснил, что многие критикуют эту запоздалую эвакуацию. Но никто же не знал, что Сена будет подниматься так быстро. Линден в курсе, что сейчас она поднимается на три сантиметра в час? Все дружно ругают Дирекцию государственных больничных учреждений. Линден увидел перед собой лодку с отцом: военные тащили ее к твердой земле, которая начиналась за бульваром Виктор. Выйдя на балкон или свесившись из окон, зеваки наблюдали за этой странной процессией. Ему очень хотелось поснимать, но фотоаппарата с собой не было. Ближе к площади Порт-де-Версаль воды стало заметно меньше, и они смогли выйти на тротуар. Выстроившись в ряд, стояли машины скорой помощи, и возле каждой из них под зонтами ждали врачи и медсестры. Доктор Брюнель проворно пробирался сквозь толпу, а Линден следовал за ним. Шестеро пожарных подняли стеклянный саркофаг и перенесли Поля в медицинский фургон. Глаза отца были по-прежнему закрыты, в утреннем свете кожа казалась особенно бледной. Доктор Брюнель поздоровался с врачами и медсестрами, что-то у них спросил, и те закивали: да, все они работают у профессора Мажерана, они готовы отвезти больного в больницу Кошен. Доктор Брюнель повернулся к Линдену, представил его. Линден забрался в машину, где стояли носилки с отцом. Улыбаясь, врач протянул ему руку; он счастлив позаботиться о Поле Мальгарде и искренне надеется, что с ним будет все в порядке. Линден может не сомневаться: отец в надежных руках. Когда пикап с отцом и сыном на борту тронулся с места, доктор Брюнель вскинул руку в прощальном жесте и ушел. «Скорая помощь» направилась по улице Реймона Лоссерана, потом через площадь Данфер-Рошро. На улицах возле кафе стояли длинные очереди. Линден догадался: люди ищут, где бы подзарядить мобильники. Впервые он видел собственными глазами, какой ущерб нанесло наводнение половине Парижа. До этого только по телевизору: там показывали, как несчастные семьи входят в свои квартиры, превратившиеся в грязные свалки. Вход в больницу Кошен был с улицы Сен-Жак, Линден хорошо знал Латинский квартал еще с тех пор, как жил на улице Брока. Эта старая больница состояла из нескольких зданий, Линден с облегчением подумал, что они затоплены не будут. Его провели в левое крыло на шестой этаж и предложили подождать. Опять ждать. В последние дни он только и делал, что ждал. Впрочем, с его-то профессией он к этому привык: фотография – это удачно застигнутый момент, искусство поймать чудо в видоискатель. Терпению он научился, но это ожидание было совсем другим. Его терзала тревога, и он не знал, как с ней справиться. Он шагал взад-вперед по коридору, мокрые ботинки попискивали, соприкасаясь с линолеумом. Больница была другой, а неприятный запах все тем же. Он надеялся, что отцу дадут отдельную палату. Вокруг него ждали другие люди, некоторые в креслах-колясках. Казалось, все они пропитаны тревогой, как почва влагой. Наверняка и он производил такое же впечатление, а как иначе? Не в силах усидеть на месте, он продолжал нервно ходить. Когда он нажимал на кнопки телефона, то чувствовал направленные на него злобные взгляды. Сестре, матери и Мистраль он послал эсэмэски с одним и тем же текстом: «Мы в больнице Кошен. Всё в порядке. Ждем врача». Со вчерашнего дня накопилось несколько писем: новые контракты, новые поездки. Он еще ни на одно не ответил. Он задавался вопросом, как справляются Марлоу, Деб и Стефан. Сегодняшний день был сложным для его команды. По плану они должны делать портрет одной молодой сенаторши для журнала «Тайм». Она до сих пор отказывалась фотографироваться в семейном окружении и согласилась, лишь когда ей пообещали Линдена Мальгарда. Фотосессию он планировал заранее, и Марлоу даже побывал у нее, чтобы обследовать дом. Они собирались делать фотографии в большой светлой кухне, вместе с мужем и маленькими детьми. Интересно, она отменила сеанс? Ему даже в голову не пришло поинтересоваться у своего агента. Наверняка в последний момент Рашель наняла другого фотографа. Линден подумал, а как отреагировала сенаторша? Ему следовало бы написать ей, объяснить ситуацию с отцом. Но с этой субботы, когда случился приступ у Поля, Линден не мог сосредоточиться ни на чем другом: он успеет подумать об этом позже. Единственное, что сейчас имело для него значение, – это его тревога, его боль, его любовь к отцу. Связь с интернетом была медленной и капризной, появлялась и неожиданно исчезала, как луч солнца, который вдруг робко выглядывал из-за туч. Париж оказался парализован. Причем в это состояние он входил постепенно, ничего общего с весьма зрелищным циклоном, который внезапно обрушивается на юг Франции, или, к примеру, с ураганом «Сэнди» в Нью-Йорке в октябре 2012-го, вызвавшим резкий подъем воды. Линден прекрасно помнил об этом, хотя его, жившего в Верхнем Вест-Сайде, это и не затронуло. То, что происходило сейчас, не ошеломляло и не поражало своим размахом, не угрожало ничьей жизни напрямую. Истинный враг – это стоячая вода, которая разрушает все, что под ней оказывается. Если камень еще может сопротивляться, то металл подвергается коррозии, гипс крошится, бумага и дерево гниют. Теперь Линден, как и большинство парижан, знал, что вода уйдет не сразу. Когда же наконец это начнется, она, достигшая наивысшей точки, будет отступать медленно. Последствия окажутся длительными и мучительными. Понадобятся недели, а то и месяцы, чтобы жизнь вошла в нормальное русло. Линден вспомнил того специалиста, который утверждал, что Париж поставят на колени. Стоя у окна, Линден смотрел на промокший от дождя угрюмый двор. Он получил сообщение от Мистраль, она скоро должна была подойти. Он назвал номер здания и этаж. По непонятным причинам интернет лучше ловил возле окна. Почему он набрал в Гугле имя отца? И принялся смотреть все ссылки и картинки с упоминанием Поля Мальгарда. Были там статьи, которые он уже видел, например, про конференции, симпозиумы и конгрессы, в которых участвовал отец, но он нашел и нечто новое для себя. Он с любопытством прочел, что несколько лет назад в Беркли, в Калифорнии, манифестанты разделись догола, протестуя против уничтожения эвкалиптов, их собирались срубить якобы для того, чтобы уменьшить риск пожаров. Сам Поль не принимал участия в этом крестовом походе, но протестующие уверяли, что действуют под его влиянием и от его имени. Глядя на фотографии голых пузатых манифестантов в обнимку со стволами, Линден не мог сдержать улыбки. Потом он открыл двухминутное видео, озаглавленное «Поль Мальгард в Венозане», включил звук. Кто-то, следуя за Полем по его саду, снимал любительский фильм на смартфон. Изображение скакало, иногда пропадая совсем из-за плохой связи, но так удивительно было слышать голос отца. В ладони мелькали картинки его родного дома, навевая воспоминания. Здесь было все: прозрачность осеннего дня, птичий щебет, массивная громада каменной постройки и голос отца, низкий, не похожий ни на чей другой. «Что говорят деревья? Все. Издавна. С самого моего раннего детства. Я слышал их шепот даже тогда, когда еще не различал голоса родителей. Я ничего не делал для этого специально, просто так получилось». Поль улыбнулся открытой улыбкой, которую Линден видел нечасто и очень любил. «Они сами меня нашли. Они со мной говорили. И говорят по-прежнему. Они рассказывают, что находится у них под корнями, что таится в их густой кроне. Поэтому деревья нужны нам, чтобы мы могли понять мир. Деревья – это живые энциклопедии. Они дают нам все необходимые подсказки». Потом Поля снимали в дендрарии: веселый, загорелый. «Сегодня моя главная тревога – это инсектициды. Ни для кого не секрет, что их применение губительно для пчел. Но возможно, мало кто знает, что оно не менее губительно для деревьев. Использование химикатов, пестицидов, тяжелой техники уничтожает леса. Если мы не начнем действовать прямо сейчас, потом будет поздно. Но деревья никого не интересуют, они есть и есть. Люди их не уважают. Они их воспринимают просто как объекты, которые дают людям кислород и древесину. Они забывают, что ученые сделали невероятные открытия. У деревьев есть память. Они обладают даром предвидения. Они могут усваивать информацию. Могут посылать предупреждения другим деревьям. Нам давно известно, что лес – это сложная система, в которой деревья обмениваются данными друг с другом, заботятся друг о друге. Сегодня мы знаем, что деревья общаются между собой и корнями, и листвой. Деревья могут нам помогать, изменять наш климат, нашу экосистему, а еще они показывают, как встретить будущее. Мы должны учиться у них, должны защищать их, потому что они защищают нас. В этом новом, таком стремительном мире, где все происходит мгновенно, мы разучились ждать. Мы утратили искусство терпения. У деревьев все происходит медленно, они медленно растут, медленно развиваются. Никто не в состоянии по-настоящему понять эту неспешность и осознать, какого почтенного возраста могут достичь деревья. Некоторым из них тысячи лет. В самом деле, деревья – это абсолютная антитеза нашей безумной эпохе скоростей». Линден вернулся к началу видео. Голос отца он мог слушать бесконечно, ему захотелось запустить ролик с самого начала. Внезапно кто-то хлопнул его по плечу, он обернулся. За его спиной стоял человек лет шестидесяти – умные синие глаза, крупный нос, густые темно-русые волосы. Он представился: профессор Жиль Мажеран. Линдена провели в просторный, ярко освещенный кабинет, выходивший на тот же пасмурный двор. Профессор Мажеран сразу заговорил о деле: эвакуация прошла хорошо, но отец по-прежнему нуждается в уходе и пристальном наблюдении. Процесс будет длинным, и профессор прекрасно представляет себе, какое это испытание для семьи. Как Линдену, вероятно, известно, нарушение мозгового кровообращения, которое произошло у отца, относится к разряду тромботических и возникло в результате закупорки сосуда сгустком крови. Этот сгусток заблокировал кровообращение, которое необходимо было как можно быстрее восстановить. Это называется реваскуляризацией. Однако кровяной сгусток до конца не рассосался и, чтобы его извлечь, возможно, придется прибегнуть к хирургическому вмешательству. Линден покивал головой, все это он читал в интернете. Он знал, что главную опасность для перенесших инсульт представляет второй, более сильный приступ, который может произойти в ближайшие недели. Профессор Мажеран объяснил, что их главная задача как раз в этом и состоит: не допустить второй приступ, лечение предполагает введение антикоагулянтов. Линден спросил, поврежден ли мозг отца, а если да, то обратимо ли это? К чему им следует готовиться? Профессор ответил, что первичное лечение в больнице Помпиду было назначено совершенно правильно, а это, в сочетании с превентивными мерами – самое главное. В этом смысле отцу повезло. Пока еще слишком рано делать долгосрочные прогнозы, предполагать, каковы будут последствия, сможет ли он нормально разговаривать, видеть, двигаться. Голос профессора звучал успокаивающе, но, слушая его, Линден спрашивал себя, сколько раз он уже произносил подобные слова, ободряя встревоженных родственников. Он смотрел на руки врача: уверенные, сильные, способные прочистить артерию, спасая жизнь. Пока профессор говорил, Линден думал о пациентах этой больницы, которые находятся в такой же ситуации, как и его отец. Многим ли удастся выкарабкаться? Имеет ли он право надеяться, что с отцом все будет хорошо? Поблагодарив профессора, он вышел из кабинета и направился к палате номер 17, в которую поместили отца. Он чувствовал невыразимую печаль. Открыв дверь, Линден встретил ясный, осмысленный взгляд Поля, направленный на него. Вскрикнув от радости, он бросился к кровати и стиснул руку отца. «Папа! Папа!» – это все, что он мог выговорить. Вытирая хлынувшие слезы, он повторял это «папа», словно двухлетний мальчуган. Он знал, что отец его слышит, он читал это в его глазах, чувствовал, как Поль сжимает его руку. Слава богу, они одни, другой кровати в палате не было. Линден наклонился и погладил отцовский лоб, осознавая, что это совсем новый для него жест, ничего подобного он прежде не делал. Но получилось это совершенно естественно, он не чувствовал никакого смущения, и когда Линден заговорил с отцом, слова лились сами собой. Поль в другой больнице, с другими врачами. Эвакуация в итоге прошла хорошо, но это была целая авантюра – покидать затопленную больницу. Он рассказал про неприятный запах плесени, про стеклянный кессон, про шлюпки, про любопытных, которые наблюдали за ними с балконов и из окон. Поль что-нибудь помнит про переезд? Линдену показалось, что отец пошевелил губами, совсем незаметно. Значит, помнит? Поль сжал ему пальцы. Выходит, хотя бы часть пути он был в сознании? Они должны научиться общаться. Может, стоит начать вот с этого: один раз сжал руку – это да, а два раза – значит, нет. Хорошо? Поль сжал ему руку, один раз. Прекрасно! Линден стал рассказывать отцу про наводнение, про те страшные и одновременно завораживающие картинки, которые все время крутили по телевизору, про министров, добирающихся в Национальное собрание на весельных лодках. А после обеда Линден тоже сядет на катер с одной своей приятельницей. Они отправятся в Жавель, там жила Кэнди, сейчас это затопленный квартал города. Ему не терпится и в то же время немного боязно: неизвестно, что он там увидит и что почувствует. Теперь Париж – это неведомая земля, а с наступлением ночи здесь становится совсем жутко, потому что в половине кварталов не горят фонари. Говорят, что некоторые парижане забились в свои квартиры и отказываются выходить, пока не отступит вода, не хотят признавать, что они пленники наводнения, и ситуация будет только ухудшаться. Пожарные находятся в состоянии повышенной готовности в связи с угрозой пожаров из-за аварий на газопроводах и обрывов электросетей – люди стали пользоваться свечами. А еще все беспокоятся о том, что растут цены на свежие продукты и на бакалею и что многим службам города становится все труднее и труднее функционировать. А в какую цену обойдется эта катастрофа, даже трудно себе представить. По телевизору какой-то специалист заявил, что предварительный ущерб оценивается в двадцать миллиардов евро. И еще Линден узнал одну вещь: наводнение 1910 года оказалось менее катастрофичным по своим последствиям хотя бы потому, что сам город тогда был не таким большим и в парижской агломерации проживало лишь два миллиона человек. Еще он заметил, что пострадал не только Париж, пригороды тоже, особенно Исси-ле-Мулино и Ванв, что на юго-западе, они все завалены илом. К счастью, смертельных случаев не было, но пострадали уже тысячи людей, а Сена все продолжает подниматься, и конца этому не видно. Упрекают строительные компании, которые упорно продолжали возводить дома вдоль реки после 1970 года, хотя все уже прекрасно знали, что это затопляемые зоны. По телевизору продолжают твердить, что «берега Сены вне опасности», а жители затопленных квартир негодуют. Он, Линден, видел интервью с человеком, которому пришлось покинуть дом, построенный всего лишь несколько лет назад, сейчас здание практически уничтожено. Если бы кто-нибудь предупредил его, он никогда бы не стал вкладывать все деньги в покупку этого дома. Человек утверждал, что его обманули, он возмущался жадностью мэрии и подрядчиков: они совершенно не думали о людях, их интересовала только прибыль, они удовлетворяли личные или политические амбиции. И все это из-за дождя, – продолжал Линден, кивая на грязное окно, по которому хлестали крупные капли. Со дня их приезда дождь лил не переставая и, судя по всему, прекратится еще не скоро. Он вспомнил, что дома, в Венозане, отец с точностью мог предсказать, когда начнется дождь: по тому, как изменилось направление ветра, как понизилась температура. Отец объяснял ему, как важен дождь, причем не только для деревьев, а вообще для всех растений, для природы. Он подумал, что бы сказал отец сейчас, увидев взбесившуюся Сену, но в этот момент в дверь постучали и вошла Мистраль с перекинутым через руку мокрым плащом. Она засияла от радости, увидев, что дед смотрит на нее осмысленным взглядом. Какой приятный сюрприз! И еще одна приятная новость для них всех: Лоран поправляется, врач очень доволен ее успехами. К концу недели ей станет гораздо лучше. Мистраль протянула Линдену небольшой конверт: в нем была записка от мадам Фанрук, директрисы гостиницы. Поскольку туристы разъехались, у нее имеются свободные номера, и он может выехать из мансарды и занять удобную комнату. Линден спрятал конверт в карман и принялся наблюдать за Полем и Мистраль. Он почти привык к искривленному рту отца, но звука его голоса ему очень не хватало. И это странно: ведь дома было слышно только мать, именно ее голос раздавался из дальней комнаты, доносился из глубины сада; возвращаясь из школы, он слышал, как она разговаривает по телефону с сестрой, родственниками или какой-нибудь приятельницей. Она щебетала с Тильей, шутила, напевала сентиментальную песенку. Внезапно Линден осознал: голоса отца ему недоставало всегда. * * * В Пятнадцатом округе граница между сушей и затопленной зоной проходила по площади Камброн. Линия наземного метро, шестая, не работала. Над городом кружил вертолет. Добравшись пешком от Монпарнаса, Линден увидел, что повернуть на улицы Камброн, Фремикур и Ла Круа-Нивер нельзя ни пешком, ни на машине, там стояли полицейские кордоны. Войти в квартал могли только люди, там живущие, предъявив удостоверение личности. Было только два часа дня, но набухшее небо казалось темно-серым, как будто уже наступила ночь. Линден поискал глазами Ориэль. Она стояла возле полицейских с каким-то человеком лет тридцати, у обоих на правых рукавах красные повязки. Линдена представили Матье, служащему мэрии, он был членом комитета по урегулированию кризисной ситуации. «Вообще-то, в эту зону никого не пропускают, – сказал он Линдену, протягивая красную нарукавную повязку и бейдж. – Я в вашем деле не разбираюсь, но вам это стоит увидеть. Просто невероятно». Они пошли по улице Фремикур, где воды еще не было, народу не было тоже. Матье объяснил, что катер ждет их на проспекте Эмиля Золя, это минут десять пешком. Работники мэрии совместно с армейскими подразделениями каждый час осуществляют обходы пострадавших зон, выявляя социально незащищенных лиц: больных или пожилых людей. Матье говорил, не останавливаясь, бурно жестикулируя. Это тяжелый труд, и конца ему не видно. Он никогда в жизни так не уставал, но что значит его усталость в сравнении с несчастьями, постигшими местных жителей. У него было выразительное лицо с острым подбородком, светло-зеленые глаза, взъерошенные рыжеватые волосы. Ориэль спросила, как прошел переезд отца в другую больницу, и Линден рассказал во всех подробностях. Матье удивленно поднял брови: все так беспокоились из-за этой эвакуации, он рад, что все прошло хорошо. Потом, понизив голос, хотя вокруг не было ни души, он признался, что с тех пор, как река вышла из берегов, между властями началась такая грызня. Мэрия, префект, президент – вы не представляете, как все переругались. Вообще-то, не следовало им это рассказывать, но ему надо как-то выговориться. Можно подумать, никто не мог предположить, как все обернется, все просто боялись смотреть правде в глаза. Даже у них, в муниципалитете, многие почему-то считали, что с Сеной проблем не будет, у них, дескать, все под контролем и благодаря современным технологиям ее смогут легко обуздать. Они до последнего отказывались признавать страшную реальность. А теперь, – продолжал Матье по-прежнему шепотом, – многие чувствуют себя виноватыми, а другие считают, что администрация запаздывает с решениями, вот как, например, с больницей Помпиду – полный провал. И в довершение всего их собственные кабинеты на первом этаже мэрии тоже будут сегодня эвакуированы из-за подъема воды. Никто такого не предвидел, и чем бессмысленно суетиться там, перетаскивая вещи, он предпочитает находиться здесь, под дождем, тут от него хоть какая-то польза. Так они дошли до перекрестка улицы Лурмель и проспекта Эмиля Золя, где длинные языки воды уже лизали мостовые. Под моросящим дождем ждали катера. Надстроенные деревянные тротуары, протянувшиеся по обеим сторонам улицы Лурмель, выступали из воды всего на несколько сантиметров. Поднявшись на борт катера, Линден поздоровался с Моникой и Франком, они тоже были служащими мэрии, членами антикризисного комитета. Из скромного холщового чехла он вытащил «лейку» и на какое-то мгновение пожалел о своем навороченном «кэноне» с набором объективов; без них он чувствовал себя безоружным и уязвимым, но, в конце концов, это же непредвиденная ситуация, а «лейка» никогда его не подводила. То, что ему предстояло делать сейчас, не походило на его обычную работу, здесь все будет по-другому. Ему предстоит вновь оказаться в шкуре молодого безвестного фотографа, каким он был когда-то давно, того, кто старался передать настроение и не слишком беспокоился о плохой освещенности или неудачном ракурсе. Картина, которую он наблюдал при посадке в катер, так отличалась от изображений наводнения 1910 года: парижане в сюртуках и цилиндрах, длинных юбках и капорах. Те черно-белые фотографии воспроизводили некую эстетику катастрофы, но в том, что он видел сейчас, никакой красоты не было. В мутной воде болтался мусор и обломки, а растерянные пешеходы, бредущие по мосткам с чемоданами, сумками и даже предметами мебели, выглядели отнюдь не элегантно. Сена доходила до середины дверей зданий, и военные в непромокаемых комбинезонах барахтались по пояс в воде. Потрясение оказалось еще сильнее оттого, что это был Париж его юности, который он знал как свои пять пальцев. Все магазины закрыты, металлические ставни уходили в воду. К фасадам были прислонены лестницы, и Линден увидел, как через окна жильцам передают бутылки с водой, а с верхних этажей выглядывают перепуганные лица. Сколько же людей оказались вот так заблокированы в своих жилищах? Волонтеры Красного Креста бесстрашно балансировали на импровизированных подмостках, держа корзины с едой, окликая жильцов, запертых в квартирах. Мусорщики в зеленых комбинезонах, проплывая на длинных лодках, вылавливали из воды и громоздили на борт горы отбросов. И еще одна необычная деталь, которую не могли передать старые фотографии: тошнотворный запах гниения. Маслянистая и вязкая желтоватая жидкость, вырвавшаяся из лопнувших канализационных труб, испускала зловонные миазмы. Чтобы защититься от вони, Линден обмотал низ лица шарфом. Он тщательно отбирал каждый кадр: девушка карабкается по приставной лестнице с рюкзаком, набитым продуктами, а из окна за ее продвижением наблюдают родители, протянув руки; пожилая дама стоит на деревянном настиле, держа в одной руке дырявый зонтик, а другой прижимая к себе маленькую перепуганную собачонку. Хорошо знакомое ему симпатичное кафе на углу улиц Лурмель и Жавель решило держаться до последнего: хозяева из досок и бочек соорудили что-то вроде плавучего дока, поставили столы и стулья под большими зонтами. Линден сфотографировал тепло укутанную пару: они с видимым удовольствием пили вино из бокалов и при виде катера помахали рукой. Больше всего Линдена поразила тишина: ни гула автомобильных моторов, ни рычанья автобусов, ни вскриков клаксонов, лишь шум дождя и плеск воды. Время от времени катер останавливался, чтобы члены спасательной команды могли переговорить с коллегами или жителями окрестных домов, которые ждали помощи или просто хотели услышать новости. Сбоку раздался плеск весел: их перегнала лодка с журналистами и фотографами. Линден встретился взглядом с одной женщиной на борту, и, узнав его, она раскрыла рот от изумления. Она быстро его сфотографировала висевшим у нее на шее фотоаппаратом и улыбнулась, подняв вверх большой палец. С третьего этажа здания их окликнула дама, и Моника завязала с ней разговор. Женщина не спала уже с воскресенья, с тех пор, как поднялась вода; у мужа острый приступ ревматизма, но покидать квартиру он отказывается, хотя с появлением крыс все стало еще хуже. Да-да, здание заполонили крысы, они поднялись из затопленных подвалов. Это ад, сущий ад, – ворчала она. Моника и Франк пытались ее убедить отправиться вместе с мужем во временное убежище, где нет никаких крыс, где им будет тепло и сухо, но женщина даже слышать об этом не хотела. Она боялась, что ее обворуют, оба предпочитали терпеть дискомфорт, но не покидать квартиру. Когда спасатели отплыли, передав женщине хлеб, батарейки и другие вещи, Франк объяснил, что с таким поведением они встречаются постоянно: люди отказываются переезжать, они не хотят понимать, что это еще отнюдь не конец, что вода будет прибывать и дальше. У них нет больше ни телевидения, ни интернета, только радио, но предупреждения и призывы, которые без конца передают по всем станциям, безрезультатны. Единственное, что могут сделать муниципалы для этих упрямцев, – ежедневно снабжать их провизией. Когда катер свернул с улицы Жавель на улицу Сен-Шарль, перед Линденом выросло большое здание из красного кирпича, то самое, в котором он жил три года. После смерти Кэндис он сюда не возвращался. У него защемило сердце, когда он увидел все эти запертые, с заколоченными окнами магазины, супермаркет, химчистку, аптеку, японский ресторанчик. А цветочная лавка и греческий магазинчик были опустошены паводком или разграблены. Линден помнил, какой оживленной и многолюдной была эта улица в рыночные дни, когда приходилось буквально проталкиваться по тротуару сквозь плотную толпу. Сейчас не было ни толпы, ни тротуаров, только грязь, тишина и плеск воды. Казалось, картины прошлого и настоящего несовместимы. Это был его бывший квартал, такой неузнаваемый и в то же время такой родной. Линден поднял голову и увидел балкон седьмого этажа, сердце забилось так, что стало трудно дышать. Ему хотелось отвести взгляд, но он заставил себя смотреть. Именно отсюда упала его тетка 6 июня 2012 года, в полдень. Тилья рассказала ему, что продавщица из магазина женской одежды, что на противоположной стороне улицы, видела, как Кэндис довольно долго стояла там, а потом перешагнула через перила и упала головой вниз, раскинув руки. Как ангел, – сказала та женщина. Трагический гордый ангел. Еще она сказала, что никогда не забудет звук, с каким тело разбилось о мостовую, упав прямо перед булочной, где Линден обычно покупал им к завтраку круассаны. «Скорая» приехала быстро, но было уже слишком поздно. Кэндис умерла сразу. Катер чуть задержался у того самого места, куда она упала. Моника и Франк заговорили с владельцем булочной, которого Линден не узнал, должно быть, собственник поменялся. Тот хотел знать, когда будет выплачена страховка. Они все проявили достаточно терпения, но дождь все не кончается, а если Сена так и будет подниматься, что с ними станет? – Все в порядке, Линден? – внезапно забеспокоилась Ориэль, положив ему руку на плечо. Струи дождя на его щеках смешались со слезами. В другой раз, в другие времена, он бы просто сбросил ее руку с плеча, он бы ответил, что да, все в порядке, все просто прекрасно, и продолжал бы фотографировать. Но сейчас нервы были на пределе, он не мог сдерживать волнение. Он вновь поднял глаза вверх, и ему показалось, что он видит Кэндис. Он пытался найти нужные слова. Здесь моя тетя выбросилась с балкона. Какая страшная фраза, произнести ее было просто физически невозможно, он лишь молча плакал, прижав к груди свою «лейку». Он даже не мог представить себе, как трудно будет сюда вернуться, он ведь никогда не рассказывал о смерти Кэнди, никогда и никому, даже Саше. Потрясение, вызванное этой смертью, так и не прошло, с годами не становилось легче. Теперь он смог пробормотать что-то вроде: я здесь когда-то жил со своей американской тетей. Ориэль сжала его руку холодными пальцами, и Линден не сомневался, что она все понимает, она догадалась, почему ему так горько. Катер доплыл до квартала Богренель, полностью затопленного водой. Огромный торговый центр казался пустынным и мрачным, его охраняли водные патрули. Пики обезлюдевших небоскребов квартала Фрон-де-Сен торчали среди тяжелых серых туч. Ориэль негромко сказала, что ее друг погиб при теракте в ноябре 2015-го, это было на улице Алибер, в Десятом округе. Он ужинал с друзьями в кафе, которое выбрали своей целью террористы, тогда погибло четырнадцать человек. Она встречалась с ним полгода, они были влюблены и счастливы. В тот вечер, погрузивший всю Францию в глубокий траур, Ориэль осталась с матерью, у той была грыжа межпозвоночного диска, она не могла пошевелиться. Ориэль хотела поужинать с нею, а потом встретиться с другом. Когда в половине одиннадцатого она собиралась выходить из дома, телепередачу, которую смотрела мать, прервали срочные новости, и диктор сообщил о серии взрывов по всему Парижу. Тогда, в той неразберихе и всеобщей панике, было совершенно невозможно добраться до другого конца города: везде пробки, вой сирен в ночи, а жителям приказали оставаться дома. Она пыталась дозвониться до самого утра, но мобильный друга не отвечал. И только через два дня, наполненных неведением и тревогой, ей позвонили его родители, которых до этого она видела раза два, и сообщили, что опознали тело сына. Как ни странно, но рассказ подруги и этот жалкий вид его бывшего квартала немного облегчили боль Линдена. Ему удалось немного прийти в себя, он сказал Ориэль, что потрясен этой историей и ему очень жаль. Она добавила, что так и не ходила на улицу Алибер и никогда туда не пойдет. Не положила на место трагедии цветы, не поставила свечку, как делали тысячи парижан. Зато в первую годовщину трагедии принесла букет роз к залу «Батаклан», где той же кровавой ночью 13 ноября погибли более восьмидесяти человек. Так она почтила память всех жертв и своего любимого человека. Вернувшись к площади Камброн, теперь уже пешком, Линден и Ориэль вошли в кафе на проспекте Ла Мотт-Пике. Как приятно было опять оказаться в тепле и сухости, далеко от злополучного квартала Жавель. Они заказали чай и горячий шоколад, потом Ориэль попросила: «Расскажи мне о тете Кэнди». Кэндис не просто понимала его с полуслова, еще когда он был совсем маленький, она его чувствовала. Она была ему ближе, чем мать. Может быть, поэтому Линден довольно рано стал ощущать некую враждебность Лоран по отношению к сестре. Нет, вслух она об этом никогда не говорила, но скрыть было невозможно; отношения обострились еще больше, когда в своей гомосексуальности он признался Кэнди раньше, чем матери. Когда Кэнди покончила с собой, Линден находился в Токио. Он сделал все, чтобы приехать как можно скорее, но все равно не успел на кремацию. И до сих пор не мог себе этого простить. В письме, оставленном на кухонном столе, Кэнди ничего не объясняла, она просто давала инструкции: ее нужно кремировать и никакой мессы. И ничего о причинах своего поступка. Но Линден знал, почему она покончила с собой. Все дело было в том мужчине, Ж. Г., которого она ждала много лет, который все обещал, но не делал ничего, и который в конце концов женился на молодой женщине. Кэнди продолжала с ним видеться после его женитьбы. Она призналась Линдену, что это сильнее ее, она любит Ж. Г., он ей нужен. Они встречались в гостиницах, ужинали, и это было ужасно унизительно. Линден ненавидел этого неведомого Ж. Г., которого даже не знал в лицо. Он помнил, что тот звонил поздно вечером, и они разговаривали часами. Кэнди была больна им. Что в нем было такого особенного? – задавался вопросом Линден. Что она в нем видела? Кэнди была замечательной, заслуживала большего, чем этот жалкий тип. Линден рассказал Ориэль о нелепом соперничестве между Кэндис и Лоран. Он, конечно, понимал, насколько они близки, как любят друг друга, но соперничество тем не менее существовало и проявлялось буквально во всем. И хотя ему казалось, что в большей степени в этом была вина матери, он не мог догадаться почему; может, причину следовало искать в их детстве, в их родителях, в их ранних годах, проведенных в Бруклине. Лоран недоставало уравновешенности и тактичности Кэнди, она была более резкой и прямолинейной. Интеллектуальность Кэнди раздражала Лоран. Внешне обе они были очаровательны, но Кэнди казалась более тонкой, изящной, зато в Лоран, как говорили, было больше чувственности. Тети ему не хватало. Ему всегда ее не хватало, с того самого июньского дня. А сейчас, когда они проплывали мимо улицы де л’Эглиз, боль вдруг сделалась еще острее. Увидев балкон, с которого она бросилась, он почувствовал приступ тошноты. Что толкнуло ее к самоубийству? Он в подробностях представлял себе ее последний день, и эти подробности мучили его. Он видел, как она одевается тем утром, как выбирает одежду. Ему рассказали, что на ней было светло-розовое платье. Почему именно это? Оно что-то значило для нее? Может, оно особенно нравилось Ж. Г.? Надевая его, она уже знала, что сегодня умрет? 6 июня 2012 года, среда. Что означала эта дата? Она имела какой-то особый смысл для Ж. Г., для нее самой? Он думал об этой дате тысячу раз. Как его мать, как дед с бабушкой, Фицджеральд и Марта Винтер, он обратил внимание, что это «День Д» – 6 июня – годовщина высадки союзных войск в Нормандии, но при чем здесь это? При чем здесь Вторая мировая война? Лоран считала, что дата выбрана случайно, Кэнди просто встала, просто подошла к балкону, просто прыгнула вниз. Летом по вечерам они часто сидели на балконе, он и Кэнди, пили шардоне и смотрели на алеющее небо. В солнечные дни Кэнди вешала сушиться белье на балкон, несмотря на возмущение владельца квартиры. А что стало с Мадемуазель, ее последней кошечкой? Линден разделял любовь тети к кошкам, он очень любил Кекса, который дожил до почтенного пятнадцатилетнего возраста. Двух котов племянника, Моку и Лепорелло, Кэнди не знала, они с Сашей взяли их, когда тетя уже умерла. В июне 2012-го Мадемуазель исполнилось всего шесть месяцев, это была игривая черно-белая кошечка с зелеными глазами. Когда он звонил тете по скайпу, ему было так приятно видеть, как Мадемуазель скачет по комнате, а Кэнди хохочет над ее проделками. Наверное, Кэндис вышла на балкон без Мадемуазель. Закрыла в комнате? Кэнди всегда следила за безопасностью своих кошек и разговаривала с ними, как с людьми. Что она сказала Мадемуазель в тот роковой день? Он так и не узнал, кто потом взял кошку. Когда в 2000 году девятнадцатилетний Линден из тетиной квартиры переехал на улицу Сент-Антуан в крошечную комнатушку под самой крышей, ему очень не хватало Кэнди. Эта микроскопическая квартирка стала первой свидетельницей его однообразной – и отныне одинокой – жизни. Особенной тяжелым оказался первый год: зимой там стоял ледяной холод, а летом было невероятно душно. Раз в две недели он ужинал на улице де л’Эглиз, и каждый раз, когда он приходил, Кэнди приглашала каких-нибудь интересных людей. Она превосходно готовила, и Линдену в его новой квартире очень не хватало ее кулинарных шедевров. Друзей у нее было много, но он знал, что в глубине души она очень одинока. Она мечтала о семье – муж, дети, дом: все, что имелось у ее сестры, но не было у нее. Линден был уверен, что убило ее именно одиночество, эти одинокие ночи, которые она могла бы провести с кем-то, кого любила и кто тоже любил ее. Ее родители так и не оправились после смерти дочери, они сразу как-то заметно состарились и потеряли интерес к жизни. Фицджеральд скончался в 2013-м, а Марта последовала за ним год спустя. Когда в июне 2012-го Линден вернулся в Париж, его встретили Тилья и Мистраль, буквально раздавленные горем, смертельно уставшие от того, что пришлось им пережить в эти последние дни. Они просмотрели все вещи Кэнди, передали ему много фотографий, книг и писем. Разобрали мебель: часть выставили на продажу, часть отправили в Венозан, они встречались с преподавателями и студентами университета, где преподавала Кэнди, в общем, сделали все, что можно. Вернувшись в Нью-Йорк, Линден довольно долго, месяц или два, не мог набраться смелости и открыть большой конверт. Почерк Кэндис походил на почерк матери, неразборчивый, с косыми буквами, но Линдену удалось все разобрать. В одном из писем, от сентября 2005 года, она говорила об уик-энде, проведенном на Луаре вместе с Ж. Г., и тогда же назвала его не инициалами, а полным именем: Жан-Грегуар. И Линден вспомнил его фамилию, длинную и несуразную: Флерзак-Ратиньи, зато ее оказалось легко найти в интернете. Он довольно быстро получил интересующую его информацию: Ж. Г. жил в пригороде Парижа, у него было четверо детей от десяти до шестнадцати лет. Худой, аккуратный, темноволосый, наверное, двадцать лет назад, когда Кэндис с ним познакомилась, он был очень красив. Как и где они встретились? Линден точно не помнил: кажется, на каком-то празднике. Ж. Г. работал в типографии, которая принадлежала его семье, и сейчас был на пенсии. Получить его адрес оказалось легко. Даже слишком легко, как помнил Линден. Кафе, в котором они сидели с Ориэль, теперь наполнилось людьми, сюда приходили укрыться от холода и дождя, зарядить телефон. Это было веселенькое заведение с интерьером, выдержанным в разных оттенках желтого, сновали проворные официанты, ловко удерживая на весу тяжело груженные подносы. Ориэль заказала по бокалу совиньона. Расскажи, что было дальше. Ей и вправду было интересно. Он все-таки позвонил этому ужасному человеку? Линден улыбнулся. – Перестань так улыбаться, – прошипела Ориэль. – Ты слишком сексуален. Линдену хотелось сказать, как хорошо ему здесь с ней, как он рад, что может поговорить. Он откровенничал уже минут двадцать и чувствовал, как, несмотря на усталость, навалившуюся на него после этого столь богатого событиями дня, и мучительные воспоминания о самоубийстве Кэнди, с его плеч сваливается тяжелый груз. Он вытащил из чехла «лейку» и направил на Ориэль. Он часто так делал, когда не мог подобрать слов, фотоаппарат перед лицом был чем-то вроде щита. Она замахала руками, изображая то ли недовольство, то ли смущение, потом угомонилась и посмотрела ему прямо в глаза. Он сделал несколько снимков, пытаясь уловить сияние ее серых глаз. Когда он убрал аппарат, она завладела его рукой и пальцем стала щекотать ладонь, не сводя с него глаз. Ни в ее взгляде, ни в жесте не было никакой двусмысленности. Он не стал убирать руку. Она спросила, он в кого-нибудь влюблен сейчас? Да, в Сашу. Она пожала плечами, вполголоса повторила имя. Саша – это мужчина? Он кивнул, да, Саша – это мужчина, он встретил его пять лет назад, и сейчас они вместе живут в Сан-Франциско. Он замолчал, ожидая других вопросов, и приготовился на них отвечать. Но других не было. Ориэль убрала руку и мелкими глотками пила вино. Какое-то время она молчала, и в этом молчании не было никакой неловкости. Потом сказала: «Расскажи мне про этого Жана-Грегуара-Как-Там-Его». Линден позвонил этому Ж. Г. через два месяца после самоубийства Кэндис, и тот сам снял трубку. В Нью-Йорке был полдень, а во Франции уже вечер. Линден сразу сообщил, что он племянник Кэндис Винтер. Ж. Г. был явно удивлен, но неприязни не выказал, просто осторожно осведомился, чего Линден хочет. Чего он хочет? Он хочет знать, известно ли господину Флерзаку-Ратиньи – вот имечко-то, Ориэль прыснула – о смерти Кэндис Винтер. На том конце трубки повисло молчание, потом собеседник закашлялся, словно прочищая горло. Да, ему известно. Это и в самом деле очень печально. Тон голоса Ж. Г., какой-то натянутый и неестественный, Линдену не понравился. Он поинтересовался, дома ли мадам Флерзак-Ратиньи, слышит ли она сейчас мужа и вообще, в курсе ли, что последние двадцать лет у него была любовная связь с очаровательной американкой. Тем же странным тоном Ж. Г. поинтересовался, может ли он перезвонить Линдену. Линден дал ему номер своего мобильного, уверенный, что больше никогда не услышит про этого человека, но, к большому удивлению Линдена, через три часа Ж. Г. ему и в самом деле перезвонил. Теперь голос был совсем другим. Он потрясен смертью Кэндис. Как он о ней узнал? Ж. Г. снова откашлялся. Ну так Кэндис ему написала и сообщила, что собирается покончить с собой. Письмо он получил на следующий день после ее смерти. Для него это был ужасный удар, но он не мог обнаружить свое горе из-за… из-за жены. Она ни о чем не подозревала. Ему было очень плохо, он чувствовал себя виноватым. И знал, что эта боль и чувство вины останутся с ним до конца его дней. Это его крест. И еще, Линден может думать об этом все, что угодно, это не имеет никакого значения, но он должен знать: он любил Кэндис. Любил, как никогда не любил ни одну женщину. И, не добавив больше ни слова, Ж. Г. повесил трубку. Линден замолчал. И сразу стали слышны голоса людей. В глазах у Ориэль стояли слезы. * * * Линден долго стоял под душем, наслаждаясь горячей водой. Он все время думал о людях, которых видел сегодня, людях, запертых в своих холодных сырых квартирах. За эти дни, проведенные в Париже, с него словно заживо содрали кожу, обнажив старые раны и нанеся новые. Он был опустошен и подавлен. Одеваясь, он пытался взять себя в руки, но воспоминания этого дня преследовали его: отец в больнице, мучительный рассказ Тильи, балкон седьмого этажа, откуда выбросилась Кэнди. Может, эти образы встают перед ним так четко потому, что он фотограф? Как их стереть? Он заставил себя думать о доме в Сан-Франциско: светло-голубые стены, аромат благовоний, напоминающий о рынке в Марракеше, Лепорелло нежится на солнце, Мока играет с собственным хвостом, как собачонка. Воспоминания о кошках немного успокоили его, он представлял себе их шелковистую шерсть, довольное мурлыканье, беготню по крутой лестнице. А еще он видел Сашу: на кухне, с волосами, собранными на затылке в хвост, в шортах и футболке, в драном переднике, привезенном из Неаполя, который он все отказывался выбросить, он колдует над каким-то аппетитным блюдом, а в комнате на всю мощь гремит опера – «Турандот» или «Лючия ди Ламмермур». Изначально это был Сашин дом, к тому моменту, как они встретились, он жил там уже довольно давно. Линден бывал в Сан-Франциско и раньше, а теперь он понимал, что нигде больше жить бы не смог. Этот город он полюбил сразу. После Парижа и Нью-Йорка деревенский житель, каким он оставался в душе, нашел наконец родную гавань. Возможно, ему нравился вид на океан, розовые отблески заката, пустынные пространства, ботанические сады. Здесь, в этом городе, как ни странно, главной была природа, как и в его родных краях. Ледяной шквалистый ветер напоминал мистраль, свирепствующий в долине Венозана. Его не раздражал туман, неожиданные ливни, постоянная сырость. Ему нравился металлический грохот трамвая. Он не уставал любоваться на Золотые Ворота, и каждый раз у него захватывало дух, когда он смотрел на обрывистые улочки Рашен-Хилла. Даже недостатки Сан-Франциско, о которых так любят говорить – нехватка места для парковки, явственный запах мочи у залива, вытеснение среднего класса на городские окраины и безумная дороговизна жилища в центре, отчего многие считали, что душа города выхолощена, – его ничуть не смущали. В сущности, главным достоинством Сан-Франциско было то, что он жил там с Сашей. Человека, которого он любил, ему нравилось представлять подростком, гуляющим по этим самым холмам. Саша вырос в соседнем квартале, на Либерти-стрит, где до сих пор жили его родители. Линден познакомился с Сашиными соседями: миссис Лестер, кокетливой пожилой дамой, желавшей, чтобы ее звали Зельда, семейством Лейн родом из Упсалы, которое каждый год в июне приглашало их на праздник летнего солнцестояния – шведская традиция отмечать середину лета весельем с буйными танцами. Охваченный радостью и желанием, он смотрел, как Саша скачет вокруг высокого деревянного шеста, украшенного лентами и цветами. До сих пор он никогда не жил с мужчиной, ему никогда этого не хотелось, он слишком дорожил своей независимостью. Все изменилось, когда Саша предложил жить вместе. Маленький синий домик в окрестностях Сан-Франциско, Ное-Вэлли, стал их пристанищем. Это было довольно несуразное трехэтажное строение в эдвардианском стиле с фронтонами и односкатными слуховыми окнами, со сводчатым потолком в комнате верхнего этажа, оштукатуренными стенами и старинными каминами. Окна выходили на запад и на юг, поэтому солнце в них светило всегда. Отныне тусклые краски Парижа остались лишь в воспоминаниях, теперь по воскресеньям Линден ходил в Долорес-парк, где Саша метал диск с мальчишками. Каждый раз, когда небо прояснялось, в парк они ходили обязательно, там он мог держать Сашу за руку и даже целовать его, никого это не смущало. На аллеях и мягких лужайках кипела жизнь: люди загорали или просто дремали на подстилках, играли в футбол и теннис. Кто-то репетировал танцевальные движения, кто-то крутил хула-хуп. Линден чувствовал себя в водовороте жизни и не уставал от этой праздничной суеты: постоянные пикники, оглушительная музыка, ароматы сигарет с травкой и хот-догов, витающие среди деревьев. Никогда еще ему так сильно не хотелось оказаться у себя дома, рядом с Сашей. Если бы только существовала такая волшебная кнопка, о которой он мечтал еще в детстве, чтобы можно было в мгновение ока перенестись, куда хочешь. Но Линден прекрасно понимал, что не может сбежать отсюда, скинуть с себя этот груз. Сейчас его место здесь, он должен объединить семью. Но ведь никто не может помешать ему мечтать, вообразить, что он далеко отсюда, в доме на Элизабет-стрит. Его мечтания прервал звук пришедшей эсэмэски. Саша писал: «Даже не могу представить, что тебе сейчас приходится испытывать. Твоя фотография в Твиттере – это просто сюр! Как отец? Целую». Ничего не понимая, Линден вошел в Твиттер, чего не делал уже довольно давно. Вот он на катере: шарф, натянутый до самых глаз, мокрые волосы, в руках верная «лейка». Прямо военная фотография, она так выразительно передает отчаяние и трагедию. Его сняли с другого катера, где были журналисты, а потом перепостили сотни раз: Известный франко-американский фотограф #ЛинденМальгард#наводнение#Париж#Жавель. Он не успел ответить Саше, в дверь постучали. В коридоре стояла мать, закутанная в шаль, лицо было бледным и осунувшимся, но держалась она прямо и улыбалась. Теперь, когда она немного пришла в себя, пусть Линден расскажет ей все про Поля, не надо ничего скрывать. Они вошли в номер; усадив мать на стул, Линден примостился на кровати и принялся рассказывать. Он не упомянул про перекошенное лицо Поля, зато в подробностях изобразил, как отец с ним общался, сжимая руку, как светились его глаза. Описывая эвакуацию из больницы Помпиду в Кошен, он понял, что мать, с воскресенья прикованная к постели, почти ничего не знает о наводнении. С застывшим от ужаса лицом она слушала про затопленные водой улицы. Линден старался по возможности ободрить ее: профессор Мажеран в высшей степени компетентный специалист, Поль в стабильном состоянии, но им всем нужно набраться терпения. Лоран задавала вопросы почти обычным голосом, разве что немного слабым. Она больше не улыбалась и казалась подавленной. Эта поездка была ее идеей, и вон как оно все обернулось. Она чувствовала себя виноватой. Линден постарался ободрить ее, убедить, что она здесь совершенно ни при чем, но мать казалась лишь тенью самой себя. Ему хотелось, чтобы Тилья и Мистраль сейчас были здесь. Как Лоран себя чувствует? Медсестра сегодня приходила? Сколько дней ей еще нужно принимать антибиотики? Лоран прекрасно понимала, что сын пытается ее отвлечь, и иронично качала головой. Да, ей гораздо лучше. Она собиралась еще что-то добавить, но вдруг передумала. Прижала к щекам ладони и тяжело вздохнула. Этот жест напомнил ему Кэнди. Линдену не хотелось рассказывать ей о сегодняшней поездке, о тяжелых воспоминаниях, которые нахлынули на него. Может, когда-нибудь потом он поговорит с матерью, но не сейчас. Лоран встала, взъерошила ему волосы, как когда-то в детстве. Да, кстати, есть одна проблема: Колин внизу. И жестами изобразила – пьяный. Тилья говорить с ним отказывается. Когда Линден спустился в холл, Колин валялся на диване. Челюсть выдвинута вперед, как у неандертальца, мятый, заляпанный чем-то костюм, растрепанные волосы. Заметив Линдена, он сделал попытку поприветствовать его дрожащей рукой. Запах алкоголя ощущался даже на расстоянии нескольких метров. Потом Колин заговорил: Линден знает, что его сестрица-идиотка даже не соблаговолила спуститься? Она не желает ужинать с мужем, смешно, да? Сидит со своей дочерью в номере и дуется. Что одна кретинка, что другая. Да и плевать. Осточертели ему эти зануды. Колин уже кричал. Сыт по горло он этими Мальгардами, суки надменные. Он для них рылом не вышел, да? Черт, и с самого начала так, сразу, когда он женился на Тилье. Они все делали для того, чтобы он чувствовал себя ничтожеством. Девушка-портье, вынужденная присутствовать при этой сцене, испытывала неловкость. Линден был уже на грани, его душил гнев. Несколько раз глубоко вздохнув, он, изо всех сил пытаясь сдерживаться, сказал, что Колину следует уехать, Тилья не хочет видеть его в таком состоянии, Лоран тем более. Пусть возвращается к своим приятелям и там трезвеет. Такси вызвать? Презрительно выпятив губу, Колин орал: что? уезжать? Да пусть Линден заткнется. Кто он такой, чтобы ему приказывать? С какой стати ему уезжать? Он будет делать то, что ему нравится, и пусть эта дебелая идиотка, его жена, сама выйдет и все ему скажет в глаза. А он тоже выскажет все, что думает, про эту долбаную семейку Мальгард. Черт побери, он приперся из Лондона ради нее, ради ее папаши, и где благодарность? Пусть они сами убираются! Он не боится Линдена. Бояться еще всяких педиков! Да кто их вообще боится? Одним прыжком Линден подскочил к Колину и грубо схватил за ворот, стащив с дивана. Колин веселился: надо же, Линден изображает крутого! Кто там у них в паре за мужчину? Лично его это совсем не возбуждает. Пусть уберет свои грязные лапы. Линден за воротник дотащил своего зятя до двери. Тот был крупнее и тяжелее его, но ярость придавала Линдену сил. – Черт побери, да что ты делаешь? – прокричала ему прямо в ухо Тилья. Нет, в самом деле, что тут происходит? Да просто вышвыриваю твоего мужа к чертовой матери – то и происходит, пусть полежит в канаве, ему там самое место, пусть его дождик помочит, может, у него в голове и прояснится. Не ослабляя хватки, он тащил Колина на улицу, а Тилья висела у него на руке. За порогом было темно и сыро, струи дождя заливали тротуары и редких прохожих. Колин бормотал что-то нечленораздельное, но Линден велел ему заткнуться. Тилья никогда прежде не видела брата в таком состоянии, она смотрела на него с изумлением и страхом: его лицо было перекошено, черные глаза пылали гневом. Прислонив Колина к стене, он грубо поднял его голову за подбородок, чтобы зять, несмотря на дождь, хорошенько рассмотрел его лицо. Он заговорил, произнося слова четко и медленно, словно Колин был несмышленым ребенком. Смотри, все очень просто: сейчас ты вернешься к друзьям в квартал Терн, и не высовывайся оттуда. Если попробуешь опять появиться здесь, да еще и в пьяном виде, то пожалеешь. И тут – как специально – из-за угла показалось такси. Линден поднял руку. Когда он открыл дверцу и попытался погрузить зятя в машину, Колин не удержался на ногах и сел задом прямо на мокрый тротуар, совсем как в фильмах Чаплина. Понадобилось добрых пять минут, чтобы с помощью Тильи поднять его на ноги и усадить на заднее сидение. Машины, которым такси перегородило дорогу, начали нетерпеливо сигналить. Шофер заявил, что категорически отказывается везти пассажира в таком состоянии. Порывшись в кармане, Тилья протянула таксисту пятьдесят евро, гораздо больше, чем причиталось за поездку. Тот перестал возмущаться и согласился. Поскольку сказать адрес друзей Колин не мог, Тилья попросила водителя высадить мужа у станции метро «Терн», оттуда он уж как-нибудь доберется. Они смотрели, как такси скрывается за завесой дождя, потом повернулись друг к другу. Линден все еще не мог успокоиться. Очевидно, пить Колин начал с самого утра. Она не захотела его видеть, а он разозлился. Да, она была с ним груба, но ее тоже можно понять. Она что, должна закрывать глаза на его пьянки? Как он вообще посмел появиться в таком состоянии? Хорошо хоть мать не видела. И еще упал! Мог пораниться. Передразнивая его, она стала заваливаться назад, и Линден подхватил ее. И внезапно – словно прорвалось напряжение даже не этих последних минут, а последних дней – их охватил безудержный, неукротимый смех, совсем как в детстве. Они хохотали, согнувшись пополам, хохотали до боли в животе, не обращая внимания на холод и дождь. Бедный Колин! Вот это грохнулся! Надо было видеть! Жалко, что не удалось заснять. Они смеялись так громко, что прохожие стали поглядывать на них с улыбкой. Воинственный пыл Линдена угас, будто смех прогнал все тревоги, такой радости он не чувствовал уже давно. Брат и сестра стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу. «Я тебя люблю, парень», – прошептала Тилья. «Я тебя люблю, детка». Они сказали друг другу эти слова впервые в жизни. Шесть Когда среди дерев стою один в лесу, Я знаю, что они утешат и спасут. Я скроюсь среди них иль возвращусь в себя, Они меня хранят, заботясь и любя. Виктор Гюго. Деревьям