– Скажи хотя бы что-нибудь. Порадуйся за меня. Пожалуйста. – Голос у Энди тоже срывается. – Пожалуйста. – Я… – Клянусь, я правда думал, что ты догадалась. Помнишь, мы разговаривали с тобой на парковке и ты сказала, что плохо справляешься с ситуацией… – Я была дурой. Думала, ты ревнуешь. И чувствовала себя очень виноватой. Мне казалось, я разбиваю тебе сердце. – Но это же безумие… – Думать, что я нравлюсь Мэтту? Да уж… – Нет! – Голос Андерсона дрожит. – Безумие чувствовать себя виноватой, Кейт, мы ведь обсуждали это. Правила… – Правила никогда не работали. – Почему это? – Давай посмотрим. Какое было второе правило? Ах да. Оставаться честными друг с другом. И как ты его соблюдал? – Ты шутишь, что ли? – Я слышу, как Андерсон выходит из своей кабинки, захлопнув за собой дверь. – Как я должен был поступить? Мэтт ведь никому не рассказывал. Как мог я сделать это за него? – Ты же думал, я знаю! – Так и было! Но я не был уверен. И это не мой секрет, чтобы его раскрывать. Я вспыхиваю. – Мог бы подождать, пока он всем расскажет, а потом уже встречаться с ним… Андерсон смеется, не веря своим ушам. – Ты думаешь, что говоришь? Надо было сказать своему парню: «Знаешь, я тебя поцелую, но сначала расскажи обо всем Кейт»? Это же просто… – То есть он все-таки твой парень! – Ты совсем не можешь порадоваться за меня, да? – Я рада за тебя. – Я встаю и распахиваю дверцу кабинки. – Доволен? Ты победил, Энди. Получил свой приз. Получил парня, в которого мы отчасти были оба влюблены все лето… – Все лето мы с ним были едва знакомы! – Энди уже плачет. И я тоже. – Но теперь-то я с ним знакома. И он нравится мне не меньше, чем тебе, понимаешь? Не меньше. – Я едва дышу. – Но радоваться за тебя? Если бы все обернулось иначе, если бы он стал моим парнем, ты бы не радовался, верно? – Конечно, радовался бы, – морщится Энди. – Тогда мои поздравления! А правила твои никуда не годятся. – И я ухожу к раковинам, пытаясь отмыть лицо от слез. Но они все текут и текут. – И что, ты думал, это не разобьет мне сердце? Или тебе просто плевать? – Мне не плевать! Но… Боже, я думал, мы всё это обсудили… – Ты мог выбрать любого другого парня, Энди. Любого. – Это не так работает. – Поверь, я знаю. – Я зло смеюсь. – Это не так работает, когда у тебя мои вводные. – Теперь Энди говорит с трудом. – Ты не понимаешь, да? Я гей. Афроамериканец. Мы на Юге. Думаешь, к нам одинаковое отношение? Думаешь, правила для нас одинаковы? – Правила? Это не игра… – Я знаю! Знаю, что не игра. Но послушай… – Нет, ты послушай. – Я яростно оборачиваюсь, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. – Я думала, что причиняю тебе боль, и это убивало меня. Понимаешь? Бесконечная агония от мыслей о том, как я расскажу тебе обо всем. А ты? Ты даже не задумался об этом. Почему бы просто не испортить мне жизнь перед уроком алгебры. Молодец, теперь я весь день смогу наслаждаться произошедшим. – Я смотрю на него и качаю головой. Потом добавляю: – Вот спасибо. Оставив позади заливающегося слезами Андерсона, я выбегаю из туалета. Сцена шестьдесят первая Не знаю, как мне теперь снова смотреть в глаза Мэтту. Как будто недостаточно того, что они успешно обвели вокруг пальца ничего не подозревающую меня, Энди еще и вернется в класс Старшего Т в таком виде, будто на него Ниагарский водопад обрушился. Легко могу себе это представить. И тогда Мэтт обнимет его и будет целовать в лоб, пока он не перестанет плакать. Глубокий вдох. Глубокий вдох. Расскажи мне, что случилось. И Мэтт ведь, скорее всего, не будет злиться, хотя я накричала на его парня. Он будет меня жалеть. Бедная глупая Кейт и ее бессмысленный, напрасный краш. Может, Мэтт и Энди даже тихонько расскажут обо всем остальным ребятам с курса. У них же круг доверия, да? И они будут сидеть и обсуждать, какое я жалкое и злобное существо. Инстаграм[21]-аккаунт «Кейт Гарфилд поет», только в реальной жизни. Серьезно, это самый долгий учебный день в моей жизни. Без дураков. На историю я даже не в силах идти. Точно заплачу, если увижу Андерсона. Поэтому мистеру Эдельману я говорю, что должна идти на обсуждение заявок в колледж, а сама провожу весь второй урок, прячась в пустом душе рядом с раздевалками. Там же я провожу и обед. Но даже возможность подслушать разговоры Дженни Хёдлунд не слишком отвлекает меня от мрачных мыслей. Они накатывают волнами. Стоит прийти в себя, как в лицо бьет еще более ужасное осознание. Взять хотя бы все наши совместные с Энди и Мэттом поездки. Я была так невероятно наивна. Загадочно пряталась на заднее сиденье, думая, как хорошо поступаю, давая Андерсону возможность сесть спереди. Позволяя ему притвориться, что он в центре внимания. Вот только он не притворялся. К восьмому уроку я все глубже погружаюсь на дно. Не могу перестать думать о том, как меня сейчас жалеет, наверное, Мэтт. Как жалел на протяжении всех этих недель. Они с Андерсоном ведь обсуждали меня, я уверена. Каждый раз, стоило мне оказаться вне поля их видимости, стоило мне уехать к папе, они кривились, гадая, как сильно я разозлюсь, если все узнаю. И вот она я – оправдываю их худшие ожидания. Мне хочется сбежать. Выйти через двери атриума, влезть в машину брата и уехать домой. Или уйти пешком. Мы с Энди иногда ходили до дома после футбольных матчей, пока учились в средней школе. Всего четыре километра. Я доберусь к маме меньше чем за час. Но в силу невероятной иронии, на которой построен этот мир, я должна остаться в школе ради репетиции. Ради песни Normandy. Которая вся посвящена тому, как леди Ларкин хочет сбежать из замка. Звенит звонок с уроков, и я как зомби бреду в зал, стараясь не встречаться ни с кем взглядом в коридоре. Все же наверняка уже знают мою историю, верно? Все. Вся школа. Кейт Гарфилд? Не та ли, которая вечно думает, будто в нее кто-то влюбился? Вот только… Похоже, некоторые пропустили сообщение о том, насколько я жалкая личность. На репетиции все ведут себя настолько обыденно, что я расплакаться готова. Лана спорит с техниками о том, где на сцене право, а где лево. Брэнди занимает сиденье рядом со мной и начинает с энтузиазмом рассказывать о каком-то видео с детенышами вомбатов, которое стало вирусным, а потом показывает мне его. И стоит ей встать и уйти в туалет, на освободившееся сиденье тут же садится Ной и принимается болтать о ютьюб-канале какого-то ребенка. – И он больше ничего не делает, представляешь? Ему просто каждый день присылают новые игрушки, а он снимает свою реакцию на них. Я не шучу. Ему лет восемь. Вот это жизнь. Завидую. Я улыбаюсь, но улыбка получается натянутой и вымученной, как у марионетки. Прошло шесть часов с момента устроенной мне Андерсоном подлянки, и я уже не слишком хорошо помню, как вообще улыбаться. – Не думала, что у тебя есть свой взгляд на детские каналы. – У меня есть младшая сестра. – Ной тыкает меня пальцем. – Вопрос. У Мэдисон завтра вечеринка, очень тихая. – Это не вопрос. – Ты придешь? – улыбается он. – Мы даже не знакомы. С чего бы мне идти? – Там будет весело. И ты будешь со мной. К тому же, – сочувственно добавляет он, – оправданий у тебя нет, потому что это буквально в соседнем доме. – Я буду у мамы. Но стоит мне это сказать, как я осознаю: у мамы. Там же, где Мэтт. О, это будет сплошное удовольствие. Великолепные выходные в одном доме с парнем, который знает все о моей неудавшейся в него влюбленности. Еще веселее будет, если я скажу, что в субботу мне предстоит не менее замечательная репетиция, на которой мне придется целоваться с парнем, в которого я была неудачно влюблена. Просто замечательно. Никакой неловкости. А потом неделя прогонов. А потом, в следующую пятницу, премьера. Не могу дождаться, чтобы посмотреть, сколько раз за это время Мэтт успеет окинуть меня мягким и сочувственным взглядом, пытаясь убедиться, в порядке ли я. К счастью, Ной ничего не подозревает. Он вообще, похоже, не заметил, что я вот-вот расплачусь. И продолжает говорить: – …в этот вторник. Наконец-то. – Ной, слушай, – я зажмуриваюсь, – прости. Когда, говоришь, вечеринка? Завтра? – Ты придешь? Круто. – Он выглядит так искренне довольным, что я чувствую себя виноватой за все те случаи, когда думала плохо о нем, его девушках и вечеринках. Особенно о нем. – Будет здорово. Тебе понравится. – Хорошо. Звучит отлично, – говорю я, пытаясь игнорировать бешеный стук сердца. Сцена шестьдесят вторая