Дорога далась нам нелегко. Буреломы. Лощины. Ручьи. Болота. И ночью. Да еще с опаской, чтобы не обозначить себя. Измотались, испачкались. Моя косоворотка и парусиновые брюки на тряпки для мытья ватерклозета больше похожи – но я ж не знал, когда в район ехал, что придется по болотам забег с препятствиями устраивать. А, шмотки – дело наживное. С трудом, но к рассвету мы были на месте. Кузнец долго рассказывал и показывал, куда и откуда нам заходить. Местность и правда он знал отлично. Переговаривались мы шепотом – в рассветном лесу голос слышится далеко. В результате расставил я ребят из «эскадрона» перекрывать возможные пути отхода бандитов. – При малейшей опасности – стрелять. Лучше по ногам. Но и на поражение – не обижусь. Понятно? – Так точно, – ответили мне. – Фадей, а мы с тобой – вперед, на врага. Игнатьев – ты нас подстраховываешь. – Меня-то возьмите, – как-то по-детски заканючил кузнец. – Я же Гражданскую прошел. Войну знаю. – Будешь поддерживать товарища оперуполномоченного на путях возможного отхода противника. – Похлопал его по плечу Фадей. – Если нас положат. – Со мной бы не положили. – И без тебя не положат. И вообще, приказы не обсуждают, временно мобилизованный Акулов… Мы точно выдерживали направление, начертанное кузнецом. И, как и было обещано, вышли к поляне. Она уже просвечивала впереди, озаряемая лучами встающего солнца. Подобрались осторожно. Ни секретов, ни пунктов наблюдения. Просто поляна. Вросший в землю сруб. Вокруг что-то вроде дворика, на кольях развешаны горшки. Рядом деревянное сооружение типа курятника или маленького сарая. На деревянном чурбаке сушатся коричневые портки. В колоду воткнут топор. Поленья свежие порублены. Ручей журчит. Хорошо так. Спокойно. Место обжитое. Вопрос – здесь ли сейчас хозяева. Если нет – придется выставлять засаду. И ждать в ней можно до морковкина заговенья. А хотелось срубить всех и сразу. Очень хотелось. Аж до дрожи. Понаблюдали мы за местностью несколько минут. Тишина. Я велел оперативнику Игнатьеву оставаться на месте и контролировать обстановку, если что не так – сразу бить наповал. Мы с Фадеем осторожно приблизились к цели, боясь даже дышать. Я коснулся ладонью влажного бревна сруба. Прислушался. Изнутри доносились какие-то звуки – как боров хрюкает. – Это что? – едва слышно прошептал я. – Храп. Сон богатырский. Безмятежный, – прошептал в ответ Фадей. Эх, швырнуть бы внутрь гранату – и все дела. Я знаю, у Фадея есть. Он всегда ее прихватывает на отчаянные вылазки. Но только нельзя. Не факт, что внутри храпят именно наши объекты оперативного интереса, а не обычные селяне или охотники. Нет гарантии, что оба кулака там. Одного пришибешь гранатой, и тогда уже не допросишь о том, где второго искать. Да и есть нам о чем накоротке поговорить. Эти выродки мне очень нужны живыми. В руке у меня мой старый и любимый наган, который ни разу не подвел и забрал немало жизней врагов. В груди холод. В висках – азартно стучит кровь. – Пошли, – кивнул я. Сруб внутри маленький – явно не для рукопашных состязаний. Солнце уже заглянуло в окошко. Так что я вижу худого долговязого парня – он спит в углу на полу на охапке сена, покрытой холстом, в обнимку с обрезом. В другом углу на лавке богатырски храпит племенной бугай, воплощение тупой физической силы. Тут все и закрутилось. Верзила, он же Аким Плетнев, неожиданно вздрогнул, приподнялся и заорал: – Пожар! Почему пожар? Думать об этом некогда. Наверное, пожар и тревога почти синонимы. Означает – вскакивай, бей, руби, спасайся. Аким поднимался во весь рост. Долговязый Нестор тоже как-то очень быстро проснулся и тут же схватился за обрез, не делая даже попытки встать. Правильно – в таких случаях сначала стрельба, а потом гимнастика с подъемом и перекатами. Я кинулся вперед и со всей дури пробил поднимающемуся Акиму молодецкий удар в голову. Учили меня еще старики-пластуны, знатоки казацкой борьбы: «Никогда не бей кулаком. Ты не на кулачных боях. Тебе нужно вывести из строя врага или убить. А это лучше сделать ударом тыльной стороны ладони. Если знаешь куда бить. И бить умеешь». Я умел. Меня хорошо учили. И я хорошо учился. От удара ладонью Аким ухнул всем телом о бревенчатую стену, ударился башкой так, что едва не развалил сруб. Да так и замер на полу, закатив глаза. Фадей тем временем ударом ноги отправил в бессознательное состояние почти поднявшего обрез Нестора Иванова. Вот и взяли их. Почти тихо. Без единого выстрела. И даже относительно целых. Наручников у нас с собой не было. Да и баловство это. Не нужны они пластуну, у которого есть добрая веревка. Так и доставили мы кулацких недобитков, связанных и стреноженных, как лошади, в областное Управление… Глава 20 Бандитов поместили в нашу внутреннюю тюрьму. И я неоднократно лично беседовал с ними. Меня больше всего интересовали не доказательства их преступных деяний – их хватало. Мне важно было, что они натворили в других регионах. И, главное, есть ли у них связи и контакты с единомышленниками. Ведь не исключено, что они входят в антисоветскую организацию или большую кулацкую шайку. Длинный, нескладный и совсем молодой Нестор Иванов просил прощения, будто перешел улицу на красный сигнал светофора. А еще норовил бухнуться на колени. Аким Плетнев был овощ другого засола. Приводили его на допрос в наручниках, потому что в первую же встречу он кинулся на ведущего дело оперативника с кулаками. Теперь рядом с ним всегда маячил конвоир таких угрожающих размеров, что даже сам Аким блек в сравнении с ним. Конвоир смотрел на подопечного со снисходительным превосходством силы – мол, и не таких ломали, только дернись. Выглядел Аким страшно. Щетинистый, с безумными злыми глазами. С распухшей физиономией, весь в синяках – это его учили хорошим манерам после нападения на оперативника. Он брызгал злобой. И говорил, говорил, говорил, будто решил выговориться на сто лет вперед. С яростным отчаяньем вещал о том, как он всех ненавидит. Грязными словами хаял продразверстку, колхозы, чекистов, уполномоченных и прочее, прочее, прочее. Но главное – исходил ядом на «голодранцев краснопузых, вообразивших себя хозяевами русской земли». Задвигал он последовательно свою нехитрую идеологию, что без хозяина деревне никуда. И что беднота все погубит. Мол, это где же видано в мире, чтобы холопы верх взяли! Вот здесь, в кулаке, они должны быть! Чтобы работали в голодный год за похлебку! – Да еще сапоги чтобы нам целовали, потому что за наш счет живут и нашей милостью! – орал он. – Мы справные. А они бездельники. А бездельнику без справного не выжить. Колхозы твои эти. У голодранцев ничего не получится! – Это почему? – спрашивал я. – Потому что голодранцы. Сколько народу в большой голод полегло? Люди друг друга жрали! Вот они, ваши колхозы. И еще больше поляжет! Вы без справного крестьянина все с голоду сдохнете, большевички! При этом его лицо покрывалось красными пятнами. Мог бы я с ним поспорить о причинах голода. Сказать, что при царе-батюшке он вообще был нормой жизни, а средства на поволжских голодающих разворовывались царскими чиновниками и «благотворителями», деньги в Париже прогуливались, а люди мерли сотнями тысяч. Что был в 1932–1933 годах страшный неурожай в еще не очухавшейся после Гражданской войны стране. И что виноваты и совбюрократы, ради плана выметавшие все подчистую. И крестьяне, прятавшие зерно, которое потом все равно сгнивало. И недобитые кулаки и вредители, принимавшие в этом безобразии самое активное участие. И троцкистское подполье приложилось. Страшная трагедия была, да. Но выводы сделали. – Как колхозы да МТС в силу вошли, так голодных годов и не стало. И мироедов, как вы, почти не осталось, – усмехнулся я. – А должен голод быть! Должен! Так испокон веков повелось! А ваше колхозное начальство – это баре похуже любого хозяина! Интересно, даже какие-то теоретические обоснования измышляет Аким своим хитрым, но узким умишком. И довольно бойко излагает, так что иногда даже заслушаешься. Вот что забавно. Боролся я в Туркестане с басмачами. Свирепыми, режущими головы. И пришел к выводу: что бай, что кулак – по сути одно и то же. В основе их позиции и морали лежит: «Мое! За свое убью! Не трожь! И больше, больше давай!» И маниакальное стремление опутать всех вокруг долгами, расписками, обязательствами, чтобы это «мое» росло, а «их, чужое» – уменьшалось. За это готовы они убивать всех, кто встанет на пути. Только у кулака обрез и нож. У басмача – винтовка «Бур» от благодарных англичан да доставшаяся от деда острая сабля. Аким все распалялся: – И ваш проклятый дизельный завод русские люди взорвут! Он нам, крестьянам, без надобности! – Это кто взорвет? – я встрепенулся. – Люди. С Сибири да с Урала. – Что за люди? – Православные люди. А большего тебе и знать не надобно. На эту тему он ничего дополнительно не сказал. Продолжал грязно ругаться и обвинять. Только упускал одно – следствие будет недолгим. И исход однозначен. Выслушав очередную ругань про колхозы и бедняков, я пожал плечами: – Темный ты человек. Перевоспитать бы. Тогда, может, что-то из тебя путное и вышло. Вон какой ты красноречивый. Но поздно. Много на тебе зла. Так что теперь – по всей строгости. И к стенке. Услышав это, он будто налетел на преграду. И, растеряв разом энергию протеста, сдулся и обмяк, опустив голову и плечи. Наконец-то до него дошло со всей определенностью и безнадежностью, что это его последние дни. – А Нестор… – пробурчал Аким. – Это же я стрелял. Он в стороне стоял. Он еще молодой. – Это как суд решит… Затягивать дело смысла не было. Все шло к приговору. Но у меня не выходили из головы угрозы Акима, что какие-то русские люди все взорвут, в том числе «Дизель». Почему именно «Дизель»? Просто так он на язык прыгнул или этот вражина правда знает нечто? А кулак молчит. Можно применить к нему активные методы допроса, но я уверен – он больше ничего не скажет, хоть живьем жги. Есть такая категория упрямцев. А ведь что-то знает, это факт. Тогда я принялся выспрашивать о людях из Сибири и с Урала, которые взорвут «Дизель», у Нестора Иванова. Тот находился в полном контакте и готов был выложить все, что знал. С его слов, когда они бежали из Иркутской области, то примкнули к местной шайке. Варнакам нужна была теплая компания для нападения на золотой прииск.