– Если связной встретится с объектом «Граф», то наши подозрения подтвердились. И мы начинаем аресты, – сказал я. – Будем ждать, – кивнул Фадей… Глава 2 Грац лично допрашивал Летчика. Колол его на антисоветское подполье. И сильно интересовался связями с заместителем начальника УНКВД капитаном Ремизовым. Предлагал снисхождение. Естественно, был послан на три буквы. Соболев никогда не скажет ничего, что противоречит его понятиям о чести. Хоть в кипятке его вари. Пару дней я честно пытался искать союзников в деле Летчика. Его надо срочно вызволять. Иначе вскоре тройка или суд. А это минимум десять лет Колымы или расстрел. И все по невнятным оговорам в антисоветской деятельности. Все сочувствовали. Соглашались, что Соболев – фигура уважаемая. Но когда доходило до конкретных мер помощи – уходили в сторону. Ну и ладно. Пойдем другим путем. Вся агентурная сеть НКВД в области – это моя вотчина. А это большая сила. С Фадеем покумекали. И он согласился с моим достаточно наглым планом: – А чего, может сработать. Среди молодежи у нас позиции хорошие. А подбить их на шумное благое дело нетрудно. – Лишь бы нашим людям это боком не вышло. – Все зависит от массовости. Но если всплывет наша роль… – он только покачал головой… Утром ко мне подошел исполняющий обязанности начальника Управления Ховенко, как всегда бодрый и оптимистичный, и объявил: – Гаевский в Москве еще несколько дней пробудет. Платоныч, придется тебе его заменить. Ты у нас кадр надежный. Член бюро обкома. – О чем речь-то? – Завтра областная партконференция начинается. В президиуме посидишь. Покиваешь важно. Выступишь по итогам, нацелишь на борьбу с врагами. Первый раз, что ли. – Выступать не буду. – Да, трибун из тебя никакой… Ладно, найду у кого язычок побойчее. – Уж сделай милость. – А за тобой президиум…. Вот и сижу я за длинным кумачовым столом президиума в клубе мясокомбината имени Баумана. Это самый большой и богатый клуб в нашем городе. В зале душновато. Я устал от гимнастерки – воротник все время шею трет. Зато на моей груди сияют два ордена Красного Знамени, приковывая внимание. Лампы яркие и светят прямо в лицо. В зале мрамор, круглые колонны, кумачовые транспаранты: «Отдадим свои голоса за кандидатов Сталинского блока коммунистов и беспартийных», «Все на выборы». За моей спиной – огромные портреты Ленина и Сталина. Конференция посвящена выборам в Верховный Совет РСФСР – первым по новой конституции. У нас весь личный состав без отдыха пахал по их обеспечению. Мероприятие и правда сверхответственное. А у нас тут – то кулацкие кровавые вылазки, то угроза теракта на заводе. Выступающих было много. Партработники, рабочие, крестьяне. Речи схожие – сплотимся, крепко сожмем единый кулак коммунистов и беспартийных, выполним задачи, поставленные партией и лично товарищем Сталиным. Информации в выступлениях никакой, но эмоции зашкаливали и даже были вполне искренние. Люди ощущали судьбоносность грядущих событий. Не слишком прислушиваясь к похожим друг на друга выступлениям, я глазел из президиума на зал. Искал знакомые лица. И находил их немало. И тех, кто помогал нам. И тех, кто находился в агентурной разработке. И тех, на кого разработка прекращена за отсутствием фактов преступной деятельности. Все они здесь, на партконференции, потому что принадлежат к номенклатуре – нашему главному объекту оперативного интереса. Вдруг я поймал себя на мысли о фатальной однобокости моего взгляда на жизнь. Вижу только источники оперативный информации и объекты разработок – врагов, вредителей, бандитов и шпионов. А ведь большинства населения эти наши страсти-мордасти не касаются никак. Они как рябь на море. А настоящие глубины и основная масса среды – это вполне счастливые люди. Они радуются переменам. Работают с энтузиазмом. Получают образование. Благодаря их самоотверженному труду мы забыли о голоде, товарных и продовольственных карточках. Благосостояние растет стремительно – промышленность и артели наполняют рынок, а зарплаты вполне достойны и только увеличиваются. Недаром Сталин еще в 1935 году сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Но только вот борьбу за власть никто не отменял. Победит не та сторона – и все эта благолепие в миг разлетится. Так что никуда не деться простым и искренним трудящимся людям без меня, сурового сотрудника НКВД. С трибуны сошел главный агроном крупного хозяйства. Что-то у меня на него было по незаконному расходованию средств. Спасибо, что намутил для дела, а не для себя. Иначе не выступать бы ему сегодня. После него на трибуну поднялся первый секретарь обкома Анатолий Тепличный. Взметнул кулак вверх. И начал: – Товарищи. Вот мы собрались здесь. Люди, которые всех себя отдают великому делу построения социализма. Которые совершают трудовые подвиги. Не жалеют себя, чтобы сделать нашу жизнь счастливой. Потому что все мы – люди, беззаветно преданные нашей родной партии, нашей любимой стране, лично дорогому товарищу Сталину. Но есть и те, кого и людьми назвать-то нельзя. А назвать их можно только троцкистско-бухаринской сволочью! Той, которая хочет уничтожить наши достижения! Сделать из трудового народа рабов! Только не выйдет! Коммунарам никогда не быть рабами! Он завелся, глазки блестят, аж покраснел от избытка чувств. Да, первый секретарь пафосно говорить умеет. Артист! Но вот только не люблю я его. Почему не люблю? Потому что он чуждый партии элемент. Мордатый такой, энергичный, невежественный, но чрезвычайно хитрый карьерист тридцати пяти лет от роду. Он семью готов в рабство продать, лишь бы отчитаться перед вышестоящими. Завалил Москву письмами, что НКВД мало стреляет врагов народа, надо квоты расширить. Меня всегда учили, что враг или есть, или нет и от квот не зависит. А у них квоты. Область обезлюдеет от этих квот. Слева от меня расположился второй секретарь Белобородько, наш куратор и покровитель аэроклуба. Спина прямая, как у гимназиста за партой, руки перед собой на столе. Лицо непроницаемое – и только кивает важно в такт словам начальника. Попробуй не кивни – быстро в неблагонадежные загремишь. Хотя он сам птица иного полета. Настоящий лидер. И моя последняя карта, чтобы выиграть партию, где на кону жизнь Летчика. И настает пора ее разыграть. Первый секретарь поднял руку: – В связи со сказанным слово представителю мужественных продолжателей дела Феликса Эдмундовича Дзержинского. Это люди, стальной волей и железной хваткой давящие антисоветскую гадину! Наши дорогие чекисты! И кто же от пламенных давителей будет? Тут откуда-то сбоку появился Грац. И как я его не заметил? Такой сосредоточенный, расправивший плечи, с горящими глазами. Ну да, как и обещал замполит, – нашел сотрудника с языком без костей. Грац представился. И распушил хвост. «Сплотимся. Ударим. Только при содействии народа можно стереть троцкистко-бухаринскую накипь с нашего общего котелка». Потом стал примеры приводить. И дело «литературоведов» вспомнил. И Летчика – но вскользь, мол, пролезли недобитые беляки в советские организации. На этом месте по залу прошел ропот, поскольку Соболева знали все, и только с хорошей стороны. Люди понимали – что-то здесь не так. Но Грац быстро пробежал эту тему и принялся пламенно клеймить следующих врагов. Естественно, вставил, что сам ранен вражеской рукой. Но враг не ушел безнаказанным. И так это звучало искренне, что я чуть не прослезился от сочувствия и гордости. Заодно я посматривал на зал. Более молодая или просто наивная часть присутствующих внимала Грацу разинув рот. Более серьезные люди слушали мрачно и смотрели на него тяжело. Думаю, молились, чтобы их миновала чаша сия, да припоминали все свои грешки за последние пятьдесят лет. Начальник следственной группы закончил речь. И настало святое время – перерыв на обед. Участникам конференции уже розданы талоны. Мясокомбинат расщедрился от души. Колбасы всех видов, окорока, некоторые из которых я в жизни не видел. Котлеты, пюре, сметана в стаканах. Да, без хорошей еды бороться за судьбоносные достижения сложно. Но только мне сейчас не до трапезы. Первый секретарь Тепличный прошмыгнул в служебный проход за сценой и исчез. Осмотревшись, следом неторопливо направился второй секретарь. Они недолюбливали друг друга, так что вместе их почти не видели. В пустом коридорчике я догнал Белобородько. – Порфирий Панкратьевич, можно на два слова? – Хоть на три. – Он остановился и повернулся ко мне. – Лишь бы успеть вернуться после перерыва. – Я про Соболева. – Знаю, – вздохнул второй секретарь. – Как пишут: белогвардеец окопался, замаскировался под советского работника, вел подрывную работу. – Глупость несусветная. Знаете, если что и досталось хорошего нам от царского режима, то это немногочисленные люди типа нашего авиатора. Они воспитаны в понятиях чести и беззаветной преданности России. А доносы не первый год на него пишут. Мы только и успеваем от них отбиваться. – Осторожнее. По тонкому канату идете. Так могут ведь и в укрывательстве врагов обвинить. – Обвинить в чем угодно можно. Только есть еще объективная реальность, данная нам в ощущениях. – Почему вы обращаетесь именно ко мне? – А к кому обращаться, как не к лидеру областных большевиков? Настоящему, а не на бумаге, – я выразительно посмотрел в сторону, куда скрылся первый секретарь обкома. Белобородько криво улыбнулся. – А какой урон будет нанесен, – продолжил давить я. – Это же лучший аэроклуб СССР. Готовых летчиков выпускает. И все силами Соболева. А кто перед школьниками, комсомольцами выступает, в небо зовет? – Знаете, вопрос сложный. Как бы нас самих при таком подходе в белогвардейцы не записали… Но сделаем что можем. Мы пожали друг другу руки. Ну, вот теперь можно и пообедать. Благо талоны у меня в кармане… Глава 3 У начальника УНКВД кабинет имел отдельный вход с улицы. Это Гаевский придумал – наверное, тщеславие свое ублажал. Черная лестница, которую стерег часовой, вела на самый верх. Входы в коридоры на нижних этажах были заколочены. Четвертый этаж. Коридорчик с толстым ковром и дубовыми стульями с высокой спинкой. На стене известный плакат – «ежовые рукавицы» давят антисоветскую гидру. Дальше приемная. Там столы секретарши и адъютанта, телефоны. На стене методично тикали круглые металлические часы с белым циферблатом, на котором пламенели красные серп и молот. Я маялся в приемной в ожидании приема. Нина Иосифовна что-то печатала. Сколько я ее видел, она всегда молотила наманикюренными пальцами по клавишам своего «Ундервуда», смазанного и отлаженного, как винтовка справного красноармейца. Если, конечно, не отпускала язвительные замечания, не жгла взором и не хмурила брови. Интересно, есть кто-то, имеющий для секретарши авторитет? Начальника она только терпит. Думаю, и самого Ежова, появись он здесь, пронзила бы, так же как меня сейчас, недовольным взглядом: «Мол, был Ягода, теперь Ежов, вас, наркомов, много, а я одна». Но дело знает. Покой начальника стережет. Бумаги и кофейник с чайником подогреты. И всегда на работе, пока руководитель на месте. Прождал я минут десять. И вот Гаевский соизволил меня принять. Был он недоволен, надут и раздражен.