Согласно первым оценкам, около трехсот человек были убиты, раненых же насчитывалось больше тысячи. Среди пострадавших были женщины и дети. По моему опыту, когда вооруженные революционеры собираются в толпу, чтобы устроить мятеж, они редко берут с собой жен и детей, чтобы те насладились зрелищем. Из гуркхских стрелков Драйера ни один не был ранен, на весь отряд ни единой царапины. Удивительное везение, если учесть, что их было всего семьдесят пять человек против воинственной толпы мятежников, количество которых исчислялось тысячами. Я почувствовал, как в душе зарождается ужас. Перед глазами вставали картины бойни. Если мои опасения справедливы, тогда понятно, зачем понадобился запрет на распространение новостей. Хотя подобное происшествие скрыть невозможно. Уж в наши дни – точно. В конце концов, мы живем в век информации, и те же технологии, которые позволили нам в течение нескольких часов узнать о том, что произошло за тысячу миль, были доступны и местным. Можно запретить писать о случившемся в газетах, не сообщать по радио, но нельзя помешать людям передавать новости по телефонной связи, не парализуя при этом работу правительства. Так или иначе, похоже, было уже слишком поздно. Если в Баранагаре действительно начались беспорядки, значит, новости уже добрались до улиц Калькутты. А раз они дошли до Калькутты, значит, и до Дели, Бомбея, Карачи, Мадраса и всего, что находится между ними. Внезапно решение губернатора задействовать армию показалось мне гораздо более оправданным. Если я не ошибался в своих предположениях, в Пенджабе разыгрывалась трагедия, последствия которой ощутит на себе вся Индия, а может, и не только она. Не исключено, что этот Драйер только что чиркнул спичкой, от которой разгорится национальная революция, способная до основания выжечь британское владычество в Индии и всех нас вместе с ним. Беда была в том, что от меня тут мало что зависело. Иногда все, что нам остается, – это держаться изо всех сил и надеяться, что тебя не смоет волной истории. Когда я спустился на свой этаж, Несокрушим сидел на табуретке пеона в коридоре у входа в мой кабинет. Выглядел он еще более подавленно, чем обычно. Я велел ему подождать меня в кабинете, а сам пошел за Дигби. Мне показалось, что сержант хотел что-то сказать, но передумал – просто мрачно удалился в мой кабинет и там уселся. Вскоре мы втроем кое-как уместились за моим столом. Дигби пребывал в состоянии нервного возбуждения, а у Несокрушима был такой вид, как будто кто-то только что пристрелил его любимую собаку. Я не видел смысла обсуждать происходящее в Амритсаре и на улицах Калькутты, поэтому сразу перешел к делу: – Мы вызовем миссис Бозе и Дэви для дачи показаний. Улыбка сбежала с лица Дигби. – Зачем? – еле выдавил он. Я рассказал об открытиях предыдущего дня – о том, что, по словам преподобного Ганна, Маколи поставлял проституток для Бьюкена, а незадолго до убийства собирался во всем признаться. И о показаниях Дэви – как она видела, что Маколи вышел из борделя, поругался с белым человеком и был после этого убит. О своих сомнениях в надежности Дэви я говорить не стал. Нельзя сказать, чтобы Дигби был особо впечатлен. – Ты действительно считаешь, что один из главнейших чиновников Индийской гражданской службы находил Бьюкену шлюх и что его убили, потому что он решил это прекратить?! – воскликнул он. – Какая адская, несусветная чушь. Не знаю, что с тобой сделал этот чертов Сен, но ты уже совсем оторвался от реальности. Справедливый упрек. В моей теории было больше дыр, чем в плане сражения, составленном генералом Хейгом[66]. Мы точно что-то упускали, и я был полон решимости узнать, что именно. – Я знаю, что это кажется притянутым за уши, – не стал упорствовать я, – но именно поэтому нам нужно снова допросить Дэви и миссис Бозе. Они – ключ к этой загадке. Дигби вздохнул. – Ну ладно, – согласился он. – Если ты так решил, я привезу их. – Мы поедем все вместе, – твердо сказал я. Несокрушим, просидевший всю встречу молча, неожиданно подал голос: – Сэр, разрешите поговорить с вами с глазу на глаз? Это может занять некоторое время. – Вы не могли бы подождать? – спросил я. Тут вся страна в любой момент того и гляди взлетит на воздух, и как раз сейчас ему приспичило поговорить? На вид он был какой-то зеленый. – Боюсь, что нет. – Послушай, приятель, – предложил Дигби, – я не прочь съездить в Коссипур с парой констеблей, а ты разберись с сержантом. – Ладно, – кивнул я. – Тогда я пошел. – Дигби встал, вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. Я повернулся к Банерджи: – О чем вы хотели поговорить, сержант? Бедняга нервно теребил в руках карандаш. Пот выступил у него на лбу, и по его виду казалось, что он вот-вот расстанется со съеденным завтраком. Он с трудом сглотнул. – Боюсь, сэр, что ввиду вчерашних действий солдат его величества по обеспечению правопорядка в городе Амритсар с использованием средств, абсолютно не соразмерных с угрозой, стоявшей перед ними и перед правительством провинции Пенджаб, без всяких правовых или моральных на то оснований… На это у меня не было времени. – Послушайте, Несокрушим, просто скажите, что вас беспокоит, и постарайтесь подобрать слова, в которых не более двух слогов. – Боюсь, я должен уйти, сэр. – Он достал из кармана и положил передо мной на стол помятый лист бумаги, сырой от пота. – Мое прошение об отставке. – Из-за того, что случилось вчера в Амритсаре? – Да, сэр. – Вы ведь знаете, что, согласно сообщениям с места действия, там был подавлен вооруженный мятеж? – При всем уважении, сэр, эти сообщения… не соответствуют истине. Сведения, которые мы получаем от индийских источников, рисуют абсолютно другую картину. – И что конкретно говорят эти источники? Сержант беспокойно поерзал на стуле. – Они говорят, что по мирным и безоружным людям открыли стрельбу. Стреляли во всех без разбора, без предупреждения и не дав им возможности разойтись. – Но этим людям известно, что подобные сборища запрещены Законом Роулетта, – напомнил я. – Им не следовало там находиться. – Сэр, – в голосе Несокрушима зазвучала сталь, какой мне прежде слышать не доводилось, – я не хотел бы вступать в дискуссию о преимуществах и недостатках нынешней правовой системы в этой стране. Я лишь хочу сказать, что не считаю для себя возможным оставаться частью системы, которая обходится с народом этой страны – моим народом – подобным образом. Я его не винил. На его месте я сам поступил бы примерно так же. А может, даже поддался бы соблазну, взял правосудие в собственные руки и пристрелил бы одного-двух угнетателей. Ну и утро получилось: бойня в Пенджабе, беспорядки в Калькутте, а лучший из моих младших офицеров угрожает уйти в отставку. И все это до завтрака. – Что вы собираетесь делать дальше? – поинтересовался я. Кажется, мой вопрос его удивил. – Я пока об этом толком не думал. Это был добрый знак. Раз сержант действовал без четкого плана, у меня оставался шанс убедить его изменить решение. Но мы ничего бы не добились, сидя по разные стороны стола и рассуждая о плюсах и минусах британского правления в Индии. Если я хотел уговорить сержанта отозвать прошение об отставке, стоило подойти к вопросу более тонко. Мы сидели в кофейне в одном из переулков по соседству с Лал-базаром. Судя по виду этого заведения, оно знавало лучшие времена. Но если начистоту, любые времена, пожалуй, были лучше, чем сегодняшний день. Место было явно индийское, европейцы сюда почти не заглядывали. Этим же утром оно и от индийцев не ломилось, а точнее, практически пустовало, своей унылой атмосферой напоминая ритуальный зал, из которого покойника уже увезли на кладбище. Пара официантов толклась в углу зала, стараясь не встречаться взглядом с немногочисленными посетителями. Мы устроились за небольшим столиком. Одна из ножек была короче остальных, отчего вся конструкция опасно кренилась, когда на нее облокачивались. Несокрушим глотнул кофе и поморщился. – Горячий? – Горький, – ответил он, добавляя в чашку солидную порцию сахара. – Несокрушим, вы помните день, когда мы познакомились? Я тогда спросил вас, почему вы пошли на службу в полицию. – Да, сэр. – Вы ответили: потому что когда-нибудь вы, индийцы, будете сами себе хозяева, а когда этот день наступит, вам понадобятся профессиональные детективы – точно так же, как и профессиональные судьи, и армейские офицеры, и инженеры, и вообще все, кто нужен, чтобы управлять государством. – Да. – И что заставило вас передумать? Несокрушим заговорил тихим голосом: – До настоящего дня я верил в британское правосудие и чувство справедливости. Конечно, бывают и плохие англичане – точно так же, как и плохие индийцы, – но тем не менее я всегда считал, что сама система справедлива. Она наказывает преступников и защищает пострадавших. Теперь я понимаю, что отец мой был прав. Когда нападают на одну англичанку, невиновные индийские мужчины должны ползать перед нею на брюхе. А когда жестоко убивают сотни, если не тысячи безоружных индийцев – мужчин, женщин и детей, – преступника чествуют, как героя. Неужели «британское правосудие» означает лишь «правосудие для британцев»? Что я должен был ответить? Заявить, что все это ложь и пропаганда? Что британский офицер ни за что не отдал бы такого приказа? Я мог бы так сказать. Возможно, мне и следовало сказать именно это, но я достаточно хорошо знал, что происходило в Ирландии, чтобы понимать: как бы нам ни хотелось считать иначе, британская армия вполне способна на зверства. Или я мог ему сказать, что если подобная бойня действительно произошла, то ее виновник – безумец, которого ждет справедливое наказание. По крайней мере, такое утверждение было бы хоть отчасти правдой. Пожалуй, и впрямь нужно быть сумасшедшим, чтобы велеть открыть огонь по толпе безоружных гражданских, но, по моему опыту, безумие никому еще не мешало получать высокие звания в армии, особенно сейчас, после войны, которая столь многих превратила в безумцев. Наверное, одним из таких был и Дайер. Толпу индийцев он воспринимал не как людей, а всего лишь как проблему, которую нужно решить. Что касается справедливого наказания, то, будем честны, на официальном уровне произошедшее наверняка заметут под ковер. Бирн говорил правду. Наше правление зависело от того, сможем ли мы сохранять видимость морального превосходства над теми, кем правим. А как сохранять эту видимость, если признаться, что расстреляли сотни женщин и детей? Но я не собирался лгать сержанту. Он заслуживал большего. Мы оба заслуживали. Беда была в том, что мое расследование двигалось по пути «Лузитании»[67] и у меня не было никаких шансов спасти корабль без помощи молодого сержанта. – То, что случилось в Амритсаре, – сказал я, – если все было именно так, как вы говорите, – это, я не спорю, преступление. Но ваша отставка никак не поможет погибшим. Напротив, если вы останетесь, мы сможем постараться помочь хотя бы одному индийцу. – Вы о Сене? – Банерджи горько рассмеялся и сделал глоток кофе. – Ему уже ничем не поможешь. Что бы мы ни делали, его повесят. – И вас не станет мучить совесть? Как вы будете жить, зная, что перестали бороться за человека, которого считаете невиновным, исключительно в знак протеста против того, что не в силах изменить? Он ничего не ответил, и я, почувствовав, что нашел слабое место, продолжил атаку: – Сену осталось недолго. Максимум – несколько дней. Именно вы первый предположили, что он может быть не виноват. Если вы все еще в это верите, то должны продолжать расследование ради него. Сержант колебался. Я видел это по его глазам. Настало время предложить ему компромисс.