Напряжение, сковывающее меня при подъезде к ресторану, улетучилось. Мне было уютно, вкусно, интересно. Чувствовала себя взрослой, красивой, единственной в белом свете, особенной для мужчины рядом. И этот ядерный коктейль кружил голову похлеще тепла руки Эльбруса, который обхватил мои пальцы, скользя по ним своими в лёгкой, головокружительной ласке. – Напоить и трахнуть, – сказал он шёпотом, глядя ровно в глаза, отчего огромные, жаркие мурашки разбежались по моему телу, оседая в уже ожидаемых местах. Глава 21 Я смотрела в высокое окно на гладь Финского залива, щурилась от вечернего солнышка и улыбалась, хотелось мурлыкать, как кошка. Всё, что происходило в те дни со мной, было таким новым, неожиданным, оглушающим, что анализировать я не могла и не хотела. Купалась в свалившемся на меня счастье и безмятежности, радовалась каждому дню, будь он хмурым или солнечным, распустившимся листья, лужам, случайным прохожим. Всему миру. – Минестроне будешь? – услышала голос Эльбруса. Почти сразу почувствовала спиной его тепло, ладонь властно провела вдоль моего голого бедра, нырнула под длинную футболку, собственнически легла на живот. – Что такое минестроне? – пробормотала я, закрывая глаза, похотливо потираясь о мужской пах. – Итальянский суп, – промурлыкал Эльбрус мне на ухо, оставляя у мочки поцелуй. – Пойдём, поедим, пока я держу себя в руках. Я двинулась в сторону кухни, всё так же в мужских объятиях. Эльбрус не выпускал меня из рук, чему я откровенно радовалась, не смущаясь своего счастья. Наверное, такой счастливой может быть только девушка в самой первой, взаимной любви. У Эльбруса, как оказалось, была своя квартира на Васильевском острове, в современном жилом комплексе, с видом на залив. Просторная, трёхкомнатная, больше нашей коммуналки в два раза. С двумя санузлами, лоджией больше, чем моя комната, двумя балконами и огромной спальней с кроватью королевских размеров. В квартире неспешно шёл ремонт, именно поэтому Эльбрус оказался в родительском доме в день, когда мы собрались на дачу. Сейчас в побелке стояла одна комната, остальные уже сделаны. Дизайн настолько не похож на то, что я видела в квартире Сабуровых, что в первое мгновение, когда переступила порог, я опешила. Серый, тёмно-синий, тёплые оттенки коричневого, яркие вкрапления цвета, особенно меня поражала стена из коричневого мрамора в спальне и точно такая же ванная комната. Но больше удивляло, как внешние атрибуты шли Эльбрусу, будто все эти суровые цвета и материалы, с вкраплениями яркого и тёплого, обволакивающего уютом, и были им самим. Именно в этой квартире мы проводили бесконечно много времени, преимущественно в постели. Сразу после учёбы я ехала на Васильевский остров, или Эльбрус приезжал за мной, иногда мы делали вид, что гуляли, заходили в рестораны или магазины, но каждый понимал, что основная наша цель – секс. У меня словно сорвало чеку. Не могла думать ни о чём, кроме Эльбруса, его тела, запаха, дыхания, объятии. О его разговорах, шутках, тоне, который не оставлял мне выбора. Обо всём, что было им. Обо всём, что становилось нами. – У, вкусно, – повела я носом, вдыхая терпко-овощной аромат минестроне. – Кажется, неплохо получилось, – улыбнулся Эльбрус. – Здесь главное – овощи правильно нарезать, и я всегда добавляю настоящую панчетту, как раз осталась, привёз из Италии. – Панчетта? – Вяленая грудинка. – Грудинка? – посмотрела я удивлённо на Эльбруса. Уж что-что, а грудинка продавалась на каждом углу, какая угодна, солёная, копчёная, вяленая, в любых приправах и видах, в Италию точно ехать необязательно. – Нельзя сравнивать панчетту и нашу грудинку, – усмехнулся Эльбрус. – Ешь, остынет, – показал рукой на тарелку, источающую оглушительный аромат. – Попробуешь и поймёшь разницу. Нужно развивать вкусовые рецепторы, расширять пристрастия и возможности – это делает мир вокруг и внутри тебя богаче. Ты учишься слушать, а главное, слышать себя. Меня не покидало чувство, что Эльбрус говорил вовсе не о еде, хотя никогда раньше я не встречала человека, который настолько искренне наслаждался бы пищей. Не объедался, не ел от пуза, пока не лопнет, а именно получал неподдельное удовольствие от еды. По-моему, он говорил о сексе, о расширении пристрастий и возможностей именно в этой области. Иногда казалось, что он не просто занимается со мной любовью, долго, бесконечно страстно, а сознательно совращает меня, опуская в пучину такого порока, которого я представить себе не могла. Но чаще я не думала об этом, не анализировала, к тому же Эльбрус никогда не требовал то, что я не могла дать. Никакого публичного секса, группового, откровенных БДСМ-практик – ничего такого, что могло бы поставить меня в неловкую ситуацию. – Поедем летом в Италию, – между делом поставил в известность Эльбрус. – Распробуешь панчетту, брезаолу, прошутто… – У меня нет загранпаспорта. – Завтра займёмся этим вопросом, – заключил он. – Хочу провести целый день где-нибудь на пляжах Альбаро-Бич, а ночью отжарить тебя так, чтобы ты ходить наутро не могла, может быть даже в… – он приподнял брови, прищурился, посмотрел на меня в упор. – Нет, – заявила я как можно более уверенно, внутри же содрогнулась от того, что, возможно, он осуществит то, что сказал. Не то, чтобы я возражала, хотя до знакомства с Эльбрусом даже представить не могла, что задумаюсь об анальном сексе – это не казалось мне извращением, но совершенно точно никак не могло касаться меня. Некоторые пары практикуют анал, а некоторые люди едят скорпионов или сердце кобры, доказывают, что полезно, ко мне это отношения иметь не может. Правда была в том, что, если он решит и сделает, я не стану возражать, я отчётливо это понимала. А надо бы… надо отказать, учитывая размеры члена. – Да, – спокойно заявил Эльбрус, сметая мои возражения, как кучу ненужных фантиков со стола. – Тогда я не поеду в Италию! – заявила я, будто и правда собиралась ехать, а может и собиралась. В моей новой реальности могло случиться всё, что угодно, включая пляжи и Альбаро-Бич, прошутто с панчеттой и сыр касу-марцу, несмотря на то, что мысль о последнем пугала меня куда сильнее перспективы анального секса. – Тогда я сделаю это здесь, – спокойно заявил Эльбрус, глядя мне ровно в глаза. Через пару часов мы ехали домой. Перевалило за десять вечера, врать родителям, что готовлюсь к диплому с девочками, становилось сложнее. По причине, которую я и себе-то объяснить не могла, я скрывала отношения с Эльбрусом. Знала лишь Кристи, случайно увидевшая, как я забираюсь в его машину. И то, мне удалось наплести ерунду про соседскую помощь, поверхностные приятельские отношения. Сабуров, как оказалось, на самом деле молчал об увиденном в их квартире, так что наверняка подруга не была уверена, я же молчала, как партизан. Хорошо ещё, что Вова преподнёс поистине царский подарок после того, как я заявила ему, что между нами всё кончено. Причину, Эльбруса, я называть не стала, малодушно не смогла признаться в измене, сослалась на его свинское поведение в парадной. Я сказала «нет», неважно, встречаемся мы или нет, «нет» я озвучила. Он решил не услышать, я решила, что между нами всё кончено. В общем-то, выглядело сомнительно, ведь это я изменила, а виноватым в расставании выставила Вову. Только в те дни я была настолько поглощена романом с Эльбрусом, лавиной новых ощущений и впечатлений, что думать о чувствах бывшего парня не могла. Со своими бы разобраться. Первую неделю он почти ежедневно приходил, канючил, просил прощения, чем доводил меня до бешенства. Один раз притащил цветы в горшке, заявив, что такие дольше простоят, куда практичней веников из срезанных цветов – тогда я вызверилась по-настоящему. Не нужны мне никакие цветы, ни в букетах, ни в горшках, но заявлять в лоб, что сэкономил на чахлом фикусе, тоже не стоит. В тот вечер Вова напился, попал в комендатуру, где просидел пять суток, на шестые умудрился сломать ноги, был отправлен в госпиталь, а уже там заболел мононуклеозом – болезнью подростков, и загремел на карантин, наконец-то исчезнув из моей жизни. На набережной Лейтенанта Шмидта теснились машины, сбиваясь в тесный поток, начал накрапывать дождь. Весенние крупные капли ударяли по капоту и лобовому стеклу, стекали, как огромные слезинки, попадали под плавно работающие дворники и исчезали, чтобы снова возродиться дождём. – Постоим, не хочу толкаться, – проговорил Эльбрус, припарковавшись напротив Оптинского подворья[4][Храм Успения Богородицы Санкт-Петербургского подворья Оптиной пустыни.]. Я уже начала привыкать к повелительному тону Эльбруса, разбираться в интонациях и нюансах, той грани, которая проходила между предложением и прямым указанием. Зазвонил телефон, я быстро взяла трубку: – Да, мам? – спешно проговорила я, слушая последующий вопрос. – С Кристи, скоро буду. Конечно, позвоню, не волнуйся, пожалуйста. – Кристи, значит, – усмехнулся Эльбрус, оглядывая меня с ног до головы. – Почему Кристи, а не Эльбрус? Если сложно сразу Эльбрус начни с Руса, так твоим родителям будет проще, если ты опасаешься осуждения. – Не в этом дело, – нахмурилась я. – Просто пока не готова… Скажу после выпускного, хорошо? Ладно? – Ничего хорошего, но ладно, – отрезал Эльбрус. Не могу сказать точно, чего именно я опасалась, только обнародовать свои отношения перед родителями казалось правильней после выпускного, особенного Вовиного, когда он благополучно уедет служить по распределению, желательно на край света, подальше от Питера. Мама мне плешь проела этим Вовой, его самочувствием и претензиями, почему я не дежурю под окнами госпитали с передачами для болящего. Слышать о том, что мы расстались, она не хотела. «Милые бранятся – только тешатся» – снисходительно повторяла она. Национальности Эльбруса, реакции родителей? Я уже знала, что родился он в Ленинграде, вырос в Санкт-Петербурге, в квартире нашей парадной. Отец был родом из Северной Осетии. Бабушка, оставшись вдовой, перебралась с сыном в Ленинград незадолго до перестройки, потому об исторической родине их с Егором отец и Эльбрус мало что знали, лишь впитали некоторые традиции, благодаря общению с родственниками, к которым ездили почти каждое лето. Мама же была русская, коренная ленинградка, в их роду врачевали ещё при царском режиме. Скрывать свою связь причин не было, но я тщательно скрывала, поддаваясь нелепому стыду. Казалось, все поймут, что нас с Эльбрусом связывает не только держание за руки, и станут осуждать. Глупо, очень глупо, но я никак не могла отделаться от этого иррационального чувства. – Ты ведь тоже не говоришь маме с бабушкой, – набычилась я. – Я – взрослый мальчик, а ты – маленькая девочка. Родители должны знать, с кем их дочь проводит время. – Маленькая девочка, с которой ты собираешься заняться аналом, – фыркнула я. – Одно другому не мешает, – отрезал он, глянув потемневшими глазами. На секунду показалось, что он сделает это прямо здесь и сейчас, рефлекторно я сжала ноги, почувствовав то, что не должна была ощущать при подобных обстоятельствах – возбуждение. Это же ненормально, неправильно это, дико! – Хотел подарить позже, но, думаю, сейчас самое время, – неожиданно сказал Эльбрус. Перегнулся через меня, открыл бардачок, выудил оттуда небольшой бумажный пакетик с коробочкой внутри, протянул, глядя на меня как всегда прямо, будто не просто считывал мои эмоции, а питался ими. В упор смесь получалась насыщенней. Я заглянула в пакет, достала белую упаковку с надписью «Pandora» – ювелирная фирма, чьи украшения продаются не за баснословные деньги, как какой-нибудь Картье, но для меня, обыкновенной студентки медицинского колледжа, жительницы коммуналки – недоступная роскошь, о которой я не смела мечтать. Смотрела на браслет с шармами и не верила в то, что вижу, что это великолепие моё… В те годы браслеты Пандора были тем, о чём грезила любая женщина от четырнадцати до шестидесяти лет. – Спасибо! – выпалила я, не отводя взгляда от серебристого блеска, разглядывая каждый шарм по отдельности – красота-то какая… – Но… – стушевалась я. – Но? – переспросил Эльбрус, окинув меня тёмным взглядом. Я попросила его не дарить мне дорогих подарков, а лучше никаких не дарить. Объяснила тем, что увидят родители, вернее мама. Уж она в курсе каждой безделушки в моём гардеробе, скрыть какую-то вещь, тем более дорогостоящую, не получится. Врать сильнее, чем уже обманывала, не хотелось. Эльбрус давал мне деньги, часто молча клал в сумку, при попытке вернуть окидывал таким взглядом, что хотелось просто взять и сожрать несчастные купюры, не запивая чаем. Иногда, очень редко, дарил какие-то мелочи, вроде наушников или блокнота Молескин, без которого в то время студентка была не студенткой. Часто водил в рестораны, расширяя мои вкусовые пристрастия. Теперь-то я знала, что такое кокиль с лососем, строганина из муксуна, и что стейк из говядины предпочитаю прожарки медиум – знания, без которых легко обходилась до встречи с Эльбрусом. Но на самом деле отказалась я от подарков потому, что мне казалось, что таким образом Эльбрус покупает право на моё тело. Он сметал мои слабенькие попытки сопротивления, желание сохранить лицо, будто не замечал их вовсе. За короткое время мне открылся настолько огромный мир секса, что я никак не могла охватить его, смириться с мыслью, что это – я. Та, кто позволяет делать с собой буквально всё, что вздумается – я. Та, которая получает удовольствие от того, что совсем недавно и представить не могла – я. Та, что отсасывает и даёт – я. Не получая за это вознаграждения, я чувствовала себя чище и честнее. Мне нравилось так думать. – Я не могу это принять… – проговорила я, едва не плача от обиды на саму себя.