– Он очень известный в городе гинеколог. Я у него наблюдаюсь. – Значит, дядя… – я обернулся и посмотрел на Кушнера, чувствуя, как в душе начинают оживать позабытые подозрения. – Скажи, а тебе этот дядя не посоветовал то же самое? Если будет возможность и чтобы я не узнал? С возможностями все в порядке, его племянничек всегда под рукой… – Ну что ты говоришь, глупенький? Я люблю только тебя! На том мы и расстались. Я посмотрел, как они садятся в машину и уезжают, помахал рукой и зашагал обратно в казарму. Честно говоря, лучше б не было этой встречи! Помимо всего прочего, мне не нравилось, что о ней узнает Низам. Правда, я совершенно не представлял, как он сможет этим воспользоваться. Ну, узнает, а дальше? Отправит «своих людей» в Махачкалу на перехват Инги и Кушнера, чтобы, захватив их, заставить меня действовать по своим указаниям? Такое только в горячечном сне может привидеться. Но после истории с Холоновским я начал верить, что ночные кошмары не всегда далеки от действительности. В казарме меня ждали командир части Меняйлов и дежурный лейтенант Бегунцов. Перед ними стоял сонный и растерянный Бальчис. Увидев меня, сержант незаметно показал кулак и облегченно сказал: – Вот он, товарищ майор. Меняйлов заорал, притопывая сверкающим сапогом: – Да какого х…я! Ты что, сынок вонючий, совсем ох…ел?! Кто тебе разрешал отлучаться? Как ты посмел бросить пост? От него пахло водкой и чесноком. Маленького роста, пузатый, в высоченной фуражке и сапогах до колен, он производил карикатурное впечатление, даже когда был спокоен. А уж видеть его в состоянии гнева и лицом к лицу было совершенно невозможно. Хотелось сделать две вещи: рассмеяться и заткнуть ему пасть коротким ударом в солнечное сплетение. На меня еще никогда в жизни так не орали. И ладно, если б я действительно сильно проштрафился. Но я не чувствовал себя виноватым. Однако не объяснять же ему, что приезжала жена. Я стоял и молчал, глядя мимо майора. – На меня смотри! – взвизгнул Меняйлов. – И не лыбься, урод! Я тебе покажу, как надо улыбаться! Ты у меня узнаешь, кто здесь хозяин, понятно? Совсем распоясался! Служишь без году неделя, а гонору, как у дембеля. Бегунцов! – Я, товарищ майор. – В карцер его. Пусть посидит до утра, а завтра поедет на гауптвахту. Я лично договорюсь, чтобы его там хорошо встретили. Ты у меня, сынок, сегодняшний день надолго запомнишь… Глава пятнадцатая. Лежачего не бьют, его топчут 1 Конечно, никакого официального карцера у нас не было. Проштрафившихся сажали в непонятного назначения тамбур, расположенный к конце коридора, который вел из подсобных помещений солдатской столовой в хозяйственный двор. Шириной метр на метр, с высотой потолка метров шесть, тамбур напоминал бы вентиляционную трубу, если б не две крепкие двери, в коридор и во двор, и не яркое освещение – с потолка на коротком шнуре свисала мощная лампа. В этом тамбуре можно было только стоять, либо сидеть на бетонному полу. Два раза в день давали хлеб и воду, один раз выводили в туалет. Бегунцов тщательно меня обыскал. Отобрал два ремня и все, что оказалось в карманах, открыл уличную дверь карцера и толкнул меня в спину: – Заходь! Теперь поймешь, что такое настоящая служба. А то, я смотрю, Пекуш с Бальчисом тебя слишком избаловали. Пока ты не появился, все было спокойно. Ё… твою мать, из-за тебя вся казарма на уши встала! И откуда такие берутся? На ремне у Бегунцова висела кобура. Дать ему локтем в переносицу, отобрать пистолет…Закрыть в карцере и пойти к майору Меняйлову. Спросить: «Так кто здесь хозяин? А? Что-то вас плохо слышно, товарищ майор. И говнецом попахивает. Не вы обосрались?» Я пробыл в карцере с воскресенья до вторника. В первый же вечер я услышал доносящиеся с хоздвора голоса и смешки. Отчетливо слышалось мои имя и прозвище Чемпион, а потом кто-то принялся бить по металлической двери. Удары были сильными, в рваном ритме. В первый момент я подумал, что кто-то решил меня освободить и старается выломать дверь. Но удары продолжались пять минут, десять, пятнадцать, и я понял, что надо мной просто издеваются. Человек со слабыми нервами от такого грохота через какое-то время мог бы спятить. Я пытался закрывать уши, но это помогало слабо. – Козлы! – заорал я. – Убью, на хрен, всех! После моей угрозы грохот только усилился, удары стали наноситься быстрее. Прекратил издевательство Бальчис. В наступившей тишине отчетливо прозвучал его голос: – Пошли на хер, обезьяны. – И раздались убегающие шаги. В понедельник все повторилось, но я был готов и перенес пытку шумом спокойно. Враги растерялись, в какой-то момент усомнившись, на месте ли я. – Костя! – добрым голосом позвал кто-то из них. – Костя, ответь… Спал я в сидячем положении, подстелив под задницу сложенный в несколько раз китель и обхватив колени руками. Мне хватало двадцати минут, чтобы просветлела голова и появились силы для нескольких часов бодрствования. Такому способу отдыха в экстремальных условиях меня научил Мастер. Обкатать на практике свои навыки у меня до сих пор не было повода, и я не знал, сколько выдержу: трое суток, неделю, или пока не отпадет надобность. Не знал и того, какой окажется обратная реакция. Может, я два дня просплю мертвым сном или, наоборот, стану страдать от бессонницы. Все остальное время я старался проводить на ногах и даже не прислоняться к холодным стенам, каждые два-три часа делал небольшую зарядку. Приседал, отжимался от стен, тянулся, выполнял дыхательные упражнения. И все время думал. Я впервые начал жалеть, что пошел в армию. Все-таки возможности закосить были, причем для этого не пришлось бы лежать в психбольнице или уходить на нелегальное положение, шарахаясь от каждой фуражки на улице. Перекантовался бы годик, сына родил, а следующим летом обязательно поступил в Лесгафта. И я укрепился в решении подать рапорт об отправке в Афганистан. Раз уж все равно приходится служить, то лучше тамошняя война, чем здешний онанизм. Очень часто я вспоминал Ингу. Вспоминалась почему-то не наша последняя встреча, а несколько ссор, которые теперь казались настолько глупыми, что вызывали недоумение. А тогда казалось, что я прав… Первый раз мы поругались, когда я заговорил о своих планах на жизнь. Я собирался выступать на соревнованиях, покуда хватит сил, а потом заняться тренерско-преподавательской деятельностью. В мечтах я видел себя прославленным чемпионом и создателем новой системы рукопашного боя, объединяющей адаптированные к нашим условиями приемы восточных единоборств, боевое самбо, классический бокс и разные хитрости из арсенала уличного драчуна, никогда не посещавшего спортивную секцию, но способного при помощи нескольких подлых ударов, подручных предметов и наглости уработать титулованного противника, привыкшего к схваткам по правилам. Мне казалось, что это достойная цель, ради достижения которой не стыдно положить жизнь. А Инга считала, что главное – это семья. Построить дом, посадить сад, воспитать сына и дочку. Мужчина должен думать не об интересной работе, а о том, как обеспечить семью и вывести своих детей в люди. Меня такая позиция раздражала. Я горячился: – Ну а что потом? – Когда потом? – Когда вырастут дети. Цель достигнута, жизнь закончена? А-а-а, извини! Я совсем не подумал про внуков. После детей мы начнем нянчиться с внуками. Менять пеленки, водить в школу и учить стихи Пушкина! В этом смысл жизни? И чем больше детей нарожать, тем больше получится смысла? – Ну почему ты так говоришь… – Потому, что так получается. Инга сказала, что боится: Добрынин тоже ставил целью не гармоничные семейные отношения, а борьбу за правду. И чем это закончилось? – Ты еще Валдиса своего вспомни! – При чем здесь он? – Да при том! Меня просто бесит эта ваша бабская дурость. Дай вам волю, и вы в пять минут нормального мужика сделаете подкаблучником. Если так нравится, иди к своему Кушнеру. Он с тебя будет пылинки сдувать и сюсюкать с утра до вечера! Она обиделась и ушла. Надеюсь, не к Кушнеру. После ее ухода я мгновенно остыл, но гордость не позволяла заговорить о примирении первым. Мы не общались неделю. Через три дня после размолвки я начал звонить, но тетя Ингрид неизменно отвечала, что Инги нет дома. На седьмой день я дождался ее у подъезда, мы поговорили, и примирение состоялось. Инга ни разу не видела Мастера, но я ей о нем много рассказывал. С детства занимался спортом, служил срочную на базе в Юго-Западной Африке, был тяжело ранен, вылечился при помощи местного знахаря-колдуна, окончил военное училище, был направлен в спецкомандировку во Вьетнам. Там еще шла война с американцами, и он попал в плен к южным вьетнамцам, которые их поддерживали. Несколько месяцев просидел на цепи в яме, был выкуплен у вьетнамского командира американским офицером. По дороге к своей базе «зеленые береты» напоролись на засаду партизан-вьетконговцев, и все погибли. Партизаны отвели Мастера в лагерь, не поверили его объяснениям и приготовились расстрелять, но лагерь разбомбили американские самолеты. Мастера контузило взрывом, он упал в реку и пришел в себя только в хижине какого-то старика, жившего отшельником посреди джунглей. Почти два года он прожил у этого старика, обучаясь древним боевым искусствам и врачеванию. Время от времени приходили то партизаны-вьетконговцы, то американцы. И те, и другие относились к старику с уважением и его загадочного гостя не трогали. Один сержант-коммандос догадался, кем может являться светлокожий бородач двухметрового роста, и предложил уйти с ними, обещая переправку в США и денежную работу. Мастер отказался, и этим все и закончилось. Как-то утром старик ушел на охоту и не вернулся. Что с ним случилось, Мастеру не суждено было узнать. Напоролся на мину, был расстрелян партизанами или американским патрулем, попал в лапы к дикому зверю… Мастер ждал его три дня, потом пустился в путь к своим. Когда вышел, оказалось, что его давно считают погибшим. Родственникам сообщили, что он утонул в результате несчастного случая. Его долго проверял Комитет госбезопасности, даже пришлось посидеть какое-то время, правда, не в лагере с уголовниками, а на специальной засекреченной базе. Потом восстановили документы, взяли подписку о неразглашении и отправили дослуживать на Дальний Восток. Там было много японцев и корейцев, так что он продолжал совершенствовать свои знания древних боевых искусств. Когда мы познакомились, он был уже военным пенсионером. Часто ездил по стране, отыскивая специалистов по тому или иному виду единоборств, участвовал в деятельности федераций карате и самбо, имел отношение к организации соревнований, в качестве постановщика трюков и консультанта участвовал в киносъемках. Он был известен не только в спортивных кругах, но и среди столичной богемы. Со временем это позволило перебраться в Ленинград. Звал меня с собой, но я не хотел оставлять мать, которая в то время много болела. Потом она уволилась с работы, и мы переехали – она ведь у меня коренная ленинградка, а с отцом познакомилась, когда была в Тамбовской области в составе студенческого стройотряда. Эти рассказы произвели на Ингу впечатление прямо обратное тому, которого я ожидал. – Сколько ему лет? – Сорок два. – Ни жены, ни детей. Что он будет в старости делать? Вспоминать молодость? – Ему до старости еще… – Это только так кажется. – Он воспитал учеников… – Кто они, где? Только ты и остался. – Ну почему? Он со всеми поддерживает связь. Несколько человек на Дальнем Востоке, в Москве, по-моему, трое. И в Ленинграде не я один есть. Этого мало? – Этого недостаточно, чтобы считать, что жизнь удалась. – Ты ерунду говоришь! Он стал Мастером, а мог родить ребенка и быть посредственным отцом. – Если бы он был посредственным отцом, из него бы и мастер такой же вышел. Забил тебе голову всякими глупостями. При чем здесь восточная философия, если мы живет в Советском Союзе? Путь воина, боевые искусства… Какое это имеет отношение к тому, что вокруг? Ты меня поражаешь! Иногда ты мне кажешься не по годам взрослым, а иногда ведешь себя, как ребенок! Мы снова поссорились и несколько дней не встречались. Встретились перед моим первым экзаменом. Помирились, вместе провели ночь. Я сдал вступительный экзамен по специализации, но провалился на сочинении. Я знал, что не обладаю литературными талантами, но никак не ожидал, что моя работа будет признана худшей на всем вступительном потоке. Мелькнула мысль, что это чьи-то интриги. Но чьи? Разве что Холоновского, об истории с которым я начал уже забывать. Мог он повлиять на решение приемной комиссии? В принципе, наверное, мог. Но зачем ему это нужно? Он имел возможность испортить мне жизнь более основательно, нежели договариваться с кем-то о двойке за сочинение и хихикать издалека, наблюдая, как я опечален. С нашей встречи прошел уже целый месяц, и за это время Холоновский не предоставил ни одного повода упрекнуть его в несоблюдении договоренностей. Пока ехал из института домой, успокоился. Инга встретила меня на остановке: – Ну как? – Родина ждет… – Я уже принял решение, что пойду в армию. Тем более что недавно разговаривал с сослуживцем отца, Виктором Николаевичем Колыбановым, и он говорил про экспериментальную спортивную роту под Махачкалой, в которою мог бы пристроить меня. «Вообще-то призыв уже закончен, но есть всякие спецнаборы. Пользуйся, пока я при власти! Тем более если уйти сейчас, а не дожидаться осеннего призыва, то служить придется на несколько месяцев меньше: заберут в конце июля, а уволят не позднее мая. Чувствуешь выгоду? А если зарекомендуешь себя с положительной стороны и скажешь командиру, что собираешься заново поступать, то тебе не только блестящую характеристику выдадут, но и уволят первым приказом, чтобы успел к экзаменам подготовиться. И не забывай, что у отслуживших при поступлении льгота: меньший проходной балл. Да и в приемной комиссии к настоящим мужикам, как ты сам понимаешь, относятся лучше…» Инга попыталась меня отговорить, но я не слушал ее аргументов. Как не слушал и Кушнера, который вторил ей неуверенным голосом и робко призывал меня не совершать глупостей. Очередное сравнение с Добрыниным вывело меня из себя. Я взорвался, накричал и буквально выставил Кушнера за порог. Когда я остыл, Инга сказала: