Звонарев попытался надавить мне локтем на горло. Я вывернулся и захватил в замок его плечо. Какое-то время мы молча боролись. Звонарев вполне искренне старался меня победить, я – столь же искренно делал вид, что с трудом сдерживаю его наступление. Он терял силы быстрее, чем я, и в какой-то момент просто обмяк, лежа на мне. – Ты должен проиграть, – прошептал он голосом, в котором смешивались угроза и просьба. – Стоп! – прогремела над нами команда Бегунцова. – Встать, продолжить бой в стойке. Ордынский, вам замечание за безынициативные действия… Мы поднялись. Я насмешливо оглянулся на Бегунцова. За какие действия мне замечание? Пользуясь тем, что стоит спиной к зрителям, Бегунцов сделал страшные глаза и беззвучно сказал: – Падай, урод! Падай! – А вслух крикнул: – Начали, бой! Я кинулся на Звонарева. Он ударил меня с разворота. Я подставил под его ногу скулу. Удар был так себе, меня даже не тряхануло, как следует. Но я замер и опустил руки. Звонарев пробил «мае-гери»[6] в солнечное сплетение. Если бы он только этим и ограничился, я бы упал и сделал вид, что мне очень плохо. Но он снова лягнул меня между ног и не попал по чистой случайности. Я раздумал падать. Я жестко блокировал еще один «мае-гери» и подсек опорную ногу Олега. Он упал и прикрыл локтями лицо. Я не стал добивать. Я дал ему возможность подняться, а потом пробил мощную серию в голову. Я не собирался его нокаутировать, я хотел лишь как следует разбить ему рожу, и это получилось. Левый глаз у него и так был полуприкрыт, а теперь и правый начал стремительно наливаться. Отлично: пусть теперь дома изображает китайца. Ну вот, теперь можно и проиграть… Он снова принялся махать ногами. Кажется, приблизиться на дистанцию удара рукой он просто боялся. Мне опять пришлось подставляться. Выбрав относительно приличный «маваши», я дал попасть по своей голове, картинно опустил руки, попятился на заплетающихся ногах и грохнулся навзничь. Зрители замерли. 3 Сквозь полуприкрытые веки я мог видеть и их, и Олега. Звонарев стоял с таким видом, точно не верил, что смог меня завалить. – Алёша! – растерянно крикнул командир ВМО. Лучше бы я на него не смотрел. Потому что посмотрев на него, я увидел и Оксану. Ее взгляд был полон презрения. Не знаю, поняла она, что я поддался, или просто решила, что я слабый боец, но чувств своих не скрывала. Она что-то яростно, но тихо говорила. Я попытался прочесть по губам. Получалось что-то вроде «Тряпка!» и «Вставай, слабак!». Да пошла ты! У тебя свой интерес, у меня – свой. Все, поигрались и хватит. Твой братец получил достаточную трепку, а теперь мне надо выполнять договор с Пекушем. Можешь делать какие угодно глаза и обзывать меня любыми словами; плевать, через три дня меня здесь не будет, а через месяц я тебя и не вспомню. Пошла ты! Встав надо мной, Бегунцов отсчитывал секунды. – Четыре! Пять! Я не знал, сколько он будет считать. До девяти, как в боксе? – Шесть! Я приподнялся на локте и очумело помотал головой. – Семь! Мне вдруг стало так противно, как не было никогда в жизни. Я подумал: да какого черта?! Какого черта я должен валяться и изображать немощность на потеху сбрендившему генералу-физкультурнику? Мне слишком дорого дались прошлые победы и звания, чтоб их так дешево разменять. Пошел Пекуш в жопу со своим договором! Если ему хочется – пусть сам выходит на ковер и ложится под генеральского сына. Я всегда гордился тем, что не совершал поступков, за которые может быть стыдно. А как я буду думать о себе, если сдамся? Где были мои мозги вчера, когда я разговаривал с Пекушем? Оказывается, для того, чтобы проснуться, мне нужно было упасть! Да пошли они все! Какими бы ни были последствия, а я о своем выборе не пожалею. Как говорил Мастер, лучше быть битым за дело, чем за безделье. – Восемь! Я встал. Зрители зашумели. У Звонарева-младшего отвисла челюсть. Если бы я был мертвецом, вставшим из гроба, это произвело бы на него меньшее впечатление. Он оглянулся на папу. Генерал сидел с каменным лицом, и только хруст сломавшегося в его пальцах карандаша показал, что он испытывает какие-то чувства. Бегунцов не знал, что ему делать. Он посмотрел на часы. Потом ему пришла спасительная мысль остановить бой «в связи с невозможностью…», и он обернулся к Смелякову. Начмед с готовностью вскочил и потрусил ко мне, таща саквояж. Я подпрыгнул и сделал четкое сальто назад. – Я готов! Часть зрителей одобрительно загудела, другие явно были раздражены. Смеляков растерянно остановился. Генерал аккуратно сложил обломки карандаша на бумагу и сцепил руки в замок. Пекуш стоял, уперев руки в бока. Вечная усмешка на его лице выглядела неживой. – До конца основного времени осталось пятьдесят секунд, – неуверенно объявил Бегунцов. – Продолжайте бой… Я посмотрел в глаза Звонареву. Он понял, что его ждет, и с отчаянным выдохом бросился на меня. Он целился провести «проход в ноги». Я подпустил его как можно ближе, ускользнул и атаковал сбоку, вкладывая в удары всю силу. Перчатка на моей правой руке треснула и разорвалась. У Бегунцова сверкнули глаза: наверное, он углядел в этом возможность каким-то образом засчитать мне поражение. Но прежде чем он вмешался, я провел захват и прокрутил самбистскую «мельницу», четко припечатав Звонарева лопатками к матам; опустился рядом с ним на колено и врезал кулаком в пол около его головы так, что стены, кажется, содрогнулись. – Сдаешься? – Да! – заверещал Звонарев, отчаянно хлопая ладонью по матам. Я встал. Меня никто не поздравлял. Оксана старательно делала вид, что ей жалко брата. Зрители вели себя как-то странно. Но мне было совсем не интересно смотреть и думать, как они себя ведут. Бегунцов поднял мою руку и тусклым голосом объявил: – Победу одержал Константин Ордынский. Оксана встала и, не глядя на меня, вышла из зала. Снимая перчатки, я направился к скамейкам, которые занимала наша команда. Там уже сидел Бальчис. Я и не видел, когда он появился… Я развязал пояс и сел на свое место. – Дурак ты, – тихо произнес Бальчис, не глядя на меня. Подошел Пекуш. – Ну, молодец, – сказал он громко, чтобы это могли слышать зрители. – Я всегда знал, что тебе можно верить. Дай лапу пожму… Он крепко стиснул мою руку и прошипел, глядя ненавидящими глазами: – Спортивная гордость заела? Что, выступить захотелось? А теперь я выступлю. Ты у меня в Афганистан не просто поедешь. Ты у меня туда полетишь и прыгнешь без парашюта… Глава девятнадцатая. Цена победы 1 Я провалялся по госпиталям почти полтора года. Сначала – в Махачкале, потом во многих других местах, почему-то все больше и больше смещаясь от Северного Кавказа в сторону Средней Азии. Сломанные ноги срастались медленно и неправильно. Потребовалось несколько операций, три месяца лежания в гипсе и аппарат Илизарова, чтобы я смог кое-как ковылять. Доктора, которых за это время сменился не один десяток, без особой уверенности говорили, что когда-нибудь мои двигательные способности восстановятся. Надо только не терять веры и, превозмогая боль, тренироваться. С отбитыми внутренними органами обстояло сложнее. Мне кажется, если бы не специалисты из института, я бы поправился скорее и качественнее. Я не знаю, как правильно называлось это заведение. Оно располагалось неподалеку от Чирчика в Узбекистане. Какой-то «почтовый ящик» Минобороны, обнесенный высокой оградой с колючей проволокой и охраняемый ротой солдат. Солдаты были рослые, тренированные и неразговорчивые. На ночь на территорию выпускали собак, а нас запирали в одноместных палатах с решетками на окнах. Нас было человек сорок. Все – пострадавшие во время прохождения срочной службы. Мы встречались в столовой и на процедурах, но почти не разговаривали между собой. Разве что, когда появлялся кто-нибудь новенький, выясняли, нет ли у него земляков. Земляков почему-то ни у кого не оказывалось. Ленинградцев не было вообще – ни из города, ни из области. Оказался один парень с Дальнего Востока, да и то он жил далеко от той области, где вырос я.