Были несколько человек со страшными ожогами в пол-лица. С ампутированными конечностями. Согнутые в три погибели какими-то травмами позвоночника. Был один беззубый и лысый, с желтой кожей, покрытой гноящимися болячками. Шептались, что он из Чернобыля, и старались держаться от него подальше, как будто лучевая болезнь передается через предметы или по воздуху. Был один водолаз с Черноморского флота, пострадавший от кессонной болезни. Он, пожалуй, единственный, рассказывал о себе. Остальные предпочитали молчать, хотя никакой подписки о неразглашении с нас не брали и контакты не слишком-то ограничивали. Наверное, все очень рассчитывали, что врачи Института смогут поставить их на ноги, и боялись вылететь из учреждения за неверное слово или какую-нибудь другую провинность. Мне кажется, нас не столько лечили, сколько испытывали на наших организмах новые методы и лекарства. Одним везло: мы видели, как улучшается их здоровье, в какое-нибудь прекрасное утро такой счастливчик не появлялся в столовой, и тогда все понимали, что его выписали. Может, в обычный госпиталь для продолжения лечения традиционными методами, а может, и прямо домой. А водолазу-черноморцу не повезло. Как-то во время ужина он не донес до рта кружку с чаем, схватился за сердце, упал лицом в тарелку и умер. Следующей ночью я видел, как его тело вынесли на носилках из прилегающего к главному корпусу отдельного блока, вход в который нам был запрещен, и увезли в черном фургоне с гражданскими номерами. Я провел в институте пять месяцев. Мне скормили тонну каких-то таблеток и сделали сотни капельниц. Я сдал все анализы, какие только можно представить, и подвергся таким оздоровительным процедурам, про которые не хочется вспоминать и которые вряд ли имели отношение к отбитым почкам, рваному легкому и травмированной селезенке. Периоды улучшения сменялись резкими обострениями. Выписали меня в том же практически состоянии, в котором я и поступил. Хорошо, хоть не отправили в черном фургоне… Из института меня перевели в госпиталь в Душанбе. К этому времени я уже сносно ковылял на своих ломаных ножках и старался, памятуя о силе веры в успех, излечить себя сам. Хорошо, что Мастер обучал меня восточным методикам врачевания: самогипноз, иглоукалывание, дыхательная гимнастика и общеукрепляющий «тай-цзи-цуань», самомассаж… И плохо, что я многое из его объяснений пропускал мимо ушей. Тем не менее результат был налицо, пусть и не такой ощутимый, как мне бы хотелось. С письмами тоже было плохо. Многие из них терялись в дороге, а те, которые все-таки приходили, болтались где-то по месяцу-полтора. Больше всех писал Кушнер. Он спрашивал, что происходит, почему у меня постоянно меняются адреса, и обещал, если я напишу страшную правду, ничего не говорить Инге. А еще он вкладывал фотографии новых друзей и писал, что у них образовалась крепкая команда, которая, как он и надеялся, начала «работать с кооператорами», и что все ждут не дождутся, когда я вернусь и команду эту возглавлю. Я выбрасывал фотографии, не разглядывая. Мне было плевать на его новых друзей и их способы заработка, и я не собирался ничего возглавлять. Известие о рождении сына не вызвало у меня сильных эмоций. Я отнесся к этому так, словно ребенок родился не у меня, а у героя кино, которое я смотрю. Здорово, конечно, надо порадоваться. Но, в общем-то, безразлично. Инга спрашивала, дадут ли мне отпуск и когда меня ждать. Я думал неделю, прежде чем написать: «Не дадут, приеду не скоро. Назови парня Артемом. Целую, твой Ник…» Я всерьез рассматривал вариант не ехать домой вообще. Нужен ли парню отец-инвалид? Кому в нашей стране нужны инвалиды? Если уж о тех, кто на войне пострадал, мало заботятся, то мне точно ничего не дадут и ничем не помогут. Спортивная карьера закончена, а что еще я умею, кроме того, как бить морды? Вернее, умел… Доктор в махачкалинском госпитале мне сказал, что я больше не смогу иметь детей. Разве что если медицина сделает шаг вперед… А вообще-то мне повезло: я запросто мог умереть от болевого шока после такого удара. А Инга всегда говорила, что мечтает о нескольких ребятишках. Вот и еще один довод в пользу того, чтобы начать жизнь с чистого листа. В госпиталях, в которых я лечился, было много «афганцев». А в Душанбе – особенно. Я подружился с Вадимом Берестневым из соседней палаты. Сначала мне просто нравилось, как он играет на гитаре и поет песни про голубые тельняшки, белые купола парашютов и девчонку, не дождавшуюся парня из армии. А потом выяснилось, что Вадим ленинградец. Жил на Петроградской стороне, до призыва закончил путягу и успел поработать автослесарем. Попал в десантно-штурмовой батальон, под Кандагаром был ранен в бедро. Хотели ампутировать ногу, но вмешался комбат. Уже шли приготовления к операции, когда он, поглаживая рукоятку пистолета Макарова в поясной кобуре, обратился к хирургу: «Меня зае…ало калек домой отправлять. За полгода – два взвода обрубков. Не можете или не хотите лечить? Лекарств не хватает? Или башка с перепоя не варит, проще ногу под нож, чем кумекать, как парня спасти? В общем, постарайся, как следует. Ты меня понял…» Врачи постарались и конечность спасли. Через месяц у Берестнева заканчивался срок службы, но он рассчитывал, что его оставят в Душанбе, пока полностью не поправится. И строил планы на будущее. В ментовку, что ли, податься? Карьера авторемонтника не прельщала. Деньги можно заработать хорошие, но скучно. А в милиции создали какой-то ОМОН, в который набирают крепких и обстрелянных парней. Правда, на медкомиссии могут забраковать. У них ведь, наверное, строгие требования… Я сказал, что писал рапорт об отправке в Афган. Реакция Вадима меня удивила: – Ну и дурак! Чего ты там потерял? – А ты? – Меня послали, не спрашивая. Полгода в учебке, на самолет, – и вперед. До Кабула и не знали, куда направляемся. – Но ведь ты не жалеешь… – Ты чего, с дуба рухнул? – Он задрал штанину. Раненая нога выглядела страшновато. – Думаешь, я об этом с детства мечтал? Хотя мне, конечно, повезло больше, чем некоторым. Берестнев рассказал историю про своего друга, вместе с которым призывался и попал в одну часть. Друг поймал пулеметную очередь и остался без левой руки, селезенки и с дырками в легких. После лечения был комиссован и вернулся домой… Оказалось, что дома у него больше нет. Когда призвали в армию, его, как водится, выписали из квартиры. Мать умерла, и в квартиру вселились новые люди. Друг пошел в исполком. Его там выслушали душевно и обещали помочь, но обещаниями дело и ограничилось. Когда друг в очередной раз пришел на прием, чиновник не пустил его в кабинет: «Сколько можно мешать нам работать? Имейте совесть, молодой человек!» – «Но ведь я же…» – «Я вас туда не посылал!» – И чем все закончилось? – спросил я. – Не знаю, давно писем не было. Наверное, уехал к тетке в деревню. А мечтал стать моряком. Греблей до армии занимался, на яхте ходил, в «Макаровку» поступать собирался. Вот так в жизни бывает, а ты в добровольцы хотел записаться… С тобой-то что приключилось? Я рассказал, ничего не утаивая. Про условия службы, про договор с Пекушем, про соревнования. После моего боя со Звонаревым соревнования продолжались обычным порядком. Команда гостей выиграла три оставшихся схватки. Бегунцов объявил перерыв. Я сидел и лениво гадал, что со мной будет дальше. Я чувствовал себя полностью опустошенным. Сказались и бессонные ночи, и нервное напряжение. Мне было все равно, что будет дальше… Ну, почти все равно. Вокруг меня образовался вакуум. Только Бальчис иногда посматривал с грустной жалостью. После перерыва часть зрителей не вернулась. Не пришла и Оксана. Бегунцов объявил о начале финальной части соревнований. Он больше не тянул гласные, называя фамилии. Он просто сказал: – Бой за звание абсолютного чемпиона. На ковер вызываются Константин Ордынский и Улугбек Худойназаров. Этого Улугбека я до перерыва не видел. Его не было в команде соперников. Я бы не смог его не заметить: при росте в сто восемьдесят сантиметров он весил вдвое больше меня и, казалось, состоял из одних мускулов. Был весь, от щиколоток до подбородка, покрыт жесткими черными волосами, лицом напоминал питекантропа и лысым черепом отражал свет потолочных светильников. При такой массе и габаритах он передвигался не хуже меня и с первых секунд показал, что в совершенстве владеет самой разнообразной техникой боя. Я проиграл. Я несколько раз поднимался, и в черных глазах Улугбека мелькнуло что-то похожее на уважение. Но это не помешало ему меня растоптать. Я потерял сознание на ковре и очнулся в реанимационной палате. Я не нашел ничего лучшего, как спросить у врача: – Доктор, я жив? – Относительно. Ты помнишь, что случилось? Я подумал и ответил, что помню. Он покачал головой: – Не подумай, что я советую что-то плохое, но лучше тебе это забыть… …Берестнев выслушал меня, не перебивая. Достал пачку «космоса», взял сигарету, спохватился и предложил мне. Я пожал плечами и взял. Мы помолчали. Потом Вадим спросил: – А ты мог отказаться от драки. – Мог, наверное. Вряд ли бы меня потащили силком. – А чего не отказался? Я усмехнулся: – Не мог… Не хотел, стыдно было. – Перед кем? – Перед собой. Вадим задумчиво покачал головой. Я был уверен, что он опять скажет, что я дурак, но он сказал: – Знаешь, я тебя понимаю. Тем более что они бы все равно нашли способ тебя наказать. Так лучше получить свое в драке, чем когда не можешь сопротивляться. Я кивнул: – Верно. И потом, у меня была возможность его победить. – Такую машину? – Большой шкаф громче падает. Если бы я пробил ему в солнечное сплетение, он бы не встал. У меня был шанс, но я промедлил. А если честно, я был просто не готов к драке. Слишком рано решил, что все кончилось. Не ожидал, что будет еще один бой. Думал – на «губу» законопатят, или еще что-нибудь в этом роде… Знаешь, была даже мысль, что теперь меня без всякого рапорта отправят в Афган. – Далась тебе эта война… А Оксану ты с тех пор видел? – Ни разу. Ни ее, ни других. Даже не знаю, чего там в нашей роте творится. Может, расформировали все к чертовой матери? Вряд ли мое поражение от черномазого успокоило генерала. Так, сорвали злобу, и все. – Здорово тебя эта баба использовала. Интересно, чего она на самом деле хотела? – В смысле? – В том смысле, что я не верю в эти сказки про злобного братца. Ей плевать, что из-за него пришлось развестись с мужем. А уж про детские обиды вообще смешно слушать. Не понимаю, как ты на это купился! – Перестань. Во-первых, я выиграл не из-за нее, а потому, что сам так захотел. А во-вторых… Знаешь, я уже много раз обо всем передумал, и понял одно: какая разница, что там было на самом деле? Дело прошлое, а правды все равно не узнать. – Не скажи! Если хорошенько взять эту красотку за жабры, она все расскажет. Или взводному твоему гранату с выдернутой чекой привязать за одно место… – Мечтать не вредно. Ты мне предлагаешь смотаться отсюда в Махачкалу и этим заняться? – Может, когда-нибудь представится случай. – Может, и представится… – Я не верил, что эта история будет иметь продолжение. – А как ты к этой шкуре относишься? У тебя такое лицо, будто она до сих пор тебе по ночам снится. – Оксана? – переспросил я, чтобы выиграть время. Я пережил вместе с ней много приятных минут, а к тому, что со мной случилось на соревнованиях, она отношения не имела. Я не соврал Берестневу, говоря, что решил победить вовсе не из-за ее просьбы. Так за что ж мне ее ненавидеть? Если кого-то и винить в происшедшем, то ее – в последнюю очередь. Но мне почему-то казалось, что Вадим ждет кровожадного ответа, что-нибудь типа: «Поймаю – пасть порву», и потому, помолчав, ответил уклончиво. Вадим выслушал и вздохнул: – Да, крепко она тебя зацепила! Хотел бы я взглянуть на эту роковую женщину… После этого разговора мы с Берестневым держались друг друга. Он мне сильно помог. В первую очередь – в моральном плане. Именно благодаря ему я перестал думать всякую муть про «жизнь с чистого листа». У меня есть дом, меня ждет семья. Здоровье постепенно поправится, только надо действительно верить и не опускать руки. Со спортивной карьерой покончено, но неужели я не смогу занять другого достойного места? От Кушнера пришло очередное письмо. Как всегда, он исписал мелким почерком три тетрадных листа. Мишка сообщал, что ездил в Москву за машиной и перегнал оттуда БМВ-520 восемьдесят пятого года, которая раньше принадлежала одному известному артисту. Тачка оказалась изрядно потрепанной, но зато досталась задешево – родственники помогли. Они организовали в столице сеть кооперативов по производству матрешек, самоваров и балалаек и гребут деньги лопатой. Много места было отведено Мишкиным новым друзьям. У них сложился маленький, но крепкий коллектив. Работы море, только успевай поворачиваться. Доходы, конечно, пока невысокие и не очень стабильные, но с каждым днем открываются новые перспективы и углубляются имеющиеся возможности. И все с нетерпением ждут меня. Без меня им почему-то не справиться… Кто-то включил магнитофон, и раздалась песня, как нельзя лучше соответствующая тому, что я прочитал между строк: «Мы бывшие спортсмены, а ныне рэкетмены. Когда б не перемены, мы б в дворники пошли… Когда героев спорта, ему отдавших годы, как говорится, мордой об асфальт…» Я убрал письмо и подумал: «А почему бы и нет?» 2 Я заметил, что некоторые из «афганцев» косо посматривают на Берестнева, и прямо спросил его об этом, когда мы вдвоем стояли в курилке. Он ухмыльнулся: – Завидуют, брат! Ты же по себе знаешь, что питерских и москвичей в армии не любят. Я хотел не согласиться, но он сменил тему: