– Ты насчет выписки узнавал? Больше, чем сейчас, тебя здесь не вылечат. Ты и так уже давно чье-то место занимаешь. – Спрашивал. Никто ничего определенного не может сказать. – Потому что они тебя комиссовывать не хотят. Продержат тут до самого дембеля и выпишут с чистым военным билетом. И медицинскую карту твою уничтожат. Потом доказывай, что ты во время службы травму получил. – Ну, можно, наверное, доказать. – Как? И кому? Я сплюнул: – Пошли они! Ничего я не буду доказывать! Мне на хрен не нужна их грошовая пенсия. Сам заработаю! – Это правильно. Знаешь, кстати, почему тебя из Дагестана сюда перевели? Здесь столько раненых на войне, что тебя среди нас никто не заметит. Ни один проверяющий не станет у тебя ничего спрашивать. Лечишься – ну и лечись себе тихо, радуйся, что лекарства дают и градусник ставят. А начнешь рот разевать – мигом упрячут в психушку. Так что до приказа министра можешь не рыпаться, никто тебя не отпустит. И таблетки эти поменьше жри, хрен его знает, как они действуют. Может, они постепенно тебя память стирают. Уйдешь отсюда на вокзал и забудешь, куда ехать собирался. У тебя ведь внутри уже не очень болит? – Ноги болят. А там, – я потрогал живот, – будто бы заросло. – От костей таблетки не помогут. Терпи и делай гимнастику. Я ведь со стороны вижу: по сравнению с тем, когда мы познакомились, вы выглядишь в десять раз лучше. – Честно? – Ну, может, не в десять, а в пять… Берестнев не ошибся. В начале апреля мне выдали документы и объявили, что моя служба Родине кончена и я могу отправляться домой. Я открыл военный билет. На девятой странице, в графе «Какие имеет ранения и контузии», отметок, естественно, не было. Я посмотрел в глаза прапорщику, который выдал мне документы. Он прищурился: – Дуй на вокзал, сынок, и не задавай лишних вопросов. Я вернулся в палату. Еще в коридоре услышал незнакомые радостные голоса. Оказалось, что к одному парню, лежавшему у нас с осколочным ранением в шею, приехали сослуживцы. Несколько солдат, молодой командир взвода и толстый краснолицый майор – представитель местного военкомата. – Награда нашла героя! – торжественно объявил он и положил на одеяло медаль. Парень не мог ответить. Из-за ранения у него были проблемы с голосовыми связками. Он сел на кровати повыше, растерянно заморгал и покраснел, очевидно, стесняясь своей беспомощности. Майор произнес еще несколько стандартных фраз, пожал ему руку и отбыл, озабоченно смотря на часы. Сослуживцы остались. Они вытащили две поллитровки и немудреную закусь, сгоняли к медсестре за посудой. Медсестра пришла вместе с ними, с улыбкой посмотрела на подготовку застолья и попросила закончить все побыстрее, пока не появился главврач. Налили всем, кто находился в палате. Не пил только раненый. Он держал в руке медаль и поворачивал голову то к одному, то к другому товарищу, слушая их сбивчивые рассказы. Командир взвода отличался от своих подчиненных только погонами и более взрослым лицом. Они уважительно называли его по отчеству, и он явно гордился таким к себе отношением. У раненого парня заблестели глаза. Я впервые увидел, что у него проснулся интерес к жизни. Кто-то подал ему бумагу, и он стал писать вопросы карандашом. Ему наперебой, со смешками и шуточками, отвечали, и подкалывали его, как будто он был здоровым и придумал болезнь, чтобы чуточку отдохнуть. Я смотрел на них и завидовал. Завидовал и тем, кому предстоял обратный путь на войну и кого, может быть, уже послезавтра не будет в живых. И этому парню, который свое отвоевал, а теперь сидит, сжимая заслуженную награду, и не может слова сказать. Потом командир посмотрел на часы, и все стали закругляться. Когда они выходили из палаты, раненый схватил чистый лист, что-то торопливо написал крупными буквами и поднял над головой. Я прочитал: «Спасибо вам, братцы!» 3 Берестнев проводил меня до ворот. На прощание мы крепко обнялись. – Напиши, как там устроишься, – сказал Берестнев. – Если будет чем хвастаться. – Я думаю, у тебя все получится. Если не срастется с ОМОНом, я к тебе приду на работу проситься. – Буду ждать. Ты тут, смотри, не залеживайся. – Куда мне спешить? Поваляюсь, пока не выпрут. Глядишь, и мне какую-нибудь медальку дадут… Я пришел на вокзал и обратился в воинскую кассу. Сидевшая за окошечком тетка вернула мне требование на бесплатный билет: – Только через два дня, раньше мест нет. – А через два дня точно будут? – Кто ж его знает? – Что же мне делать? – Идите в нормальную кассу и покупайте за деньги. – Она закрыла окошечко и отвернулась. Денег у меня было мало. Перевод, который не так давно сделал Кушнер, я быстро потратил, а вместе с документами прапор мне выдал такие гроши, что их не хватило бы на дорогу до дома. Договориться с проводником? Я представил, как он будет хмуриться и вздыхать, показывая, что делает мне великое одолжение. Противно… Тем более что при моем неумении договариваться с работниками сферы обслуживания я не один раз нарвусь на отказ, прежде чем мне найдут место. Я остановился. Направо был зал ожидания, под завязку набитый одуревшими от жары пассажирами с узлами и чемоданами, налево – кооперативное кафе. Из-за двери доносилась громкая музыка: «Танцуют огоньки в безоблачной ночи. Прекрасен летний юг и наш веселый круг. Вернемся мы опять, пускай пройдет весна…» Я посмотрел в зал ожидания. Можно перекантоваться двое суток, а с утра пораньше занять очередь в кассу. Глядишь, и достану бесплатный билет. Или отбить Кушнеру срочную телеграмму, пусть вышлет денег… Я вошел в кафе. Там было очень темно. Над стойкой мигали разноцветные гирлянды. Музыка продолжала орать. Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся и увидел официантку. Она что-то спрашивала, оценивающе глядя мне в лицо. Я кивнул, хотя ничего не расслышал. Она отвела меня к столику у стены, протерла его влажной тряпкой и, когда я уселся, вручила тяжелую папку из черной кожи. Список блюд и спиртного был краток, цены – атомными. С моими капиталами здесь было нечего делать. Музыка смолкла. – Выбрали? – спросила официантка, ни на шаг не отходившая от стола. – Чашку чая. – И все? – Пока да. – Я положил папку на стол. Официантка посмотрела на меня с сожалением. Взяла папку под мышку, оглянулась на рослого бармена, который, глядя в нашу сторону, поправлял черную «бабочку», и сказала: – Только не задерживайтесь. У нас заказано мероприятие, придется освободить место. – Я освобожу. Официантка, покачивая бедрами, ушла. За столом недалеко от меня сидели два парня в светлых рубашках с закатанными рукавами, возрастом не старше моего. Стоявшие перед ними бутылки и стаканы отражали огоньки разноцветных гирлянд. Когда официантка прошла мимо, один из парней шлепнул ее по заду. Она взвизгнула, обернулась и расплылась в улыбке. – Ленчик, повтори нам еще раз. – То же самое, Юрий Павлович? – То же самое, то же самое… – Юрий Павлович вальяжно развалился на стуле и, когда официантка чуть отошла, подмигнул товарищу: – Симпотная девка, скажи? – Ничего. – Может, распишем ее на двоих? – А она согласится? – Заплатим. – Юрий Павлович похлопал по нагрудному карману, из которого торчал тяжелый бумажник. – Надо же как следует обмыть сделку. Скучно! Начнем здесь, а на шесть часов я договорился с Рустамом. Он все устроит по высшему классу. – Как в прошлый раз? Юрий Павлович пренебрежительно скривился: – Забудь! Сегодня он нас в санаторий ЦК повезет. В баньке попаримся с комсомолками, в бильярд погоняем… Эй, ты чего пялишься? Выпить хочешь, солдат? Подходи, я налью! Я отвернулся. Какое-то время Юрий Павлович смотрел на меня, потом продолжил расписывать своему товарищу прелести предстоящего вечера. Говорил он красочно и, по-моему, громче, чем раньше. Передо мной, наверное, выпендривался. Нет-нет, а я ловил на себе его горделивые взгляды: смотри, как люди живут. Я впервые услышал выражение «обмыть сделку» не в кино, а в жизни. А через пару минут, закончив живописать прелести заготовленных развлечений, Юрий Павлович назвал себя бизнесменом и раскрыл некоторые подробности провернутого им дельца. Это уже для моих ушей не предназначалось, но кое-что я расслышал. Он по липовым документам толкнул куда-то партию поддельных, якобы американских купальников и польскую косметику под видом французской. Его товарищ выразил сдержанное восхищение и задал ряд технических вопросов. Юрий Павлович охотно пустился в объяснения, жонглируя названиями фирм, цифрами и фамилиями. Официантка сначала обслужила их стол, потом принесла мне остывший чай. Когда ставила, пролила из чашки на блюдце. Вместо извинений недовольно сказала: – Мы сейчас закрываемся, так что поторопитесь. Я молча положил на стол деньги. Она смела их в карман фартука и пошла к стойке. Юрий Павлович схватил ее за руку и усадил на колени. О чем они шептались, я не слышал. Но судя по тому, как официантка болтала ногами в колготках-сеточках и обнимала молодого бизнесмена за шею, они нашли общий язык. Встав, она одернула юбку, с каким-то непонятным превосходством посмотрела на меня и ушла к стойке, виляя бедрами пуще прежнего. Юрий Павлович по-кавказски цокнул языком, а когда она обернулась, показал большой палец. Я неторопливо прихлебывал чай. Юрий Павлович встал, объявил на весь зал: – Пойду отолью, – и направился к незаметной двери в дальней стене. Проходя мимо стойки, он сказал бармену: – Поставь чего-нибудь такого, душевного. Шуфутиныч или Токарев есть?