Мы долго ещё ходили. Уже стемнело. Генрих получил много пищи для раздумий. Я сильно вырос в его глазах. — Да Генрих, ты не сильно распространяйся о сегодняшнем разговоре. Он все правильно понял и кивнул: — Угу. Ты вообще интересный человек. — Почему? — Ты иногда разговариваешь как нормальный человек. А иногда… как два замполита… Бывай! Вот и гадай теперь — меня похвалили или обругали? Часть вторая. Талион?[16] Глава 1 Вот ты помянул Сашу Матросова, а ведь у меня где-то (где-то!) в бумагах лежит вся история его страшной жизни, не по его вине страшной, а по жизни всей системы. Он ведь был перед отправкой на фронт не в РУ, а в исправительной колонии, которая до недавнего времени носила его имя, и только потом пришло кому-то в голову, что нехорошо тюремному предприятию носить имя героя. Воистину героя! Грудью на дзот он, конечно, не бросался. А попавши на верх дзота, пытался вырвать руками или наклонить ствол пулемета к земле, но в дзоте-то сидели не те болваны, коих нам показывают в кино, и кормлены они были получше, чем Саша в штрафной роте, и они его за пулемет стащили сверху и в амбразуру, которую, ты знаешь, даже сытой комиссарской жопой не закрыть, изрешетили парнишку. Но и этой заминки хватило пехоте, чтоб сделать бросок и захлестнуть дзот гранатами. И добро, что борзописец тут скумекал, а не будь его, кто бы узнал о Сашином подвиге. Борзописец тот всю жизнь сулился написать о Матросове правду, да не умел он и не хотел жить правдой! Письма Виктора Астафьева. Висящая на стене тарелка радио, всем знакомая по фильмам, закончили молотить что-то про успехи каких-то сталеваров. И перешла к песням. Хорошая музыка, но несколько заунывная. Козловский поет. Слушая его, мне припомнилась одна рассказка. Во времена Сталина существовала практика приглашать выдающихся артистов выступить перед вождем и его ближайшим окружением. Выслушав выступление Козловского, слушатели стали спорить, что бы заказать спеть еще. Их прервал наш мудрый вождь товарищ Сталин: — Что же вы, товарищи, нельзя так. Надо попросить артиста исполнить то, что ему хочется. А хочется товарищу Козловскому исполнить «Я помню чудное мгновенье». Очень правильно сказал вождь. Осталось только мне самому спеть. Для полного так сказать счастья. Отчего-то вспомнились талантливые попаданцы с их песнями лихо распеваемые или «придумываемыми». Вот я бы тут — в реале спел я что-то подобное… Боюсь итог был бы печальным и закономерным. Тут реальный, а не желательный и придуманный мир. Суровый и грязный, возвышенно-поэтический и прагматичный… На сто процентов уверен, что меня бы уже через пару дней вечером нежно стимулировали сапогами в разные части тела, добиваясь признания — «Кто ещё со мной это придумал…? Кто слушал…? Кто меня научил…? На чью разведку я работаю?». Чего-чего, а дураками МГБ-шников считать не надо. Они конечно тупые, но на идеологию у них — нюх. Это собственно в уголовке — они не очень, а в идеологии — профи. И спутать это смерти подобно. Мне, как бывшему бойцу идеологического фронта, такие вещи объяснять не надо. Тут стоит батальон обычных ВВ-шников — обзываемый МГБ. Но вот, что интересно пить с что с нашими, что с прочими — это редкость. Может и есть где-то там в Москве профи. Тут этого я пока не наблюдал. Я сидел у себя и писал. Бесконечный вал бумаг. Открылась дверь, и ко мне ввалился Генрих с пачкой ещё каких-то в руках. Я неласково посмотрел на него. — Это что — тоже мне? — Скорее таки да, чем нет… Выпрямляя скрюченные этой бесконечной писаниной пальцы, я невольно поморщился — глянув на антикварную чернильницу. Была бы она у меня в прошлой жизни — я бы только гордился. Там бы она денег стоила, была бы ценностью. Там я бы колотил не в неё пером, а колотил бы пальцами — по клавишам. А тут… — задолбал меня этот антиквариат, насмерть. — Самописку что ли купить? — я невольно вслух озвучил я свои мысли. — Я слышу не те слова! Думаю, тебе это не поможет… — тут же отозвался Генрих. — Почему? — Писанины от этого не убавится. Пойдем на воздух — подышим. Я, кажется, со слышным скрипом разогнулся и поднялся… но едва я встал, как дверь кабинета распахнулась, и ввалился Нечипорук с разбитой губой и наливающимся синяком на скуле. — Я спрашиваю вам вопрос? — Шац картинно всплеснул руками и вопросительно уставился на него. — Сёма расскажите нам — шо таки случилось? — Тю… та — ничого. Хиба… так малость подрались. — А из-за чего? — участие в голосе Щаца, можно было нарезать ломтями как сало на хлеб. — Из-за Пушкина… — Из-за чего?!!! — челюсть одессита, кажется, гулко грохнула о столешницу. Да и моя была недалеко. Представить Семена и стихи было… В общем, воображение — отказывало напрочь. — К-как це случилось, поведай нам — горемычный? — Ну как-как… Он говорит: «Дай денег!». — Ну?! — А я ему и отвечаю у стихах, як у Пушкина… — У Пушкина…??? — удивленным эхом прозвучал голос Шаца. — Ну да. — И какими? Нет! С самого начала начни. — Ну шел я с дому. Пинжак новый одягнул. На спуске у пивной — троица догнала. Один борзый такой мне и говорит: «Гони мужик деньги, а то — порежу…». И нож достал. Ну я ему и ответил стихами: С утра садимся мы в телегу, Мы рады голову сломать И, презирая лень и негу, Кричим: «Пошёл! Ебёна мать!»[17] Сёма сказал и замолк. Некоторое время мы потрясенно молчали — переваривая. — И шо? — наконец не выдержал Шац. — Шо…? — Семен двумя пальцами потрогал губу. — Он говорит: «Не понял…? Это ты меня посылаешь что ли?». — А ты? — А ему почти как Маяковский ответил. Денег моих пролетарских захотел?! Нако-ся выкуси! — Ну??? — А он на меня и кинулся… — Ну??? — А я ему в морду… и потом и остальным. Рукав вот оторвали, — Семен огорчено продемонстрировал прореху на плече. Он был искренне больше огорчен прорехой, чем тем, что его там вполне реально могли зарезать. — … пришлось бросить их — прямо там у двора. — Почему? — Хиба ж я их зараз унесу один? Тамо в тенечке и лежать. — А сюда ты зачем пришел? — Так узнать хотел, чего с ими дальше делать? — Семен. Я прямо таки удивляюсь на вас? Такой культурный человек, — Генрих, поднял палец в подтверждение своих слов. Сёма, услышав похвалу, смущенно зарделся. — Стихи опять же знаете… — с абсолютно каменной мордой продолжал проникновенно вещать Шац. — А таких простых вещей не понимаете? Зачем сюда их нести? Порок — наказан! И прямо на месте! — с пафосом произнес он последнюю фразу… и тут же убавив яркость, деловито осведомился. — Они там живые? — Тю-у…! Скажешь тоже. Полежат немного, да и всэ… пьянючие они. — Вот пусть останки несостоявшихся «осквернителей» тела нашего артиллериста — там и останутся, — подтвердил я мнение Шаца. — Вот и пусть там лежат, где остались. По такой жаре бродить — себе дороже.