Самый великий подвиг это тот, о котором никто не узнает! Даже тот, кто будет жить… Информация к размышлению… Захар Пилат воевал в разведке три года. В конце сорок четвертого, Захар получил письмо из освобожденной Одессы. Оказывается, что его мать и сестра выжили во время немецкой оккупации и не погибли в гетто. Все это время их прятали соседи. Захар попросил у командования недельный отпуск на родину. Такой вид поощрения для разведчиков существовал. Но начальство в просьбе отказало. Внутри Захара словно «сломалась какая-то пружина»… Понимаете, провоевать три года в разведке — тут никакая психика не выдержит. Поползли в поиск, вдруг за десять метров до немецких окопов Захар встает в полный рост и идет молча на опешивших немцев. Такое повторилось несколько раз. Он не искал смерти, но его нервы сдали. Мы решили его спасти. К начальству пришла делегация разведчиков. Мы попросили сберечь Пилата, и не направлять его больше в поиск. Уже шел апрель сорок пятого года. Облап поговорил с Пилатом лично, и Захар согласился перейти в разведотдел дивизии. После Кенигсберга, нас погрузили в эшелоны и перебросили на берлинское направление. Колонна штаба дивизии добиралась под Берлин на автомашинах. Когда они прибыли, мы стали спрашивать — «Где Пилат?». Все только глаза отводят в сторону и молчат. Выяснилось следующее… Ехали они через Польшу. Где-то под Познанью, в какой-то деревне попали на польскую свадьбу. Захар никогда не пил спиртного и остался возле машины. С ними был капитан — шифровальщик, ходивший все время вместе с портфелем с секретными документами. Выходит этот пьяный капитан из дома, где шла свадьба, без «секретного» портфеля. Захар стоял возле машины. Капитан с матами набросился на него — «Где мой портфель?». Захар ответил — «У меня своего барахла хватает, а вы за своим сами присматривайте». Пьяный капитан вытащил пистолет и засадил три пули в живот Захару. Насмерть… Пошли мы этого «секретчика» убивать. Начальство к этому приготовилось. Возле дома с арестованным капитаном разместили в боевой готовности взвод автоматчиков, ждут разведроту. Но даже Облап не стал нас уговаривать остановиться. Он тоже чтил законы разведчиков. Пришли к этому дому. Навстречу мне вышел прокурор дивизии Гуревич. — Гена, — говорит он, — не делайте этого. Я отвечаю прокурору: — У этой гниды — отец генерал. Он-то своего сыночка вытащит из этого дела. Прокурор ответил: — Я даю тебе офицерское слово, что эту тварь мы засадим за решетку на всю его жизнь… Короче, много там народа собралось, и не дали нам отомстить за Захара. Но убийца получил максимальный срок заключения по законам того времени… В 1951 году, после окончания института, я оказался в Москве, на практике. На какой-то подмосковной станции мимо меня прошмыгнул в электричку знакомый силуэт. Двери вагона закрылись. Из окна отдаляющегося вагона на меня смотрел тот капитан, убийца… Выяснил я потом, что устроил папа-генерал амнистию родному сыночку… Из реальных воспоминаний фронтовика-разведчика. Я пришел на службу в очень мрачном настроении. Вчера вечером, когда я пришел домой, Амалия билась практически в истерике. Только вот выражалось это несколько… по-другому. Я когда вошел — она обреченно и неподвижно сидела на стуле уставившись в никуда. Обессилено опустив руки между колен и молча плакала. Слезы прозрачными горошинами скатывались по щекам. По мокрым дорожкам проложенным предыдущими. — Что случилось? — я наклонился к ней. — Карточки украли… — прошептала она. — Все… Объяснить что это такое, в моё прошлое — сытое время, сложно. Это вся возможная еда на месяц. Можно купить на барахолке. Можно. На это нет денег. Зарплаты Амалии в пару сотен хватит на четыре буханки или даже на пять… при удаче. А дальше? Это непредставимая трагедия. Есть конечно, кое-какие запасы. Зелень есть. Картошки и той пока нет. Скверно. — Не реви! — начальным голосом скомандовал я. Нужно прервать поток отчаяния, захлестнувший её с головой. — Встань! Она в некотором обалдении встала. — Не реви — проживем! — Как? — Найду я твои карточки. — Да как же ты их найдешь, Сережа? — Мое дело… Я сходил к себе и принес с килограмм пшена, недавно купленный на барахолке на «нетрудовые» доходы. — Вот. Каши свари… — нам! И вот… — я протянул чулки. — Сменяй на хлеб… — Да как же… — она вовсю распахнула глаза. — Это же… — А вот так! И ничего не говори мне! Просто сменяй. Может я завтра и не поймаю вора, а только через неделю. А жить-то надо. Она неверяще смотрела на меня. — Все. И не вздумай меня благодарить! Я пойду умоюсь и полежу немного… Не бойся — проживем! Вон какую войну выиграли — и чтоб после неё с голоду помереть? Не будет такого! Теперь утром я сидел у себя в кабинете и абсолютно трезвый — мрачновато мучился с извечной русской проблемой. Я раздумывал: «Что делать? И кто виноват?». — Привет, Серый! Дверь с треском распахнулась, и на пороге появился Шац… или не он? Тот, кто появился на пороге кабинета весьма мало походил на моего друга. Жесткие, застывшие черты и мертвые, какие-то белые глаза… пожалуй, такого Шаца — я не знал. Не знаю, как про него сказать, но это было и не нужно. Мое тело мое отреагировало, так как надо… или как не надо? И кажется вообще без участия сознания. Моя рука на полном автомате расстегнула кобуру, достала наган, и направила его под столом — на гостя. Если кто скажет, что вдруг пуля изменит траекторию или там за столом… за деревянным столом — можно укрыться от пули — то тот идиот смотревший только американские фильмы. Все эти «красивости», вроде того, что наш герой… Вернее — Герой. Ловко укрылся от пули, к примеру, за барной стойкой и оттедова палит в ответ неприятелю — никогда не держал реального оружия в руках. Обычный ствол простреливает три-четыре-пять-… рядов доски — сбитых подряд. Обычный пистолет простреливает до четырнадцати сантиметров доски — насквозь! Короткоствол вполне себе простреливает и полый красный кирпич. И тоже насквозь. Можете попробовать на досуге. Так что выстрелить в него сквозь крышку стола было не проблема. Я только и успел, что мельком удивиться своей столь странной реакции. От Шаца не то, что пахло, от него просто перло — опасностью. Опасностью дикого зверя. Мой организм успел это учуять намного раньше моих мозгов. — К-хм… и тебе не хворать… — Серый… дело есть… Было видно, что ему трудно говорить. По скулам катались желваки, на лице — пятнами лихорадочный румянец… Уж не знаю, как его охарактеризовать. Наверное, кто-то сказал бы — «он напоминал сжатую пружину!». Может. Но лично мне он напоминал эФ-ку — без чеки. Видели? Нет…?! А по мне, так — один в один. — Ну? Говори. — Эти суки напали на маму! — На Эсфирь Соломоновну?! — Да…! Она лежит дома… — сердце. — И…? — Кто на Форштадте — главный? — Штырь… — А как его найти? — Вот ты спросил… Короче! Расскажи мне все — с самого начала. Я убрал наган обратно в кобуру. Генрих на это никак прореагировал. Так… отметил в голове. Ему было все равно. Я вскочил и закрыл кабинет на ключ — мало ли. И куда делся веселый одессит — рубаха-парень, ерник и весельчак? Передо мной стоял фронтовой разведчик — уже шагнувший из окопа на нейтралку. Ему было плевать. И жизнь его — сейчас ничего не стоила. В лучшем случае — медный грош в базарный день. Ну а чужие…? Жизни чужих — это вообще даром. Несмотря на то, что он был внешне расслаблен — я ЧУВСТВОВАЛ его. Обычную готовность убить. Всех. Любого. Он не пришел на службу, он пришел «на работу». Страшное какое слово. Потому что так назвался выход в разведку — между собой, там. Это ведь и была его работа. Обычная такая работа — последние пару лет. Просто резать и убивать немцев. А вот то, что он пребывал в бешенстве — это плохо. Серега сгорел на этом. На этом же сгорит и Шац. Если оставить все как есть. Там он шел без эмоций… Неправильно… — там по-другому было… ненависть, так не застилала глаза. А тут он горел… Где он? Скажите мне — где или вернее куда, делся наивный и чистый еврейский мальчик — воспитанный в уважении к старшим? Передо мной стоял бешеный волк — готовый порвать любого. Только вот напротив него сейчас сидел не только его товарищ по фронтовому братству — простой и честный парень Серега. Тут сидела еще и старая умная сволочь, воспитанная прекрасным государством — Советским Союзом. Большой умелец — умеющий играть как словами, так и на чужих чувствах. Хороших специалистов готовили тогда. Не все правда, получались, но многие. Этот был — очень хорошим бойцом идеологического фронта. Он умел слушать… Он был опытен, стар, умен и хитер — это не отнимешь. Он в спокойной обстановке умел анализировать и учиться на чужих ошибках, а не только на своих. Так его научили. — Ну! Садись. Рассказывай! — Помнишь «трамвайную серию» ограблений? — Ну, помню… — Мама, вчера нарвалась… Наши бандюки из девяностых кичащиеся своим умом, крутостью и выдумкой — ничего нового по-сути не изобрели. Помнится, в одно время прокатилась серия дерзких ограблений автобусов с «челноками». Останавливали в пустынном месте автобус и потрошили его по-полной программе. Так вот это были жалкие плагиаторы, а не выдумщики. С недавнего времени прокатилась по городам и весям Советского Союза волна «трамвайных ограблений». Поначалу так и было — от этого и произошло его название. Короче. Тут с общественным транспортом полный швах. Люди — живут рядом с заводом, производством, мастерской… Утренний гудок его знают едва ли не лучше голоса своей жены. Утром гудок сообщает, что пора на работу. До начала смены осталось час-полчаса-пятнадцать минут… Все просто, не то что часы — будильник и ходики, немыслимая роскошь. А выпивший работяга с удовольствием пропьет небольшую и ценную вещь, если наступит запой или там другой какой случай. Вот и сообщали рабочим — когда и что пора. Такой «метроном» — не услышать не возможно. Отмазки — «Не услышал будильник!», не прокатят. Вот так. Поначалу и меня гудки будили, вызывая утренний зубовный скрежет. Но… тренированное не мной тело, не подвело. На войне ведь спят. Причем совершенно нормально спят когда стреляют. Здоровая дрема происходит под недалекую канонаду. И это поверьте так. Организм… о-о… — это хитрая скотина. Мозги, которыми многие — совершенно не заслуженно гордятся, они вторичная сигнальная система. На войне чуть другие законы. Стресс… и всякое такое. Так вот там оно, чуть иначе. Там, через какое-то время перестраивается всё. И сон в том числе. Вернее, не сон, а слух. Он как бы… отрубается. Сам по себе фильтрует звуки. Канонада, стрельба… — что? Это обыденные звуки, которые тебя окружают. Вот со временем и привыкаешь к этому. Засыпаешь, как привычное бормотание телевизора. А вот звук, который не вписывается в окружающую тебя действительность — страшен. Он несет в себе опасность. И скорее всего смерть. А организм он не дурак, он даже во сне — бдит. И разбудит тебя. Посреди грохота соседней стрельбы, тихий скрип двери блиндажа или шуршание камешка под ногой — разбудит тебя вернее пения горна. Ибо он — звук этот, совершенно не вписывается в окружающую действительность. Конечно это происходит не сразу. Меня к примеру, поначалу убивали все эти долбанные гудки. А потом ничего. На службу исправно будил гудок «Мясомбината». Остальные я просто не слышал. Между районами тут ходит, по возможности опять же — общественный транспорт. Возит специалистов — «IT-шников», инженеров, начальство… Тем — жить рядом с заводом, как-то не очень. Это ведь как всегда. Центр-то — всяко лучше. Только вот своих машин нет. СОВСЕМ НЕТ! ЛОШАДЕЙ И ВЕЛОСИПЕДОВ — ТОЖЕ практически НЕТ! Ни хрена тут нет… Извозчики — пособники буржуазии! Такси — редкость немыслимая. Это как шанс — подняв на дороге руку, поймать на дороге не «бомбилу-шахида» на манерной тачке — «красивий шэстерка — цвэт баклажян», с синими огоньками подсветки, а тормознуть «Порше» — «Шеф, подкинь… тут недалеко — плачу триста!». На работу добираются — либо на заводском; автобусе, грузовике, грузопассажирской телеге. Либо на общественном; трамвае, троллейбусе (Москва и столицы), трофейном автобусе (были и такие чудеса) или обычном грузовике (офигенное счастье).