Генрих прислушался, не раздастся ли «Млеко! Яйки! Где есть партизан!», зевнул и, накрыв лицо фуражкой, задремал. Самый сладкий сон был без всякой жалости прерван воплем Иваныча на крыльце: «Старшина Шац! К товарищу майору!». Пришлось спускаться. Майор Плаксин ждал в маленькой «спальне», где кроме тумбочки и нар была только табуретка и шкаф с одной дверцей. Вторая, на которой, скорее всего, находилось зеркало, отсутствовала. — Старшина Шац по вашему приказанию прибыл! — Доложил Генрих с ленивой грацией знающего себе цену солдата, пройдя пару шагов от дверей. Закинув ногу на ногу «василек» курил папиросу, стряхивая пепел в гильзу малокалиберного снаряда. Белоснежный кант воротничка, гладко выбритое лицо, легкий запах трофейного одеколона, тщательно причесанные светло-русые волосы. Всё это вызывало у Шаца, привыкшего к фронтовой неухоженности, подсознательную неприязнь. Больше всего его раздражали «эсэсовские» перчатки. «Сука, у «юберменьшей» насмотрелся манер!». Откуда ему было знать, что летом сорок четвертого «смершевец» сцепился в рукопашной с абверовцем. Тот был нужен живым. Так получилось, что голой рукой пришлось задирать ствол немецкого автомата, не прекращавшего стрелять. С тех пор на руке был страшный ожог, которого по-детски стеснялся Плаксин. Позавчерашняя ночь вновь вернула Генриха в казалось ушедшее навсегда боевое прошлое. Чистенький аккуратный мальчик Геня остался в грязи разбитых грунтовок, в лесных болотах и пыли степей, в снегах и промерзших окопах. Сколько раз он, с трудом вытягивая сапоги из того, что именовалось «дорогой» вспоминал голос Эсфирь Соломоновны, своей любимой и любящей мамочки: «Геня, ты должен следить за собой! Как могут уважать люди неопрятного и неухоженного человека? Он же не уважает сам себя, не желая заботиться о своем внешнем виде!» Бриться холодной водой без мыла или стираться в траншее, где воды по щиколотку — даже не смешно, глупо. Там, на фронте, уважали не за отсутствие щетины и начищенность сапог. Притушив папиросу, Плаксин поднялся. — Здравствуйте товарищ старшина! Я майор Плаксин. Начальник оперативного отдела Областного управления МГБ. Мне поручено вас курировать. У нас тут появилась парочка вопросов… Генрих, молчал, ожидая продолжения. Его взгляд блуждал за той половинкой окна, с которой убрали газету, выполнявшую роль занавески. В Москве, по настоянию Сереги, он согласился сотрудничать с МГБ. Это решение, давшееся с большим трудом, позавчера сослужило хорошую службу. Но жизнь порой устроена так, что за маленькие плюшки успеха приходится поступаться своей чем-то внутри себя. Сейчас с него потребуют доносить на друзей. В нем сейчас жили противоречивые желания. «Сотрудничать» с ведомством в васильковых фуражках ему претило. Идти на открытый конфликт — искалечить будущее не только себе, но своим товарищам. «Курирующий» начал издалека. Сесть не предложил, показывая кто здесь начальник, а кто подчиненный: — Скажите-ка Генрих, почему у одного из расклейщиков листовок эксперты насчитали аж восемнадцать пулевых попаданий? «Он что, решил на этом «поймать» бывшего разведчика? Два раза «ха-ха»! — Понимаете, товарищ майор, у меня же «шмайсер» был. А у них порой «автоматика» клинит и пока не выстрелит все патроны — не остановить! Я пока выбил рожок все руки обжог! — И Шац с самым честным выражением лица продемострировал якобы обожженые руки — У вас, что не было таких случаев? Плаксин смотрел на наглеца и потихоньку закипал. Это хамло несет чушь несусветную, намекая на отсутствие боевого опыта. С большим трудом он сдержался, чтобы не показать этому моральному уроду свою руку. Поднявшись, подошел ближе: — Да? Вот представляешь «таких» случаев не было! Мы опросили свидетелей. Выяснили, что между первыми и последующими выстрелами был временной промежуток. Провели опознание трупов. И представляешь, подумали, что ты каким-то образом узнал об участии этих уродов-предателей в расстрелах евреев. Как у вас, разведчиков гибнут языки при попытке к бегству, ни для кого не секрет. Видишь, какая ошибка. Оказывается вина на автомате, а не конкретном старшине. — Вот, вот, товарищ майор, хорошего человека чуть не обвинили в преступлении. Неужели вы могли про меня так плохо подумать? Они играли словами и понятиями, зная, что оппонент занимается тем же. Фактов-то нет и это беседа, а не допрос. — Ну, мы же не знали, что тут виновато некачественное немецкое оружие. Принесите-ка мне ваш «МП» я отдам его оружейникам в ремонт. «Три раза «ха-ха». За кого он меня держит?» — Товарищ майор, я же знал куда еду, Конечно, я его сразу заменил на более надежную модель — наш ППС. А это немецкое барахло кинул в общую кучу. Зачем мне здесь фашистская халтура? — И почему я не удивлен. — Майор пожал плечами и развел руками. — Предполагая вашу невиновность, генерал просил передать. Если вам снова попадутся предатели, пожалуйста, дайте ему знать любым способом. Эта сволочь не должна легко умирать. Поверьте, им сумеют создать до суда «особые» условия. Наши специалисты позаботятся об этом. Только дайте возможность побеседовать с ними. Вот номер телефона генерала. И Плаксин протянул Генриху бумажку. — Это о прошедшем. Теперь о будущем. Поскольку нам предстоит вместе работать… Напускная безмятежность на лице Шаца потеряла оживляющую мягкость жизни. Маска. Угрюмые стены крепости, скрывающие истину. И только глаза. Чуть прищуренные глаза — предательски выдавали правду. Он на бесконечное мгновение выпал из «сейчас» в «тогда»… «Работа» — какое страшное ОБЫДЕННОЕ слово. Обычная такая «работа» последних лет. Резать и убивать, а ещё лежать под ливнем пуль и осколков, засекая систему огня в разведке — боем, оставаться втроем из восемнадцати на сраной высоте… Как много их — друзей хороших, лежать осталось в темноте… Остались там, на раскисшей и иссушенной, заметенной снегом и поросшей травой земле… «Идем на работу» — так они, посмеиваясь, называли свои выходы за передовую. Как когда-то, уходя из дома в далеком прошлом, говорили им отцы, Уходили и возвращались. И они уйдут и ВЕРНУТЬСЯ! И не капельки не страшно. Это просто РАБОТА. У них были приметы и знаки. Вовка Сидоренко знал: обоср…ся во сне — это вернуться без потерь. Немцы заметили, накрыли огнем, а он: «Спокойно мужики, Я обделался во сне» И не ошибся ни разу. Перед выходом нельзя было видеть женщин. Разведчики идут к переднему краю, а штабные с матюками проверяют, нет ли где женского силуэта. Не дай Бог мелькнет связистка или санинструктор. Всё. Можно их расстреливать, но сегодня никуда не пойдут. Нельзя было брать в поиск кляп и веревку. Связывали руки захваченного его же ремнем. Суеверия не верящих в Бога, но шепчущих молитву по павшим друзьям…[49] В эти мгновения Шац был уже не в маленькой комнатке. Генрих стоял в коротком строю грязных, мокрых полуголодных разведчиков. Поиск неудался. Были раненные и убитые, но не было главного — «языка» Чистенький ухоженный «смершевец» покуривал в сторонке папироску, а перед ними усталыми и злыми ярился начальник разведки. Рука фронтовика непроизвольно дернулись к ремню несуществующего автомата… Плаксин считал себя опытным работником. Тридцать лет. Майор с перспективой роста. Беседуя с подчиненными он старался следить за микромоторикой лица собеседника. Во время замеченные изменения помогают вести разговор в нужном ключе. Злой прищур глаз этого мятого чучела с кое-как почищенными сапогами заставил его запнуться. Майор понял, что бывший разведчик его не слышит. Его, как когда-то на фронте, вновь захлестнула обида и злость на этих заносчивых чванливых неумех — разведчиков. Да, они ходят под смертью, каждую ночь лазят по немецким тылам, несут потери. Но это не дает им права держать себя неприкасаемой элитой! Все воюют, аристократов у нас нет! Он снова видел эту толпу отморозков, которым все равно своих или чужих резать. Для них: «Штабы бывают двух типов. Свои и вражеские. Вражеские уничтожать можно. А свои, к сожалению, нельзя»[50] — когда-то при нем заметил начальник отдела «Смерш». Какие найти слова, как вдолбить им, что срочно, безотлагательно нужен «язык»? Нужен как хлеб, как воздух! Иначе сорвется наступление, ни за что погибнут тысячи и тысячи. Плаксин пошел бы с ними сам. Но кто его, секретоносителя, за линию фронта пустит? Попробовать объяснить по-доброму, по-человечески? Примут за слабость, сядут на шею. — … мать! Вы не разведчики, вы проститутки беременные, сраного немца притащить не можете! — Матом, криком, дуростью и самодурством, угрозами только и получается хоть как-то подействовать, замотивировать «этих», чтобы пошли и притащили «языка». Но как же хочется пойти с ними, немцев зубами грызть! Мать в оккупации, неизвестно жива ли… Невеста под немецкими бомбами погибла. Но нельзя идти. Надо чтоб пошли они и принесли немца. Хоть какого! А потом уже постараюсь я, выпотрошу падаль до донышка! Эх, на «фильтрацию» бы этих спесивых «героев»! Когда перед тобой идут десятки, сотни людей и ты, только ты можешь отделить врага от своего. И не дай Бог, ошибиться! Оплошность обернется смертью тысяч и тысяч простых советских людей. Что бы совладать с собой он отвернулся к окну и закурил. * * * Тридцатилетнему чекисту ещё не приходилось сталкиваться с людьми, которые не только не боятся его, но и презирают его службу. В «стукачи» он вербовал тех, на кого было чем «надавить». Ему и в голову не пришло, что в Москве провели стопроцентный охват и на данного «сексота» не только нечем «надавить». Это попросту опасно. Они бывшие солдаты Великой войны, ходившие на «работу» в чужой тыл, часами лежавшие в грязи под пулями и осколками, копавшиеся в грязи людских слабостей перенесли свой короткий жизненный опыт на мирную жизнь. Их бронепоезд не перешёл на запасные пути. Он шел полным ходом по магистрали. Во всех государствах мира проводивших демобилизацию произошел рост насильственных преступлений, угрожавший стабильности общества. Руководство страны во главе со Сталиным должно было это хорошо понимать. Мальчишки и девчонки, принесшие Победу, не знали страха «Большой чистки». Этот настрой от маршала до бывшего солдата угрожал кораблю великой державы потерей управляемости. Страна могла превратиться в «рой». Где распоряжение вышестоящего органа выполняется только в той степени, в какой считает целесообразным исполнитель. И механизм запугивания был запущен вновь. Начинали с маршалов и секретарей обкомов. Понадобилось несколько лет и три кровавых волны репрессий, пока в обществе снова не воцарился страх перед всесилием партийных органов и тайных служб. Сталин по должности обязан был ставить на место зажравшихся и заворовавшихся чиновников. Это не всегда ему удавалось — Жукова другие маршалы ему посадить не дали, хотя срок он заслужил по всем законам. Созданная самим Иосифом Виссарионовичем партноменклатура жаждала безнаказанности и безответственности. Это необходимо было пресекать. К сожалению, это не удалось сделать, возможно, потому, что Генсек был уже в возрасте и с сильно подорванным здоровьем. Тех же партчиновников, устроившим мор крестьян в сорок шестом-сорок седьмом, так и не наказали, А потом был Двадцатый съезд КПСС. Подобные проблемы решали все воевавшие страны. Но социальных потрясений, как после Первой Мировой удалось избежать. * * * Пару раз, сильно затянувшись, офицер МГБ решил изменить стиль разговора. Не поворачиваясь, бросил, как скомандовал: — Садитесь. Можете курить. Папиросы на тумбочке. Генрих был рад этой паузе, позволившей обуздать непонятное раздражение на щеголя — «эмгэбешника»: «Что это с тобой, стареешь что ли? Воспоминания — чувства преобладать начинают над разумом. Хватит. Включай свою, как говорит мамочка: «светлую голову». Это недруг. Но не враг. Нет не так. НЕ ДРУГ, но не враг». Горечь и непрошенная влага в глазах, смахнутая небрежным жестом. За давно немытым стеклом хмурилось небо, ветер гонял клочки бумаги, соломы. Неслись легкие тучки, предвещая холодный осенний дождь. В комнате молчали, привыкая друг к другу, справлялись с неприязнью и готовились играть словами, сыпать ими, как горохом. Чтобы они отскакивали от себе подобных, от встреченных преград и, накладываясь друг на друга перекручивались, менялись, искажали несущий в себе смысл. Смысл, которого вообщем-то там и нет, но пусть собеседник наполнит его своим, нужным ему. — Скажите, Генрих Яковлевич, вас информировали о выплатах нашим секретным сотрудникам? — Продолжил разговор Плаксин вновь повернувшись к собеседнику. Он решил «зайти с другой стороны». «Если еврей, то значит, жадный, думает только о себе и своем личном» — и подавив в себе обиду старшина ответил ровным голосом: — Знаете, вот иногда ночами просыпался и думал, думал, где честному человеку в наше время можно немножко заработать, не вступая в конфликт с законом, пока, наконец, не понял, что мине нужны именно вы. А вам именно я. Ну разве скрытые враги народа будут демонстрировать свою черную суть перед вами? Да ни Боже мой! Они же трусливо промолчат, а перед тихим мной чего им скрываться? Они будут как на ладони. И всё будет по справедливости: у вас будут довольные начальники, враги получат причитающееся, а скромный я — маленький приработок… Глаза говорившего смеялись и грустили. Смеялись над эмгэбешником. Грустили над тем, что ради дружбы приходится придуриваться. Генрих по природе не был белоснежным ангелом — бессеребренником. Что вы! Какая на передовой «мораль»? Снабдись сам и помоги товарищу! Боевая обстановка любого сделает запасливым и не брезгливым. Обыскать убитого, пошарить в отбитой траншее, посмотреть, что в подбитом танке или брошенной машине. Но мелочиться из-за копейки? Себя не уважать. В этом разговоре унижение личной гордости старшины компенсировалось чувством долга перед своими товарищами и друзьями, их вдохновляющей поддержкой, по сути, не помнящим кто из них еврей, хохол или русский. — Таки да, товарищ майор! Шац всегда знал, что такая солидная организация как ваша — не может не заметить мою скромную персону. Я рад, искрене рад, сотрудничеству с вашим ведомством! — Старшина сыпал словами, придуривался по полной. — Ви таки не думайте, шо я могу только ходить в разведку или вести учет. Не-е-т. Шац, если его простимулировать может о-о-чень много… И потом. Приеду я домой, мой добрый папа спросит: Как заработки сынок? Что я ему могу ответить? Как везде папа. Ну а порнусы были? Без них бы я с голоду помер — отвечу я! — жестикулируя руками в стиле анекдотичного еврея, Генрих всем: и лицом, и телом выражал восторженную готовность к сотрудничеству. Слово «порно» чекист знал, но причем оно здесь?