Дороги России… Беларуси, Украины… Да какая разница в географических названиях? Второй послевоенный год. Не хватает всего и везде. Ах да, полно гуталина и чернил. И всем не до дорог. Две глубоких колеи вырытых вначале буксующими машинами, потом чуть не буксующими танками. Выровненных тысячами и миллионами солдатских сапог месящих глину ли, суглинок и песок с одинаковым. «Твою мать, когда же привал?». И снова тихий тележный скрип, лошадка неспешно тянущая привычный селянский скарб: сено, мешки зерна, картошка, снопы льна… К месту группа вышла часа за полтора до планируемого. Здесь, между двенадцатым и одиннадцатым километрами, дорога плавно уходила вправо. За кюветом вырытым пленными и отбывающими трудовую повинность крестьянами, росли невысокие кусты и молодые деревца. Перед поворотом колею покрывала лужа неизвестной глубины. До уходящей на заброшенную смолокурню широкой тропы метров двести. Хорошее место для планируемой засады… …«Засада — заблаговременное и тщательно замаскированное расположение воинского подразделения на наиболее вероятных путях движения противника в целях его разгрома внезапным ударом, захвата пленных и уничтожения боевой техники» — в унтер-офицерской школе учили на совесть. Десяток лет прошел, а смотри-ка до сих пор помнится». «И это «засада»? Курвячий род, до чего ты лейтенант докатился… Вшестером на одну сельскую гниду…». — Игнатович с Барским в лес. Притащите какую-нибудь валежину. Положите у обочины. Потом кинете поперек дороги. Нам только лошадь остановить. Не рубите ничего! Без шума обойдемся. — Штойер! Пятьдесят метров назад. Страхуешь. — Дудар и Злобыч на ту сторону. — Никому не стрелять! И помните: крыса загнанная в угол опасней волка. Этот урод вооружен. Со страха может начать стрелять. Смотрите чтобы кого-нибудь случайно не ранил! … Страх. Липкий всепоглощающий. Кажется всё нормально и вдруг пронизывающая от макушки до пяток волна. Сердце стучит как бешеное. Лицо горит жаром. Рука, держащая пистолет становится мокрой, и её приходится вытирать об штаны. И снова неторопливая поступь казенной лошади. Тишина и мысли. Мысли о подстерегающих его бандитах. Он ехал один. Верный собутыльник Олесь собирался составить компанию, да после вчерашнего не отошел. Похмелье штука такая, иной раз до обеда не встать. А в райкоме сегодня «актив». Не отложить, не отказаться. Он ехал один. Жалкий и испуганный. Каждую секунду ждал: из-за куста, стоящего вплотную к дороге поднимаются люди с оружием… Каждый следующий миг переводил дух: никого… Пустынная дорога. Одинокий и беззащитный. Хотя чего это «беззащитный». У него есть пистолет. Исправный, смазанный. Климек из него дважды стрелял в полено. Рука крепче сжимает оружие. Эх, практики в стрельбе маловато! Каждый патрон считан и пересчитан. В райкоме сегодня обещали дать целую пачку! Семьдесят две штуки! Тогда попрактикуется от души! Постреляет вдоволь! И не надо будет унижаться перед этой высокомерной тварью — Адамовичем. Сволочь! Высокомерная мнящая о себе невесть что сволочь! Приехал черте откуда. В местных делах ни уха ни рыла не понимает, а мнит о себе. Как же «начальник милиции»! Г… он, а не «начальник»! Едут, едут! Их убивают, а они снова прутся. Он облизал пересохшие губы. Покосился на обложенную сеном бутылку самогона и вздохнул. Нельзя. Секретарь будет руку пожимать, вдруг учует? Начнет попрекать. Уже были случаи. Потом. На обратном пути. С Адамовичем посчитается уже сегодня. В райкоме не знают ещё о «жидких деньгах», которыми налево и направо раскидывается этот мерзавец! Всем, всем уже «презентовал» спирт «старший лейтенант». Даже с мужиками и бабами работающими на стройке рассчитывается «чистым». Кое-кто уже в город съездил на «барахолку». Какие вещи провезли! В Б. берут ой как охотно. Лучше денег! Ему же, председателю сельсовета — шиш! Как будто его не существует! Пусть-ка теперь райком разберется откуда спиртик и как оплачены дефицитные стройматериалы. Посадят! Должны по крайней мере. Не приветствуют «Советы» предпринимательство. Вот до войны в Польше… И снова глубокий грустный вздох. Потер красные, после долгой ночной писанины, глаза. Бумаги должны быть красиво и ровно написаны. На это секретарь особо обращал внимание. Для этого им, сельскому активу, выдали по тощей пачке белых листов. Предупредили: сначала на негодной бумаге подготовить черновик, а потом уже перебелить. Список кулаков. Список недоимщиков. И его гордость «Список участников самообороны». Ну и что, что не всех он точно знает? Поквитаться за кое-какие обиды пойдет! Прежде всего с главный врагом — милицейским «старшим лейтенантом». Сколько презрения было в небрежно брошенном: «Идиот!», — в ответ на просьбу охраны при поездке в райком. Мысли о мести, о том как он будет смотреть на арест афериста Адамовича — отогнали страх. Климек взбодрился. Приподнявшись стеганул лошадь. Полдороги. Уже полдороги проехал. Самые опасные! Заросли кустов стали реже. Сосняк отступил вдаль. При немцах повырубили метров на пятьдесят — остерегались партизан. — Но! Тварь ленивая! Видать отвлекшись на коня он и пропустил момент, когда на повороте возникла фигура человека с оружием. Сельсоветчик обмер. Так и застыл изваянием в полуприседе: кнут в правой руке поднят над головой, в левой вожжи. Ступор продолжался пока Климек не плюхнулся обратно на доску-сиденье от толчка. Лошадь остановилась перед лесиной перегородившей дорогу. Рука суетливо шарила в поисках пистолета, взгляд приковал человек в форме с автоматом на груди. «И тут «старший лейтенант»! Матка боска! Ну что надо им именно от меня? Матерь Божья, чем я провинился перед тобой!». Председатель осел кулем, когда сквозь страх пробилась: «Старший лейтенант! На груди ордена! Советский офицер!» Климек соскочил с телеги. Как всегда перед важными людьми сгорбился, делаясь меньше. И комкая в руках польское кепи, зачастил: — Товарищ старший лейтенант, как же вы меня напугали! Я председатель сельского совета Л. Еду в райком по вызову. Я уж думал бандиты. Вы же понимаете — нас сельский актив они «тер-ро-ри-зи-зи-ру-ют» — последнее слово он произнес по слогам. Оно было новое, недавно начавшее мелькать в газетах. Такое с непривычки сразу и не произнесешь! Звуки раздавшиеся за спиной заставили сельсоветчика оглянуться. Там стояли и улыбались… бандиты. Накатилась слабость. Мышцы расслабились, ноги подогнулись, окружающее закружилось всё быстрее — он отключился. — Э! Э! Э! Придурок, не умирай! Твою мать! Да он обделался! — Ха-ха! — Хгэ-хгэ-гэ! Лесовиков разобрал смех. Зажав носы, они дурачились, сгибались от смеха, тыкали пальцем и снова заходились хохотом. Даже невозмутимый «пан лейтенант» улыбался, гладя морду лошади. «Активиста» закинули в телегу. Отряд, выслав пару головного дозора, направился в сторону смолокурни. Когда Климек очнулся — его везли. Не связанного и не избитого. Это будет позже, понял он. Будут издеваться, пытать — потом зверски убьют. Перед глазами стояли истерзанные тела милиционеров. Он без звука, боясь раньше времени привлечь внимание заплакал. Слёзы текли по щекам, капали на худую шею. В голове возникло: Ojcze nasz, ktorys jest w Niebie, swiec sie imie Twoje, przyjdz KrolestwoTwoje, badz wola Twoja, jako w… Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое… С первыми словами молитвы Климек ощутил и увидел всю свою жизнь, Целиком. Через все хрустально-прозрачные картины проходил черный стержень. И этим стержнем был страх. С первых дней детства. Сколько помнил себя Климек — он боялся. Страшился родителей. Мать, отец — давали хорошую трепку за каждую оплошность, каждый промах. Робел от своей неуклюжести, неумения драться так, как сверстники, проигрыша в детских играх. Потом был трепет перед учителем, старшими учениками, перед ксендзом… Во взрослой жизни он трясся от страха перед начальниками и хозяевами. Привык горбиться и кланяться. И вот последний страх. Смертельный. По-детски спрятавшись от мира закрытыми глазами, он повторял раз за разом: Ojcze nasz, ktorys jest w Niebie, swiec sie imie Twoje, przyjdz KrolestwoTwoje, badz wola Twoja, jako w… Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое… Остановившаяся лошадь, продолжала флегматично хлестать себя хвостом. А телегу окружили лесовики. «Председателя», теперь уже «бывшего председателя сельского совета», ткнули под ребра стволом и оберегая чуткую тишину соснового бора не повышая голоса спросили: — Бумаги. Печать. Потом был хлесткий, до разбитых в кровь шепчущих молитву губ удар. И полный ненависти второй тихий голос: — Чё молчишь, падаль. Пан лейтенант ждать не любит. Не стыдясь мокрых глаз, Климек присел. Порывшись, достал из под сена потертый старый портфель. Командир лесовиков смотрел на испуганного забитого крестьянина без жалости и ненависти. Таких он видел не раз. В немецком лагере для военнопленных. В антипартизанском эскадроне под Гродно. В отрядах «Черной кошки». Это были «холопы». Существа всю жизнь подневольные, всю жизнь живущие чьей-то, но не своей волей и мыслью. Смотрел и думал: «Убить? Ну как же это не ко времени! Осень. Уже очень скоро начнутся утренние заморозки, выбеливающие землю. Следы. Их уже никак не скроешь. Нужно уходить на зимовку, а тут будет куча военных и полицейских, роющих носом землю в наших поисках… Не вовремя, как же это не вовремя». Идея пришла внезапно. Обсудили её с Вилли. Тот выслушал, подумал. Буркнул: — Зер гут. И ушёл готовить маленький костерок для еды. Он никогда не отличался разговорчивостью — этот настоящий немецкий камерад. Обер-ефрейтор, прошедший все фронты, но застрявший здесь — в армии «Черной кошки». У него не было иного выбора. Так получилось, что последней воинской специальностью Штойера были огнеметы. «Факельщики» жгли всё и всех. В Советской Армии действовало негласное правило: «таких» в плен не брать. Больше огнеметчиков, ненавидели только «власовцев». Обычный парень. Дисциплинированный умелый солдат. Для него главное в службе: «бефель ист бефель» — «приказ есть приказ». Добросовестному солдату жгущему людей, дома, танки, даже в голову не приходила мысль о преступности этих действий. Кто же знал, что его так подставят — эти козлы-начальники. М-да. «Хватит? Не сдохнет эта сволочь? Да вроде физически крепкий, на голодающего не похож. А все равно! Других вариантов нет». Когда Климек понял, что от него хотят, принялся с отчаянием обреченного отбиваться. Этим очень насмешил Валовича. Противиться Барскому, бывшему бойцу Красной Армии, потом солдату «Краевой самообороны» сходившемуся не раз в рукопашной с партизанами? Отпихиваться от Злобыча бывшего уголовника, а затем надзирателя Минской уголовной тюрьмы? Скрутили, морщась от вони, разжали зубы и влили в рот… Большущая бутыль самогона. Прозрачного и вонючего. Фляжка спирта. Хорошего, из немецких запасов. «Клиент» попытался несколько раз встать. Его несильным пинком переворачивали обратно на спину и от души веселились, наблюдая за «навозным жуком на спине». Неразборчивый мат вскоре перешел в похрапывание. «Активист» Советской власти свернулся на мокрой земле калачиком и заснул. Если бы Лявон изучал российскую историю, то вспомнил бы о Петре Великом и правилах «Ассамблей». Российский самодержец пристально следил за соблюдением порядка на них. Нарушителей установленных правил, независимо от пола и возраста, Петр заставлял в виде наказания выпивать одним махом «Кубок большого орла» — изрядных размеров винную чашу на подставке в виде двуглавого символа империи. Целая бутыль вмещалась в ее широкие края, — и выпивший, тут же пьянел до такой степени, что не мог оставаться на ногах. Пообедав, Валович лично отстрелял обе обоймы из «ТТ» по телеге. Одной пулей повредил край дышла: типа пьяный расстрелял всё по вверенному транспортному средству. Мог и лошадь убить. И это при крайней нехватке тягловой силы! Остатками самогона залили бумаги до нечитабельного состояния. «Печать сельского совета» пополнила оставленный немцами запас документов. Грязного и дурно пахнущего активиста закинули в телегу. Пистолет сунули в карман. Барский и Игнатович сопроводили «транспорт» почти до вёски. Лошадь животное умное. К дому придет сама. Возвращаться они должны были отдельно. Через «почтовые ящики» на железной дороге. Уже подходя к убежищу, Лявон вспомнил русскую пословицу: