Я шел и прикалывался сам над собой. Бля! Накаркал… Доприкалывался. Короткий переулочек, которым я хотел срезать путь, внезапно преградили двое. В почти наступивших сумерках они отклеились от стены. Я мгновенно обернулся. Сзади ещё один. Трое. «Внезапно появились». Как же «внезапно». То что меня вели от барахолки я не сомневался. Уже на второй улице я срисовал «хвост». Шпаненок в кепке-восьмиклинке. Этакий ухарь в широченных коричневых штанах и сером пиджаке, с выпущенном на него, воротом белой рубашки. Он усиленно делал вид, что совершенно случайно идет за тупым военным. Ну прямо как в плохом кино. Хотя откуда им хорошее-то увидеть. Глупо было надеяться на то, что крупная покупка пройдет мимо заинтересованных глаз. Она и не прошла. Только я вот отчего-то думал, что меня захотят проводить до дома. Не захотели. Значит, их было двое. Один побежал доложить. А вот второго я пропустил. Незатейливый сюжет, однако. Ещё чуть-чуть и совершенно стемнеет заборы вокруг глухие… Самое то — для них. Это они так думают. Как не странно — я тоже думаю точно так же. Остановился. Продолжая держать правую руку в кармане, большим пальцем поднял предохранитель вверх. Не очень удобно — вернее очень неудобно. У «Вальтера» предохранитель управляется флажком на левой стороне затвора. Очень коряво сделано. Я тем временем сделал вид, что заметался. Их же трое. Совершенно естественная реакция. А может и нет. Черт его знает, как тут реальные фронтовики себя ведут? Вряд ли мечутся перед шпаной. Передние достали ножи. Я, резко развернувшись — заторопился назад. Все-таки купились! Тот, что сзади, выразительно помахивая ножом, торопился к месту действия. Загонял дичь. И страховал, предупреждая от моих возможных дурных действий. Убивать меня никто не планировал. Обычный гоп-стоп. Только вот не в этот раз. Прижавшись к забору, я обреченно ждал, бросив «сидор». Ждал, покорно опустив руки. Ждал, пока задний приблизится. А то бегай ещё потом за ним по незнакомому городу в темноте. Мою правую руку прикрывала пола удачно распахнувшегося толстого плаща. — Ну что, фраер? Клифт снимай. И деньги го… На этом монолог и закончился. Идеальные условия для стрельбы. Как в тире. Раздались, почти подряд, три выстрела. А потом ещё один. Контрольный. А стрелять-то мы умеем. Оба… Я легко подхватил вещмешок, брошенный под ноги, и торопливо выскочил из переулка. И уже неторопливо двинулся по улице. Где-то вдалеке заполошно лаяла собака, было слышно голоса, перекликающиеся за глухими заборами. Заборы и мне сыграли на руку. Я шел, и такт шагам декламировал про себя: Мне две тысячи лет, жаль, не видел Христа я. От венедов, славян свои годы считаю. Я бродил по лесам первобытной Европы, Плавал с князем Олегом под Константинополь… Киев — Новгород строил, много раз брал Казань. За бунты рвали ноздри мне — в наказание. С кистенем подать брал, дрался, жил как-нибудь: Крест нательный мне рвал под рубахою грудь. Я рубился с ордой. Хоть и был я холопом, Но Французов и немцев добивал по Европам. Я насиловал девок, как хотел, так и жил. Верил якобы в Бога, в церковь справно ходил. А в семнадцатом — всяким был: красным и белым. Столько душ загубил за идею. Если сволочью был, то конечно, без меры, Но за правое дело бился правдой и верой. Защищая Россию, сам не жаловал ближних, Но в войне и репрессиях Бог спасал меня — выжил. То Вьетнам, то Корея… то Афган, то Чечня… Я в крови поколений проклинавших меня. Я ночами не сплю. В Югославской войне На коленях стою… и виновен вдвойне. Мне Две тысячи лет от рождения Христа. Крест на теле ношу, а душа без креста.[8] Мучился ли раскаянием, как любят вопрошать у Достоевского? — Нет! Или как, страдая жадным обывательским любопытством, заглядывая в глаза, любят спрашивать на «НТВ»: «А что вы при этом чувствовали?». — Да ничего! Ни хрена я не чувствовал… Совсем. Плавал во мне легкий пепел любопытного равнодушия. Да слегка, подрагивали пальцы от адреналинового отката. Раскаяние. Сожаление. Страх… Ничего этого не было. Как будто кто-то нарезал бумажек и, написав на каждой по слову, поджег их и бросил. И вот летит она мимо меня, сгорая. Осыпаясь на лету невесомым пеплом. Влево-вправо… Влево-вправо… Я уже говорит — равнодушный я. Мне все равно, что я только что положил троих. И мне параллельно, что их жизнь «оборвалась на взлете!». И мне плевать, что из них уже не вырастут, «достойные строители коммунизма!». Мне насрать, что они могли бы исправиться… Я никого не люблю… и себя не люблю. Переживаю — да. Очень переживаю… это истинная правда… о том — не оставил ли я следов?! Вот это меня действительно волнует… Гильзочки я подобрал. Плащик моментально снял и свернул. Погоны мои, издали не разглядеть. А в форме тут каждый второй… если не первый. Уже убирая оружие, я задел за выпуклость кармана. В голове мелькнуло: «Что ещё за нах?!» «— Статуэтка!». Я уже было отвернулся, собираясь рвануть из переулка, когда ассоциации понеслись вскачь; «Черная кошка» Шарапова, «бандитский форс», символ безнаказанности алма-атинских бандюков из рассказа Палыча, обещание хоть что-то сделать, роль «символизма»… И я понял! На их — «Черную», я отвечу своей — «Белой». Как символом справедливости — не всегда и не для всех, но хоть иногда и для тех — кого достану. А спасительные секунды утекали, я их чувствовал — каждую. И фигурку я протер, чтоб пальчиков не оставить. Спасибо родному телевизору — уж такую улику я никогда не оставлю. А теперь ловите. А вот что ловить меня будут — я не сомневался. Может даже… — это буду я сам… Как там у нас любили трендеть — «Дело-то — резонансное!». Сомневаюсь я, что и тут шпану валят пачками. О, ч-черт! Ещё и про этих надо думать. Тоже может мести захотят. Братва ихняя. Ну что ж — вперед, наивные чукотские юноши. Я думаю, что и вас мне найдется, чем приветить… и удивить. Раз уж так сложилось. Не я эту войну начал… А дома… Хозяйка наварила каши. Пшенной. С тушенкой. Жирную. Я достал хлеб… отрезал немножко сала. И напластал его тонюсенькими полосками… Ум-м… Господи, какое все-таки это счастье — почти досыта поесть. Я ведь даже не представлял. А когда мы поели, стали пить чай. Настоящий. Пусть дешевый, паршивый… но это все-таки был настоящий чай, с сахаром вприкуску. Болтали о разном. Быстро я «перестроился». Вернулся в своё прошлое, что ли. Понамешалось во мне всего. Сейчас я и сам не скажу, что от меня, а что от Серёги. Теперь я — Серёга, и все тут. И жить мне здесь предстоит. Насколько «долго и счастливо» не знаю. Но то, что умирать — буду здесь, в этом я отчего-то не сомневался. А вот какая она будет — это теперь зависит только от меня. Но вот что я точно знаю… не хочу я больше той «счастливой старости», которая была у меня там. Утром я встал, сделал зарядку. Умылся, скудно позавтракал… И отправился в райвоенкомат — сдавать военные и получать гражданские документы и обретать уже полностью гражданскую свободу. Глава 10