Чем больше я узнаю российское право, тем больше я начинаю верить в Бога. Ветка. Военкомат от дома был почти в получасе, располагался он тоже в полутораэтажном, характерном таком доме — нижний этаж или полуэтаж, точнее, сложен из кирпича. Дом просторный, крепкий. Бывший купеческий особняк. Я думал на барахолке и по городу военных полно. Но это было не так. А дальше… лучше меня рассказал Астафьев в своем «Веселом солдате». Нет у меня его сочности языка, чтобы так точно рассказать о суровой действительности, кинувшейся на меня. Отличий было совсем мало. Я, пожалуй, рискну. … Как только ступил я в этот просторный дом, так сердце мое и упало и вовсе бы на пол вывалилось, да крепко затянутый на тощем брюхе военный поясок наподобие конской подпруги, с железной крепкой пряжкой удержал его внутри. В доме было не просто тесно от людей. Дом не просто был заполнен народом, он был забит военным людом и табачным дымом. Гвалт тут был не менее, может, и более гулкий, разноголосый, чем тот, которым встречали царя Бориса на Преображенской площади, где чернь чуть не разорвала правителя на клочки. Солдатня, сержанты, старшины и офицерики-окопники сидели на скамьях, на лестницах, на полу. Сидели по-фронтовому, согласно месту: первый круг — спинами к стене, второй — спинами и боками к первому, — и так вот, словно в вулканической воронке серо-пыльного цвета, в пыль обращенное, отвоевавшееся войско обретало гражданство. В долгих путях, в грязных вагонах, в заплеванных вокзалах защитный цвет приморился, погас, и это человеческое месиво напоминало магму, обожженную, исторгнутую извержением из недр, нет, не земли, а из грязных пучин огненной войны. В эпицентре воронки, на малом пятачке затоптанного и заплеванного пола нижнего этажа, стоял старый таз без душек, полный окурков. На полу же — цинковый бачок ведра на три с прикованной за душку собачьей цепью пол-литровой кружкой. Наверху располагались отделы военкомата, и путь к ним преграждался на крашеной лестнице поперек откуда-то принесенным брусом, запиравшимся на щеколду, еще там двое постовых были, чтоб никто под брус не подныривал и щеколду не отдергивал. Подполковник Ашуатов опытный был командир и бес по части знания психологии военных кадров. Бывший командиром батальона и полка, он понимал, что сухопутный русский боец в наступлении иль в обороне ничего себе, работящ, боеспособен, порой горяч, хитер, но на ответственном посту нестоек, скучна ему стоячая служба, лежачая еще куда ни шло, но стоячая, постовая… Может постовой уйти картошку варить, но скажет, что оправляться, либо с бабенкой какой прохожей разговорится и такие турусы разведет, такого ей арапа заправлять начнет о никудышной его холостяцкой жизни — и про службу забудет, бдительность утратит и запросто дивизию врагов в боевые порядки пропустит. Ашуатов поставил у «шлагбаума» двух моряков. Те нагладились, надраились и стоят непреклонно, грудь колесом, вытаращив глаза, подражая, видать, любимому своему капитану. Ни с какого бока к этой паре не подступишься, ничем не проймешь. Они и словом-то не обмолвятся, только надменно кривят губы, удостаивают фразой-другой лишь старших по званию да девок из военкоматского персонала. Стой бы пехотинец или артиллерист либо танкист, даже летчик — тех воспоминаниями можно растрогать, до слез довести, выкурить вместе цигарку. «Как там?.. А! Э-эх!..» Пехотинца Ивана так и на пустячок можно прикнокать. На зажигалку с голой бабой, на алюминиевый портсигар с патриотической надписью: «За родину! За Сталина!», «Смерть не страшна!», «Пущай погибну я в бою, но любовь наша бессмертна!». И поскольку его, Ивана, не убили на войне, он от этого размягчен и еще более, чем на войне, храбр, сговорчив и думает, что так именно и было бы, как на портсигаре написано, он бы умер, а она, его Нюрка, до скончания века страдала бы о нем. А уж насчет родины и Сталина — тут и толковать нечего, тут один резон: умереть, сталыть, надо, не рассусоливай — умирай! Но вернее всего опрокинуть Ивана можно на бульканье: булькнул в кармане — он тут же возмущенно заорет: «Че же ты, змей, на двух протезах стоишь? Помрешь тут! Загнешься! А дети?!» С хохлом и евреем — с теми и того проще. Если только хохла убедишь, что как получишь документы и станешь директором комбината или хлебозавода, то возьмешь его к себе, начальником военизированной охраны либо командиром пожарной команды, — тут же куда хочешь тебя пропустит. Хоть в рай без контрамарки. С евреем, с тем надо пото-о-оньше! С тем надо долго про миры говорить, про литературу, про женщин да намекнуть, что в родне, пусть и дальней, у тебя тоже евреи водились, ну, если не в родне, так был на фронте друг из евреев, хра-а-абры-ый, падла, спасу нет, сталыть, и среди евреев хорошие люди попадаются… Но моряк! Он же ж, гад, никакой нации не принадлежит, поскольку на воде все время, земные дела его не касаются, внесоциален он. Стоит вот в красивой своей форме, и морда у него от селедки блестит!.. А тут пехотня-вшивота да «бог войны», испаривший штаны, изломавший кости в земляной работе, при перетаскивании орудий хребет надломивший, танкист пьяный горелой головешкой на полу валяется. А он, подлюга, стоит в клешах и не колышется — бури кончились, волной его больше не качает! Наверх вызывали или, по-тогдашнему сказать, выкликали попарно. В военкомате, как и в большинстве заведений в стране, рады были до беспамятства окончанию войны и победе, но к встрече и устройству победителей не подготовились как следует, несмотря на велеречивые приказы главного командования, потому что оно, главное командование, большое и малое, привыкло отдавать приказы, да никогда не спешило помогать, надеясь, как всегда, что на местах проявят инициативу, прибегнут к военной находчивости, нарушат, обойдут законы и приказы, и если эта самая находчивость сойдет — похвалят, может, орден дадут, пайку дополнительную. Не пройдет — не обессудьте! — отправят уголь добывать либо лес валить. Я снова оказался в солдатском строю, засел в тесный угол и узнал, что иные из бывших вояк сидят тут и ждут чуть не по неделе. Конца сидению пока не видно. Первую очередь военных — которым за пятьдесят, железнодорожников, строителей, нужных в мирной жизни специалистов — демобилизовали весной. И едва они схлынули, да и не схлынули еще полностью-то, уж наступила осень, и из армии покатила вторая волна демобилизованных: по трем ранениям, женщины, нестроевики и еще какие-то подходящие «категории» и «роды». Начинала накатывать и прибиваться к родному берегу и третья волна демобилизованных. Табак у многих вояк давно кончился, продуктовые талоны и деньги — тоже, но пока еще жило, работало, дышало фронтовое братство: бездомных брали к себе ночевать вояки, имеющие жилье, ходили по кругу кисеты с заводской махоркой и самосадом, иной раз поллитровка возникала, кус хлеба, вареные или печеные картохи. Но кончалось курево, по кругу пошло «сорок», и «двадцать», и «десять», затем и одна затяжка. Солдаты начали рыться в тазу и выбирать окурки, таз тот поставил дальновидный, опытный вояка — Ваня Шаньгбин. Боевые воспоминания воинов начали сменяться ропотом и руганью. И в это вот ненастное время возник в чусовском военкомате военный в звании майора, с перетягами через оба плеча и двумя медалями на выпуклой груди: «За боевые заслуги» и «За победу над Германией». Были еще на нем во множестве значки, но мы в значках не разбирались и особого почтения к майору не проявили. Обведя нас брезгливым взглядом, майор ринулся вверх по лестнице, наступил кому-то на ногу. «Ты, харя — шире жопы! — взревел усатый сапер на лестнице. — Гляди, курва, куда прешь!» «Встать!» — рявкнул майор на весь этаж. В зале с испугом подскочили несколько солдатиков. Но сапер на лестнице отрезал: «Х… своему командуй встать, когда бабу поставишь. Раком! А мне вставать не на че». — «Эй ты, громило! — закричали из залы, от тазу, сразу несколько угодливых голосов. — Может, он из комиссии какой? Может, помогать пришел…» — «Я е… всякую комиссию!» — заявил буян с лестницы. Каково же было наше всеобщее возмущение, когда майор с документиками в руках спускался по лестнице, победительно на нас глядя. Да хоть бы молчал. А то ведь язвил направо и налево: «Расселись тут, бездельники!» — и поплатился за это. У выхода намертво обхватил его «в замок» ногами чусовлянин родом, с детства черномазый от металла и дыма, с широко рассеченной верхней губой, в треугольнике которой торчал звериный клык, бывший разведчик Иван Шаньгин и стал глядеть на майора пристально, молча. У Вани под шинелью два ордена Славы, Красное Знамя — еще без ленточки, старое, полученное в сорок первом году, множество других орденов, медалей, даже Орден английской королевы и люксембургский знак. Ваня орденами дорожил — дорого они ему достались, а люксембургский эмалевый знак с радужной ленточкой предлагал за поллитру, но никто на такую диковину не позарился. Ваня был демобилизован по трем ранениям, его били припадки. Уже здесь, в военкомате, я, имеющий опыт усмирения эпилептиков, приобретенный, как сообщал, еще в невропатологическом госпитале, несколько раз с ним отваживался. Ваня Шаньгин перетаскал на себе за войну не меньше роты немцев-языков, шуток никаких не любил, в солдатском трепе не участвовал по веской причине: он не просто заикался после контузии, он закатывался в клекоте, трудно выворачивая из себя слово. Опять же по опыту госпиталя, я подсказал Ване говорить нараспев, и дело у него пошло бойчее. Мы не сговариваясь уступили Ване место в очереди наверх, матросов склонили пропустить его без очереди, но Ваня нам пропел: «В-вы че-о, е-е-е-мое?!» Ну, поняли мы, поняли Ваню: вы че, славяне, как потом в глаза вам глядеть буду. И вот этот Ваня Шаньгин известным ему разведческим приемом закапканил майора и смотрел на него. Сжав обросшие губы. Молча. А майор попался дурак дураком! Нет чтоб приглядеться к Ване, спросить, чего, мол, надо. «Как ты смеешь?!» — заорал. Ваня молчит. И весь военкомат молчит. Точнее, нижний этаж военкомата смолк. Наверху как трещали машинки, шуршали и скрипели половицы, гремели стулья и скамьи, так все и продолжалось — помощи оттуда ждать майору было бесполезно. Однако он не сдавался. — Я тебя, болван, спрашиваю?! Ваня Шаньгин вежливо запел. — З-з-закку-у-урить дава-а-а-й! Тут только майор что-то смекнул, вынул коробку «Казбека» и дерзко, с вызовом распахнул ее перед самым Ваниным носом. — Пр-рошу! — и даже сапожками издевательски пристукнул. Ваня, опять же вежливо, по одному разжал пухленькие пальчики майора, вынул из них коробку «Казбека», всунул одну папиросу под жутко белеющий клык, протянул коробку соседу, тот пустил ее в народ. Ваня Шаньгин вынул немецкую зажигалку с голой, золотом покрытой бабой, чиркнул, неторопливо прикурил и только после этого удостоил опешившего майора несколькими напутственными словами. — Г-где во-воеваааал, ко-ооо-реш? Х-хотя по-по-по-по рылу вид-но-о-о-о, — и указал на дверь, выпуская майора из плена: иди, мол, и больше мне на глаза не попадайся. Майор, как ныне говорится, тут же слинял. Из военкомата. Но не из города. Он сделается судьей в Чусовском железнодорожном отделении прокуратуры, много людей погубит, много судеб искалечит, но умрет в страшных муках, умрет от изгрызшей его болезни, как и положено умирать мерзавцам. Ваня Шаньгин проживет всего несколько лет после демобилизации, будет торговать семечками и табаком на базаре, пить, куролесить, жениться по два раза в год, чаще и чаще падать в припадках в базарную, шелухой замусоренную пыль, в лужи, оранжевые от примесей химии с ферросплавного завода, и однажды не очнется после припадка, захлебнется в луже. Но когда это еще будет?.. Тогда же, в военкомате, Ваня был возвышен народом до настоящего героя. Да он, Ваня Шаньгин, и был истинным народным героем войны. Слово «герой» затаскали до того, что оно уже начало иметь обратное воздействие, отношение к нему сделалось презрительное, однако по отношению к Ване Шаньгину, кости которого давно изгнили в глине и камешнике чусовского кладбища, я произношу это слово с тем изначальным, высоким, благоговейным смыслом, которое оно имело когда-то. Возле входа в военкомат, по правую руку, при купце была отгорожена — для уличного люда, конюхов, дворников, нищих и богомольцев — комнатенка наподобие кладовой, с узким окном в стене. Перегородку в ту «людскую» пролетарии сорвали, сожгли, железную печку, видать, сдали в утильсырье, но вверху брусьями, по бокам стояками отгороженное от «залы» помещение это все-таки отделялось. Деревянная, еще до революции крашенная широкая скамья была там укреплена вдоль стены, и на ней поочередно «отдыхали» изнуренные вояки; совсем уж бездомные, бесприютные демобилизованные бедолаги дрыхли под скамьей. Спиной к «зале» и народу дрых уже несколько суток сержант с эмалированными, синенькими на багровом, угольниками, пришитыми на отворотах шинели. У него была чудовищных размеров плоская фляга, обшитая толстым сукном. Знатоки утверждали — «ветеринарная», и знатоки же объясняли, что во фляге той и зелье лекарственное для коней, коров и прочего скота, которое этот сержант приучился потреблять и не отравляться. И правда, что-то было тут нечисто. Проснувшись, сержант таращил безумно горящие глаза на народ, на помещение, потом отчего-то на карачках полз к баку с водой и, гулко гакая кадыком, выпивал две, иногда три кружки воды, после чего, сронив шинель, мчался на улку и долго оттуда не являлся. На задах купеческого двора, в недавно замерзшем бурьяне, зевало двумя распахнутыми дверцами дощатое сооружение, и два не успевающих замерзнуть желтых потока от него пересекали двор и уходили под дощатый тротуар, завихряясь в булыжнике, покрывавшем улицу Ленина, водопадом ниспадали через бетонный барьер к кинотеатру «Луч», иногда захлестывали вход в кинотеатр, тогда подполковник Ашуатов призывал в наряд более или менее знающих еще дисциплину бойцов заняться «санитарией», пообещав им дополнительную карточку за работу и ускоренное продвижение с оформлением документов. На ходу затягивая поясной ремень, шурша обросшим ртом, сержант спрашивал: «Кака очередь прошла?» — «Пятьсот шешнадцать», — отвечали ему. «У меня, кажись, шессот пята. Как сержанта Глушкова выкликать станут, разбудите, товарышши», — и опять гукая по-конски кадыком иль селезенкой, отпивал из огромадной фляги никому не известного зелья, вешал флягу через плечо на веревочку, поправлял шапку в головах и, укрывшись шинелью, разок или два передернув плечами и спиной, опадал в провальный сон. Старожилы утверждали, что очередь сержанта давно прошла, но он номер ее твердо не запомнил и вот живет, значит, под скамейкой и с голоду не помирает, потому как есть подозрение: во фляге у него не просто питье, а питательная смесь, пущай и скотская, но он навычен к ней. Вот сюда, в этот бедлам — окунулся и я. Практически никакой разницы. Такое ощущение, что автор получал документы именно тут. И бак из обрезанной бочки, и сизые клубы горлодеристой махры, и смех, и крики — все такое же. А клубы дыма, вырывающиеся из двух открытых окон, увиденные мной на подходе были такой ядреной концентрации, что слегка напоминали начинающийся пожар. А когда я зашел внутрь, то увидел, что в длинном коридоре можно было вешать топор, несмотря на настежь распахнутые немытые окна. Мама дорогая! Да по сравнению с этим бардаком — наши военкоматы с пьянющими призывниками — образец кротости… Узнал кто тут последний, и свалил от греха. Состроил высокомерную рожу — «И ходу, отсюда Киса — ходу». Если спросят, кто да где? Все. Тут, общими словами не отделаешься. Судя по моему — триста девятому номеру, раньше, чем завтра после обеда тут делать нечего. Оказалось, что не я один такой «умный». Только вот отчего-то никто не подрывался тут заработать. Не пожелал нажить и продать свою очередь. Никому это просто в голову не приходило. Стояли все… Вот так. Глава 11 У нас по-прежнему самые главные и самые умные сидят в разных кабинетах. Сходил на барахолку. Купил продуктов. Приобрел кусок кожи, ниток и старую кобуру. Решил разнообразить свой досуг. Смена работы — тоже отдых. Надо мне сшить подмышечную кобуру. Уж не знаю, есть тут сейчас такие или нет, но отмазка железобетонная есть — видел такую у эсэсмана. А немцы, как известно большие хитрецы на всякие штуки. Вот черт! Назовешь вот так эсэсмана — «эсэсманом», и все. Может, нет тут этого слова, тут только эсэсовец. Вот они долбаные мелочи на которые никто не заморачивается. Значит, останусь «нелюдимом» — хоть какой-то шанс. Прикинул оставшиеся деньги… при жесточайшей экономии — хватит месяца на два, два с половиной. А потом? Ладно, будем посмотреть. Пока буду просто вживаться. Как там, в «Щите и мече»: «Значит, надо ждать, вживаться в ту жизнь, которая станет его жизнью, быть только Иоганном Вайсом, практичным и осмотрительным, который предпочитает всему скромную, хорошо оплачиваемую заботу по своей специальности, уподобиться господину Фридриху Кунцу, его бывшему хозяину в Риге, стать владельцем авторемонтной мастерской». Ну стать «владельцем автомастерской» мне не светит, но стать хорошим милиционером постараюсь. Получил я наконец-то законную отметку! Всего лишь: встав на учет, расписавшившись, ответив, написав, заполнив, перейдя, написав, отметив, отдав, написав, расписавшись, отметив, написав… Вот СДЕЛАВ ЭТО ВСЁ и прочую бюрократическую лабуду и мутотень, и главное, НЕ РЕХНУВШИСЬ при этом — я стал гражданским человеком. Получив наконец, эту добанную справку для паспортного стола, я направился домой. Завтра с утра пойду на работу в милицию устраиваться. Дали мне сразу карточки? Да ни хрена! Тут с бумагами то же дерьмо — ещё и хуже чем у нас. Надо занести в домовую книгу, её надо оттащить в домоуправление… Я обрастал бумагами как снежный ком. Да провались оно всё! «Дали карточки». Тьфу! Ладно, дадут. О милиции заботятся. Они у меня будут рабочие. Ещё хорошо хоть дали денег в финчасти — «выходное пособие» — перерасчет по денежному аттестату. Пятимесячный оклад, как провоевавшему четыре года. Три тысячи шестьсот рублей. Надо же… это кстати — очень много, по сравнению с рядовыми. Оклад, как выяснилось, у меня был — семьсот двадцать рублей. Чтоб было понятней — объясню, как самому себе. Рядовому составу, в зависимости от получаемого денежного довольствия, ко дню увольнения — выдавался годовой или полугодовой оклад за каждый год службы в армии в период войны. Сержантам — полугодовой, что при четырехлетней выслуге — как у меня, составляло от ста двадцати до трехсот шестидесяти рублей. Тут в очереди никто ничего не скрывал, а я внимательно слушал. Офицерам в свою очередь, прослужившим год — выплачивали двухмесячный оклад, два — трехмесячный… Ну и мне соответственно — пятимесячный. Вот такие пироги. Хозяйка вписала меня в домовую книгу и утащила её на регистрацию. А я тем временем дотачал «сбрую» и примерил. Кобуру я сшил, насколько хватило таланта. Да!!! Я вовсе не Сталин — сын сапожника. На мой продвинутый взгляд, получилось отлично. Кривовато конечно местами, не без этого. Но сумел! Из остатков я теперь «ваял» ножны под финку. Решил закрепить их в рукаве плаща. Тут народ на такие изыски ещё не озадачивался, но я-то — воспитанник другой эпохи. И поэтому в моем положении никакой шанс лишним не будет. Мне б ещё глушитель — совсем красота будет. А мои опасения оказались не напрасными. Хозяйка, пришедшая из города — принесла свежие новости. — Представляешь Сергей, у нас новая банда. — …??? — Позавчера нашли пять трупов застреленных! И все раздеты до исподнего. Все пятеро урки — клейма ставить негде. Говорят, полночи перестрелка была. Две банды чего-то не поделили. Когда милиционеры прибежали, им пришлось с автоматов стрелять. Те по темноте и сбежать смогли… А милиции — «белую кошку» оставили. Знак свой. Говорят — московская банда-то. А другие говорят… Я выслушал все мысли хозяйки по этому поводу. И все слухи весьма широко разошедшиеся по городу. Да… не подумал я. Городишко провинциальный и шум вышел преизрядный. Нестыковки в рассказе Амалии сильно позабавили. Уже пятеро покойных. И когда бы во время боя раздевать кого-то стали? Но выводы кое-какие сделать можно. Выстрелы — то ли не услышали, то ли — милицию вызывать не стали. Мобильников пока не изобрели и хозяева милицию, похоже, вызывать не торопились. Может от греха, а может ещё как. Моих «крестников» успели обобрать по-полной. Опять же, то ли хозяева, то ли прохожие — «доброхоты». Осталась только моя статуэточка. Я ухмыльнулся. Была, значит банда «Черная кошка» — теперь будет «Белая кошка». Очень неплохая импровизация вышла. Будут ли меня искать бандюки? Будут. Есть тут «смотрящий». Есть. А может и нет. Ну да бог с ними — пусть ищут. По статуэтке отследить меня можно? Нет. Даже если меня срисовали на рынке, то из всех примет у них — только одно то, что я в форме. И то сильно навряд ли. Кто — кому будет описывать внешность лоха? Плащ? Тоже сильно сомнительно. Отследили меня скорее всего у «ювелира» — часики… А мои покупки потом только сопровождали. Часы тетка носила проверять сама. Я сторожил её барахло. Хорошо сложилось. А вот военных теперь поостерегутся трогать. Будут точно знать, что можно по зубам в ответ получить… И хорошо получить — вплоть до летального. Короче, хрен им на всю морду, «а не Шарапова!» и контрольный в голову от меня… С моей хозяйкой у меня сложились очень дружеские отношения. Я наколол дров, да так — чуть помог по хозяйству. По весне ведь тут зверский паводок был. Позаливало все в Старом городе к чертовой матери. Амалии повезло, обошлась малой кровью — дом добротный. А вот на соседней улице многие саманные домики подмыло — сейчас там отстраиваются по мере возможности. Беда… Тут вообще с жильем беда. Ладно бараки, ладно саманные эти домики… Это домики. Тут ещё и землянок полно. И не только по окраинам и не только для бомжей. Живут тут в них в вполне себе нормальные люди. СЕМЬЯМИ ЖИВУТ. Потому что просто негде больше жить!!! Вот так вот! Простое такое решение «жилищной проблемы». И госпиталей тут оказывается восемь, а не шесть. …«Лучший немец — мертвый немец!» — это девиз не только нашей разведроты, это девиз вообще всей разведки. Я стоял в строю на правом фланге, и молчал. Вольно стоял, хотя вдоль него бегал и тряс пистолетом пьяный майор — только что присланный, и только что прибывший на фронт. Какой дурак прислал к нам эту тыловую крысу? Он был из нового пополнения. До этого он отирался где-то в Сибири. А теперь он ходит, трясет тут пистолетом, как будто это и правда может кого-то из нас тут стоящих, испугать. Убили неделю назад Воронова. Вот и прислали «это». На замену. Устали мы все — ох, как устали. От постоянного напряжения устали. Наша рота уже две недели подряд ходит в поиск, но взять «языка» нам никак не удается. Каждый день кто-то погибает. Платим своими жизнями — бесполезно платим. Потому что — нет результата. Обычные наши фронтовые будни. Мы породнились со смертью. Кто-то — сегодня, кто-то — завтра. Мы не ведем разговоров о том, что «… вот после войны…». У нас нет его, этого — «После…» Мы живем — здесь и сейчас. Никто не предается таким бредням, как мечты. Смерть незримо всегда рядом — на расстоянии вытянутой руки. Мы одеты не по форме — и никого особо это не волнует. У нас другие задачи на войне. Мы не ходим строем — нам это нужно. Нас хорошо кормят, конечно, не белым хлебом как летчиков. Но сухари мы едим очень редко. Мы глаза и уши командования. Мы смертники. Все стоящие в этом строю. Наши потери больше, чем у штрафников. И мы не можем «искупить кровью». Мы другие. Мы здесь по собственной воле… — все. Кто бы, что не говорил. От нас многие уходят. Нельзя сюда — «по приказу». Нам здесь не жить… — нам здесь умирать вместе. Главное…? Главное, что не бросят тебя раненного — там. Вытащат. Вынесут по-любому. Сделают тоже, что и ты. Страшно ли умирать? Да. Но только здесь — по эту сторону. Там… в немецкой траншее, которую мы называли — «дом родной». Там — уже нет. Нам страшно здесь. Вернее не страшно, а присутствует страх смерти. Там… Там он уходит. После короткого шага за бруствер, остается только цель и задача. Я смотрел на его рожу и понимал — не наш он. Не будет у нас с ним — «ни любви, ни дружбы…». Не слушал я его. О своем думал, о разном. Дурак он… патологический. Я ведь своими ушами слышал, когда проходил мимо штабной братии, как мне в спину «шипели». — «О… — Адамович пошел — со своими бандитами». Мне тогда даже нравилась и душу грела… и даже где-то льстила — подобная формулировка. У нас ведь даже с особистами были «нормальные» отношения. Они были нашими соседями по дивизионному тылу и нас «уважали» и в «душу не лезли». С нами просто предпочитали не связываться, зная, что разведрота никому ничего не прощает. Угрожать нам штрафной ротой или расстрелом… — это просто бессмысленно. Смерть для нас была ежедневной спутницей, а других «рычагов воздействия» на нас — у них не было. Терпеть мы могли недолго, да и прощать не умели. Особисты… они ведь тоже люди — и жить хотят. А то выйдет такой товарищ утром из землянки и сразу на мину наступит… Или его непонятно кто в плен утащит… Всякое ведь на войне случается. … я стоял на правом фланге и молчал. Стоял в строю и смотрел на красную морду пьяного майора, который налившись дурной кровью, бегал вдоль строя из остатков нашей разведроты и, угрожая пистолетом, орал нам всем в лицо. — «Трусы!» А потом, наконец, мы пошли спать. А ночью — опять через нейтралку в немецкий тыл пошли. И снова разведпоиск, который у нас назывался просто — «Выходом на работу». И мы потеряли сегодня ещё четверых… Ещё четыре хороших парня легли в землю. Но взяли мы немца. ВЗЯЛИ!!! Свою передовую мы ночью пересекли незаметно и завалились в блиндаж к начальнику. — Хотел «языка»? — спрашиваю я эту суку — начразведки. А он смотрит на меня и ничего не понимает — радуется. Радуется, какой он гнида правильный — сумел нас вдохновить своей речью. — Держи, — говорю, — он твой!!! — и выстрелил немцу в башку… Следующая пуля досталась майору… И никто не выдал. Никто ничего не видел. СМЕРШ целый день «землю рыл», но ничего понять так и не смог… А мы — все оставшиеся, сидели в землянке. И нам… нам было — все равно, потому что этой ночью опять «идти на работу» — за языком. Задачу-то рота так и не выполнила. Завернувшись в трофейную куртку — «лето-осень», я завалился спать… Хорошая у немцев куртки, утепленные. Их выпускали для десантников и разведчиков, с одной стороны маскировка — «лето-осень», выворачиваешь на вторую сторону — «белый окрас»… Вынырнув из липких объятий сна и открыв глаза, я увидел не бревенчатый накат землянки, а обычный потолок дома… Сон, вернувший меня на войну — все ещё жил во мне. Я жил и чувствовал себя обычным разведчиком. Необъяснимо что-то менялось во мне… Отчего-то я начинал чувствовать себя не как много поживший старик, а как Серёга. Из здесь. Все мы тут в разведке — «ломом опоясанные»… Глава 12