– И ты согласен с этим? У меня не было слов, чтобы выразить всё моё унижение и отвращение, но ничто не могло сравниться с моим удивлением. Я предвидел почти все мыслимые последствия безумного поступка, который привёл к этим неприятностям, но добровольное разделение между мной и Раффлсом, конечно, никогда в них не входило. И я был уверен, что он не думал об этом до сегодняшнего визита нашего вздорного доктора. Раффлс выглядел раздражённым, когда он известил меня об этом, лёжа в своей постели, и я видел его сочувствие, когда он привстал с нахмуренным лицом. – Я должен исполнить, что он говорит, – поведал Раффлс. – Он спасает меня от нашей знакомой и у меня есть обязательство перед ним. Могу сказать, что мы спорили о тебе последние полчаса, Банни. Бесполезно. Этот идиот невзлюбил тебя с первого взгляда. И он сказал, что не будет навещать меня, если я не выполню его условие. – Значит, он собирается навещать тебя до твоей смерти, да? – Всё идёт к тому, – сказал Раффлс, глядя на меня тяжёлым взглядом. – Во всяком случае, он очень пригодился мне в данной ситуации, а дальше я должен справиться сам. Ты даже не знаешь, что происходило в эти несколько недель, Банни. И мои принципы запрещают мне говорить об этом даже сейчас. Вот ты, например, сбежал бы с этой женщиной против своей воли или допустил, чтобы о твоём существовании узнал весь мир и полиция в частности? Вот главная проблема, которую мне пришлось решить, и в качестве временной меры я выбрал болезнь. Я и в самом деле болен. А сейчас что прикажешь мне делать? Я обязан был рассказать тебе обо всём, Банни, пусть даже это идёт вразрез с моими принципами. Она заберёт меня в «мир, где всегда светит солнце, и нам нечего будет бояться», и она «вернёт меня к жизни и любви!». Артистический темперамент вкупе с дьявольской силой воли – страшная смесь, Банни! Раффлс разорвал письмо, из которого он прочитал эти пикантные строки, и откинулся на подушки с усталым видом настоящего инвалида, которого он, казалось, мог изобразить в любой момент. Но на этот раз он выглядел так, как будто ему и вправду стоило находиться в постели, и я использовал этот факт в качестве аргумента, чтобы отстоять своё место подле него вопреки желанию Теобальда. В городе бушевал тиф, эта осенняя зараза буквально висела в воздухе. Неужели он хочет, чтобы я покинул его именно тогда, когда он может подцепить серьёзную болезнь? – Ты же знаешь, что я не хочу этого, мой дорогой друг, – устало сказал Раффлс, – но Теобальд настаивает, и я не могу бороться с ним сейчас. Не то чтобы мне действительно было важно, что происходит со мной сейчас, когда эта женщина знает, что я нахожусь в мире живых. Она расскажет об этом, я уверен, и в лучшем случае меня будет ожидать скандал и преследование – то, чего я так старательно избегал все эти годы. Теперь я хочу, чтобы ты нашёл какое-нибудь тихое место, а затем сообщил мне адрес, чтобы у меня был порт, когда разразится шторм. – Вот это другой разговор! – закричал я, мгновенно позабыв уныние. – Я уж было подумал, что ты хочешь бросить меня! – Как это похоже на тебя, подумать о чем-то подобном, – ответил Раффлс с упрёком, который даже обрадовал меня после подобного потрясения. – Нет, мой дорогой кролик, ты должен вырыть для нас новую нору. Попробуй вниз по Темзе, в каком-нибудь тихом уголке, который выбрал бы человек литературного склада ума. Я часто думал, что в таком месте можно использовать лодку для разного рода вылазок. Если уж Раффлсу придётся ожить, то он должен быть Раффлсом на все сто! Также можно найти применение и велосипеду. Присмотрись к Хэм Коммон или Рохамптону, или подобной сонной дыре слегка на отшибе. Как заселишься, упомяни, что ждёшь своего брата из колоний. Я согласился без малейшего колебания, поскольку у нас хватало денег на комфортное обустройство, и Раффлс выдал мне достаточную сумму на расходы. Более того, я был только рад искать новые свежие поля и пастбища – это фигуральное выражение я предпочёл истолковать буквально. Я устал скрываться в нашей маленькой душной квартире, особенно сейчас, когда у нас появились деньги, и мы могли позволить себе условия получше. В последнее время я проворачивал дела с мрачноватого вида скупщиками краденного, в результате чего плоды труда лорда Эрнеста Белвилла теперь окончательно стали нашими. Последующие осложнения с появлением женщины стали намного более опасными, особенно учитывая раздражающее поведение Раффлса, из-за которого всё началось. Но он уже понёс наказание и я надеялся, что он выучил свой урок и не будет поступать столь неблагоразумно на новом месте. – Если только у нас получится, Банни! – ответил он, когда я взял его за руку и сказал, что с нетерпением жду нашей новой жизни на новом месте. – Ну конечно же, получится! – воскликнул я, скрывая грусть от расставания и его нынешнего вида. – Я не совсем уверен, – мрачно поделился он. – Моя жизнь в чужих руках, и я должен вырваться из этой цепкой хватки. – Я буду ждать, сколько потребуется. – Хорошо, – сказал он, – но если я не приеду в течение десяти дней, я не приеду никогда. – Лишь десять дней? – отозвался я. – Да это пустяк! – Многое может произойти за десять дней, – ответил Раффлс всё тем же унылым тоном. С этим он протянул руку во второй раз, пожал мою и быстро разжал пальцы, это внезапное прощание оставило меня без слов. В конце концов я покинул квартиру в глубоком унынии, не в силах решить, действительно ли Раффлс был болен, или его усталость лишь следствие его внутреннего беспокойства. А у подножия лестницы инициатор моего увольнения, прощелыга Теобальд, распахнул свою дверь и остановил меня. – Уходите? – потребовал ответа он. Вещи в моих руках явно говорили о моем уходе, но я бросил их у его ног, чтобы объясниться с ним здесь и сейчас. – Да, – ответил я яростно, – благодаря вам! – Что ж, приятель, – начал он, с внезапно разгладившимся и посветлевшим лицом, как если бы с его плеч упал тяжёлый груз, – мне не доставляет удовольствия лишать кого-либо занимаемой должности, но вы никогда не были медбратом, и вы знаете это также хорошо, как и я. Я стал прикидывать, что он имел в виду и как много он на самом деле знал, и потому промолчал. «Зайдите ко мне на минуту», – продолжил он, когда я пришёл к заключению, что он ничего не знает. Отведя меня в свой кабинет, доктор торжественно вручил мне, в виде компенсации, соверен, который я столь же торжественно опустил в карман с таким благодарным видом, как если бы в других карманах у меня не лежало полсотни таких же монет. Теобальд совершенно забыл мой социальный статус, о котором он сам подробно расспрашивал при первой встрече, он так и не привык относиться ко мне, как к джентльмену, и я не думаю, что он сможет улучшить свою память с помощью того высокого стакана, который он как бы невзначай задвинул за рамку с фотографией, когда мы вошли. – Прежде чем я уйду, я хотел бы кое-что узнать, – сказал я, обернувшись у двери, – на самом ли деле господин Матурин болен или нет? Разумеется, я имел в виду в настоящий момент, но доктор Теобальд встрепенулся, как рекрут, услышавший голос своего сержанта. – Конечно же, – огрызнулся он, – настолько болен, что ему нужен по-настоящему профессиональный медбрат. С этими словами он закрыл дверь перед моим носом, мне пришлось пробираться в темноте, и, пока я шёл наощупь, меня одолевали сомнения, понял ли он, что я имел в виду и ответил ли он правду. Но, несмотря на мою печаль от всего произошедшего, я получил настоящее удовольствие от следующих нескольких дней. На мне была приличная одежда с полными карманами денег и больше свободы тратить их, чем это было возможно в постоянном обществе человека, чьё передвижение по городу было осложнено тем, что, по всеобщему мнению, он был мёртв. Раффлс был столь же смел, как прежде, и я любил в нём эту черту характера, в профессиональных делах он мог пойти на любой риск, однако множество невинных развлечений, доступных мне, были бы для него чистым безумием. Он не мог даже посмотреть с шестипенсовых мест крикетный матч на площадке Лордс, где джентльмены играли без него всё хуже и хуже. Он никогда не путешествовал по железной дороге, а поужинать вне дома он рисковал только ради осуществления профессиональных планов. По сути, Раффлс больше не мог показать своё лицо, где бы и когда бы то ни было. Более того, после полученного им урока, я предвидел повышенную осторожность с его стороны и в будущем. Но моё положение было не столь неблагоприятным и хотя то, что было хорошо для Раффлса, было хорошо и для меня, пока мы были вместе, я не видел никакого вреда в том, чтобы воспользоваться возможностью получать удовольствие. Так я размышлял в кэбе по дороге в Ричмонд. По нашему общему мнению, Ричмонд был одним из лучших мест для отступления в пригород, которого так желал Раффлс, и путь в тщательно выбранном экипаже, безусловно, был самым приятным способом добраться туда. Через неделю или десять дней Раффлс должен был написать мне в почтовое отделение Ричмонда, но по крайней мере неделю я буду наедине с собой. Было весьма приятно откинуться в комфортабельном кэбе слегка наискосок, чтобы видеть своё отражение в зеркале заднего вида, которое стало почти таким же улучшением этих экипажей, как и резиновые шины. На самом деле я был довольно привлекательным юношей, если можно называть себя так, достигнув тридцатилетнего возраста. Я не мог похвастать ни впечатляющими чертами лица, ни своеобразной чарующей выразительностью, которая делала Раффлса непохожим ни на кого другого. Но сама эта уникальность и была опасна – Раффлса невозможно было забыть или перепутать, тогда как меня трудно было отличить от сотен других молодых людей Лондона. Добродетельным людям это может показаться невероятным, но тюремное заключение не оставило на мне никакого внешнего отпечатка и я достаточно тщеславен, чтобы полагать, что совершённое мною зло никак не отражается на моем лице. В этот день меня поразила чистота и свежесть моего лица, и несколько даже огорчила общая невинность облика, отражённого в зеркале. Мои пшеничного цвета усы, которые я отрастил за время затянувшегося отпуска, имели самый неутешительный размер и становились абсолютно невидимы при ярком свете, если не использовать воск. Глядя на это лицо, было трудно сказать, что перед вами отчаянный уголовник, который уже «отмотал срок» и заслужил ещё несколько, поверхностный наблюдатель мог бы даже предположить, что я глуповат. Во всяком случае, передо мной не захлопнут дверь первоклассной гостиницы без видимых причин и я не без удовлетворения скомандовал извозчику направиться к «Звезде и Подвязке». Я также пожелал проехать через Ричмонд-Парк, хотя он и предупредил меня, что такой маршрут значительно увеличит расстояние и, соответственно, стоимость поездки. Была осень и я подумал, что сейчас самое время полюбоваться красками природы. Я научился у Раффлса ценить подобную красоту даже во время очередного опасного предприятия. Я упоминаю здесь об этом маленьком событии лишь потому, что, как и большинство удовольствий, оно было чрезвычайно кратковременным. Мне было очень комфортно в гостинице «Звезда и Подвязка», которая была настолько пуста, что мне достался номер, достойный принца, где я мог наслаждаться лучшим из всех видов (по моему патриотическому мнению) каждое утро, пока я брился. Я прошёл много миль по превосходному парку, по пустошам Хэма и Уимблдона, а однажды дошёл до самого Эшера, где мы когда-то оказали услугу одному почтенному жителю этого восхитительного местечка. Именно в Хэме, который Раффлс считал особенно желанным, я нашёл почти идеальное убежище. Это был коттедж, где комнаты, как я узнал, обычно сдавались на лето. Хозяйка коттеджа, добродушного вида дама, была очень удивлена, получив мою заявку на зимние месяцы. Но я давно обнаружил, что слово «писатель», произнесённое с придыханием, как правило, объясняет любую невинную странность в поведении или внешнем виде, а иногда и требует чего-то в этом духе для пущей убедительности. Данный случай не стал исключением, поэтому, когда я с порога сообщил, что могу писать только в комнате с окнами на север, питаясь исключительно бараньими отбивными и молоком, а на случай ночного вдохновения мне необходима холодная ветчина в гардеробе, моя принадлежность к литературе стала несомненной. Я заплатил за месяц вперёд и погрузился в ужасную хандру, пока не истекла неделя, после которой Раффлс мог появиться в любой момент. Я объяснял своё поведение тем, что вдохновение всё никак не приходит, и спросил, не была ли баранина из Новой Зеландии. Трижды я безрезультатно наведывался в почтовое отделение Ричмонда, а на десятый день я заходил туда каждый час. Для меня не было ни строчки, даже с вечерней почтой. Домой в Хэм я вернулся, предчувствуя худшее, а на следующий день после завтрака вновь появился в Ричмонде. Но для меня ничего не было. Больше ждать я не мог. Без десяти одиннадцать я уже поднимался по лестнице на станции Эрлз-Корт. Утро в этой части Лондона было ужасным, мокрый туман окутывал длинную прямую улицу и, будто ласкаясь, холодно и липко обволакивал лицо. Размышляя о том, насколько погода в Хэме лучше, чем здесь, я свернул в наш переулок и увидел, что дома с утонувшими в тумане дымоходами нависают над головой, словно горы. У входа в наш дом стоял еле различимый экипаж, который я сначала принял за фургон торговца. К моему ужасу это оказался катафалк и дыхание застыло на моих губах. Я посмотрел на наши окна – шторы были опущены! Я бросился внутрь. Дверь доктора была открыта. Я вошёл без стука, доктор сидел в кабинете, глаза его были красны, а лицо покрыто пятнами. Он был в чёрном с ног до головы. – Кто умер? – выпалил я. – Кто? Красные глаза выглядели краснее, чем когда-либо, когда доктор Теобальд открыл их, чтобы взглянуть на меня. Он мучительно долго молчал, но всё же ответил и не выгнал меня, хотя, очевидно, намеревался. – Господин Матурин, – ответил он и измученно выдохнул. Я ничего не сказал. Это не было неожиданностью. Всё это время я знал, что так и будет. Нет, я боялся этого с самого начала, я предвидел это, хотя до последнего я отказывался принять то, в чём был убеждён. Раффлс мёртв! Он действительно болел! Раффлс мёртв и его скоро похоронят! – От чего он умер? – спросил я, неосознанно используя тот запас самообладания, который даже у самых слабых из нас есть в резерве на случай подлинной беды. – Тиф, – ответил он. – В Кенсингтоне его полно. – Он страдал от болезни, когда я ушёл, и ты, зная это, заставил его избавиться от меня! – Мой друг, именно по этой причине я настоял на более опытном медбрате. Тон врача был настолько умиротворяющим, что я мгновенно вспомнил, какой он обманщик, и внезапно мною овладело смутное убеждение, что он лжёт мне. – Вы уверены, что это был тиф? – закричал я ему в лицо. – Вы уверены, что это был не суицид… или убийство? Признаться, сейчас, когда я записываю эти слова, они кажутся мне лишёнными всякого смысла, но именно это я сказал в порыве горя и подозрения. Эффект был разительным – доктор Теобальд стал ярко-алым от уложенных волос до его безупречного воротника. – Ты хочешь, чтобы я вышвырнул тебя на улицу? – заорал он. И от этого я сразу же вспомнил, что пришёл к Раффлсу как совершенно незнакомый человек, и ради него я обязан выдержать эту роль до самого конца. – Прошу прощения, – сказал я отрывисто. – Он был так добр ко мне… я очень привязался к нему. Вы забыли, что мы с ним – люди одного класса. – Да, я забыл об этом, – ответил Теобальд, явно успокоившись от перемены моего тона, – и прошу у вас прощения за это. Тихо! Они выносят его. Я должен выпить, прежде чем всё начнётся, и вам тоже рекомендую. Он без притворства извлёк графин, и мы выпили, его алкоголь был довольно крепок. В моем случае эффект от выпивки был в милосердной дымке, опустившейся на большую часть следующего часа, который я честно могу назвать одним из самых болезненных в моей жизни. Я плохо помню, что делал. Помню лишь, как я обнаружил, что сижу в двуколке, удивляясь, почему она едет так медленно, и вновь вспоминая обо всём. Но моё полубессознательное состояние было, скорее, следствием пережитого шока, чем алкоголя. Моё следующее воспоминание – о том, как я смотрел вниз в открытую могилу, охваченный внезапным стремлением увидеть имя на надгробии. Разумеется, это было не имя моего друга, но имя, под которым он жил много месяцев. Я всё ещё был ошеломлён чувством немыслимой потери и не отрывал глаз от того, что вынуждало меня осознать произошедшее, когда рядом послышался шорох, и туда, куда был направлен мой взгляд, пролился поток тепличных цветов, падающих как огромные снежинки. Я поднял глаза, рядом со мной стояла величественная фигура в глубоком трауре. Лицо было скрыто густой вуалью, но я был слишком близко, чтобы не узнать непревзойдённую красавицу, известную миру как Жак Сайар. Я не испытывал к ней сочувствия, напротив, моя кровь кипела от смутной убеждённости в том, что она была в ответе за эту смерть. И все же она была единственной женщиной из присутствующих – нас было с полдюжины – и единственные цветы были от неё. Печальная церемония закончилась, и Жак Сайар удалилась в траурной карете, очевидно, нанятой для этого случая. Я наблюдал, как она уезжает, и вид моего извозчика, подающего мне сигналы руками сквозь туман, внезапно напомнил мне, что я велел ему подождать. Все уже ушли, пора было и мне. Я повернулся спиной к могильщикам, заканчивающим свою работу, и вдруг чья-то рука мягко, но крепко опустилась на моё плечо. – Я не хочу устраивать сцен на кладбище, – сообщил незнакомый голос доверительным шёпотом. – Дойдём до вашего кэба без лишнего шума? – Кто вы такой? – воскликнул я. Теперь я вспомнил, что видел этого мужчину на похоронах и подсознательно решил, что он гробовщик. Он определённо выглядел как представитель похоронного бюро, и даже сейчас я не мог представить его кем-то другим. – Моё имя вам ничего не скажет, – он сказал с сожалением. – Но вы поймёте, кто я такой, как только я сообщу, что у меня есть ордер на ваш арест. Вы можете не поверить, но я торжественно заявляю, что испытал неистовую радость. В этой новой бурной эмоции можно было утопить своё горе, появилась новая тема для размышлений и наконец я буду избавлен от невыносимо одинокого возвращения в Хэм. Как будто я потерял ногу или руку, но вдруг кто-то так сильно ударил меня по лицу, что моё страдание оказалось забыто. Я сел в кэб, не говоря ни слова, мой похититель последовал за мной, и прежде, чем сесть, дал указания извозчику. Я расслышал только слово «станция» и гадал, не будет ли это вновь Боу-Стрит. Следующие слова моего собеседника или, скорее, тон, которым он произнёс их, совершенно сбили меня с толку. – Господин Матурин! – сказал он. – Господин Матурин, как же! – Ну, – осведомился я, – что с ним не так? – Вы что же думаете, мы не знаем, кем он был на самом деле? – И кем же он был? – спросил я с вызовом. – О, вы-то уж точно знаете, – сказал он. – Вас упрятали за решётку из-за него. В тот раз он называл себя Раффлсом. – Это было его настоящее имя, – возмутился я. – И он уже давно мёртв. Мой похититель лишь усмехнулся. – Его труп сейчас на дне моря! Не знаю, почему я так рьяно защищал его имя, ведь теперь для Раффлса это было совсем не важно. Я был не способен думать. Инстинкт был сильнее разума и, всё ещё пребывая в шоке от похорон, я отстаивал честь своего мёртвого друга, как будто он всё ещё был жив. И когда я осознал это, слёзы подступили к глазам и уже готовы были пролиться, но тот, кто сидел рядом, вдруг искренне расхохотался. – Рассказать вам кое-что ещё? – спросил он. – Как хотите. – Он даже не на дне этой могилы! Он не мертвее меня или вас, а фальшивое захоронение – лишь очередной пример его злодейства! Сомневаюсь, что в тот момент я мог что-то сказать. Я даже не пытался. Слова не складывались у меня в голове. Я поверил ему безоговорочно, даже не спросив, почему он утверждает это. Для меня всё стало очевидным как детская загадка, на которую знаешь ответ. Смятение доктора, его бессовестная продажность, симулированная болезнь, моё увольнение – всё встало на свои места, и даже арест не мог затмить моей радости от той истины, по сравнению с которой всё прочее было, как свечи против Солнца.