I – Хуже всего в этой войне то, – ворчал Раффлс, – как она лишает человека его работы. Была зима, и мы не делали ничего противозаконного с начала осени. Несомненно, причиной тому была война. Не то чтобы мы были среди первых жертв охватившего страну возбуждения. Стыдно, но меня совсем не интересовали переговоры, тогда как у Раффлса ультиматум вызывал спортивный азарт. Тогда казалось, что всё закончится к Рождеству. Мы соскучились по спортивным сводкам о крикете в газетах. Но в один из этих гнусных дней мы увидели в Ричмонде какого-то мерзкого типа, который хрипло вопил на всю улицу: «Тяжёлые потери для Британии! Буры устроили резню! Кошмарная резня! Тяжёлые потери для Британии!». Я решил, что он выдумал эти новости, но Раффлс заплатил за газету больше, чем тот просил, а потом я держал велосипед, пока он пытался выговорить название фермы Эландслаагте. После этого не проходило и дня, чтобы мы не получали ворох вечерних газет, Раффлс выписал ещё и три утренних, а я отказался от своей, несмотря на то, что в ней была литературная страница. Мы стали стратегами. Мы прекрасно знали, что должен предпринять Буллер после высадки на берег и ещё лучше – что должны делать другие генералы. На стену мы повесили лучшую карту из тех, что продавались, и навтыкали в неё разноцветных флажков, которые, к великому нашему огорчению, так и оставались на месте. Раффлс разбудил меня, чтобы прочесть мне вслух стихотворение Киплинга «Рассеянный нищий» в то утро, когда оно было напечатано в Дейли Мейл. Он был одним из первых, кто внёс существенное пожертвование в фонд помощи семьям солдат. К этому времени наша дорогая хозяйка была даже более взволнована, чем мы. К нашему увлечению она добавила свою личную неприязнь к Диким Кабанам, как она упорно называла буров, произнося это каждый раз будто впервые. Я мог бы долго описывать отношение нашей хозяйки к происходящему. Это была её единственная шутка о войне и как настоящий юморист она сама никогда не улыбалась ей. Но стоило лишь заикнуться о почтенном джентльмене, которого она считала источником всего зла, как она разражалась тирадой о том, что она бы сделала с ним, попадись он ей в руки. Она могла бы посадить его в клетку и отправиться с ним в турне, заставляя его выть и танцевать ради еды, как циркового медведя, каждый день перед новой публикой. И это говорила самая добрая из всех женщин, которых я знал в своей жизни. Война отнюдь не воодушевляла хозяйку, в отличие от её постояльцев. Но со временем и наш энтузиазм поугас. И без того плохое положение становилось всё хуже и хуже. А затем пришли новости, которые англичане уже не смогли спокойно вынести – в ту чёрную неделю имена трёх африканских деревень были навсегда вписаны в нашу историю кровавыми буквами. «Все три колышка, – простонал Раффлс в последнее утро той недели. – И так стремительно!». Это были его первые слова о крикете с начала войны. Мы были подавлены. Наши старые школьные друзья погибли, и я знаю, что Раффлс завидовал им, он говорил о смерти на поле боя почти мечтательно. Чтобы подбодрить его, я предложил ограбить какую-нибудь более или менее роскошную резиденцию неподалёку. Ему нужна была сложная задачка, чтобы отвлечься. Не стану здесь повторять то, что он ответил мне. В Англии в то время было меньше преступлений, чем за многие годы. Ни одно из них не совершил Раффлс. И кто-то при этом ещё смеет осуждать войну! Несколько дней Раффлс был угрюм и мрачен, пока в одно светлое утро идея Добровольческой Конницы не наполнила нас новым вдохновением. Я сразу понял всю прелесть этого плана, достойного попытки, но меня он не столь задел за живое, как других. Я не был охотником на лис, и джентльмены Англии вряд ли признали бы меня одним из них. Положение Раффлса было в этом отношении ещё более безнадёжным (а ведь он даже играл за них в крикет) и он, казалось, понимал это. Он не разговаривал со мной всё утро, а днём отправился на прогулку один. Но вернулся он уже другим человеком, помахивая небольшой склянкой, завёрнутой в белую бумагу. – Банни, – обратился он ко мне, – я никогда не злоупотреблял спиртным, это один из немногих недостатков, которых у меня нет. Мне потребовались все эти годы, чтобы найти мой напиток, Банни. Вот моя панацея, мой эликсир, моё волшебное зелье! Я решил, что он пьян и спросил, как это зелье называется. – Посмотри сам, Банни. Оказалось, что он приобрёл бутылочку с краской для волос, гарантировавшей изменить любой оттенок на модный некогда жёлтый цвет после пары-тройки нанесений! – Чёрт возьми, – начал я, – что ты собрался с этим делать? – Окраситься ради моей страны, – объявил он довольно. – Dulce et decorum est «Сладка и прекрасна за родину смерть», старина Банни! – Ты хочешь сказать, что идёшь на фронт? – Я не могу не пойти. Он стоял передо мной в свете камина, стройный, как копьё, поджарый, но жилистый, настороженный, смеющийся, румяный после зимней прогулки. И пока я смотрел на него, следы прожитых лет, казалось, исчезали на глазах. Я видел его капитаном школьной крикетной команды. Я видел, как он, прижав к груди грязный мяч, мчится по полю для регби, лавируя среди пятнадцати соперников, как овчарка в стаде овец. Он всё ещё не снял кепку, и я совсем позабыл о его седых волосах… образ из прошлого перекрыл настоящий в дымке воспоминаний. Я не горевал о том, что он уходит, ведь я не собирался отпускать его одного. Я чувствовал энтузиазм, восхищение, привязанность и в то же время внезапное сожаление, что он не всегда обращался к той части моей натуры, к которой обращается сейчас. Я даже ощутил лёгкий трепет раскаяния. Но довольно об этом. – По-моему, ты здорово придумал, – это всё, что я смог тогда выговорить. Как же он хохотал над моими словами! Он выиграл все матчи всухую и нашёл лучший способ завершить карьеру. Он обыграл африканского миллионера, соперников на поле, законодателя в Квинсленде, каморру, покойного лорда Эрнеста Белвилла и бесчисленное количество раз Скотланд-Ярд. Что ещё мог сделать один человек за одну короткую человеческую жизнь? Разве что умереть, как подобает: ни кровати, ни врача, ни температуры… Раффлс секунду помолчал. – Ни привязанным к стене, ни в морских волнах, – добавил он, – если так тебе больше нравится. – Мне ничего из этого не нравится, – откровенно вскричал я. – Ты просто должен вернуться. – К чему? – спросил он, как-то странно посмотрев на меня. На мгновение мне показалось, что он разделяет мои эмоции. Но он не был человеком, легко поддающимся эмоциям других. Меня охватило отчаяние. Конечно, я тоже хотел пойти – он молча пожал мне руку – но как? Меня, человека, заклеймённого тюрьмой, никогда не примут в Имперскую добровольческую конницу! Раффлс рассмеялся, а затем пару секунд пристально смотрел на меня. – Ты, кролик, – воскликнул он, – надо же подумать о таком! Мы могли бы с тем же успехом сдаться столичной полиции. Нет, Банни, мы приедем на Мыс сами и уже там поступим на службу. Один из добровольческих конных полков – то, что нам надо, ведь ты, полагаю, потратил часть богатой добычи на конину и помнишь, как я мчался по кустарнику! Мы нужны им, Банни, и там никому нет дела до наших родимых пятен. Я не думаю, что даже мои седые локоны смутили бы их, но моя голова будет сильно выделяться в строю. Услышав о нашем решении, наша хозяйка сначала заплакала, а затем возжаждала выщипать некие бакенбарды (щипцами, к тому же раскалёнными докрасна). С того дня и до самого нашего отъезда эта чистая душа заботилась о нас больше, чем когда-либо. Не то чтобы она была сильно удивлена – от милых храбрых джентльменов, которые на велосипедах глухими ночами искали грабителей, иного нельзя было и ожидать, благослови Господь их львиные сердца. Услышав это, я хотел подмигнуть Раффлсу, но он не смотрел на меня. К концу января его волосы приобрели рыжий оттенок и просто поразительно, как он изменился. Его самые сложные маскировки не были более эффективными, чем этот простой трюк с окраской волос, а военная форма цвета хаки дополнила образ, что легко позволило бы ему остаться неузнанным. Больше всего он опасался, что его признает офицер, которого он хорошо знал в прошлом. На фронте таких людей было несколько. И чтобы минимизировать этот риск, мы приобрели билеты второго класса на начало февраля. Это был промозглый день, обёрнутый в холодный и липкий, как глина, саван тумана, что и сделало его идеальным днём, чтобы уехать из Англии на солнечный фронт. И всё же я с тяжёлым сердцем смотрел в последний раз на родной берег. Подошёл Раффлс и облокотился на фальшборт рядом со мной. – Я знаю, о чём ты думаешь, брось это, – сказал он. – Всё в руках богов, Банни, независимо от того, что мы делаем и чего не делаем, твои размышления не помогут заглянуть через их плечо. II Я оказался настолько же плохим солдатом (хотя и полным энтузиазма), насколько Раффлс оказался хорошим, хоть мне и тяжело в этом признаваться. Моё невежество в военных вопросах было безмерно, да и сейчас немногим лучше. Я совершенно не умел обращаться с лошадьми, хотя в своё время думал иначе, а с оружием у меня всегда были нелады. Среднестатистический солдат, может быть, не столь умён, как я, но это не мешало ему справляться со всем намного лучше. Я даже не смог научиться умереть на поле боя. Я не имею в виду, что я убежал бы в какой-то момент. Возможно, впрочем, что наша армия стала бы только сильнее, если бы я так сделал. Сказанное выше совсем не похоже на полные чувства превосходства обычные речи героя-воителя, а ведь не было человека, более увлечённого этой войной, чем я – пока сам не вступил в полк. Но с удовольствием можно писать только о таких событиях (вроде того дельца в Сурбитоне), в которых вы проявили себя с положительной стороны, ничем не опорочив, а я не могу сказать того же о своей роли в войне, сама мысль о которой мне теперь отвратительна, хотя и по иным причинам. Поле битвы было совсем не местом для меня, как и наш лагерь. Моя неумелость сделала меня объектом насмешек, проклятий и издевательств со стороны сумасбродов, составляющих нерегулярные войска. Мне пришлось бы туго, не будь со мной Раффлса, который благодаря дьявольской отваге быстро сделался всеобщим любимцем и кумиром, но остался моим преданным другом. Диванные вояки, греющиеся у камина, не думают о таких вещах. Они воображают, что все бои происходят лишь с врагом. И, вероятно, придут в ужас, узнав, что люди в одинаковой военной форме могут столь же люто ненавидеть друг друга, как и людей в любой другой одежде, а их злоба редко вызвана метким выстрелом бородача из противоположных окопов. Посему именно этим домашним бойцам у камина (каким был когда-то и я) посвящаю историю о капрале Коннале, капитане Беллингеме, генерале, Раффлсе и обо мне. По известным причинам я вынужден избегать подробностей. Когда я пишу эти строки, наш отряд продолжает сражаться, и вы скоро узнаете, почему в его составе нет меня, Раффлса и капрала Коннала. Они, как и во все времена, бьются с другими тяжко живущими и тяжко умирающими сыновьями всех краёв. Я не напишу название места, где мы сражались. Уверен, что никто в тех условиях не совершил бы и половины их героической работы. Но вот вне поля боя эти ребята заслужили дурную репутацию и я не стану усугублять её связью со мной, Раффлсом и этим мерзавцем Конналом. Коннал был ублюдком ирландского происхождения, рождённым и воспитанным в Глазго, но он много лет прожил в Южной Африке и, конечно, прекрасно знал страну. Это обстоятельство в сочетании с тем, что он очень умело обращался с лошадьми, как и все колонисты, помогло ему подняться по службе на ступеньку выше рядовых, что позволяет издеваться над ними, особенно если человек имеет такую предрасположенность. Коннал был громадным головорезом и в моем лице он усмотрел идеальную мишень. Этот негодяй начал задирать меня с момента моего появления в полку. Если опустить ненужные подробности, то начав со словесной перепалки, мы перешли к рукопашной, и я сумел удержаться на ногах несколько секунд. Затем я рухнул как бык на бойне, а из своей палатки вышел Раффлс. Их драка длилась двадцать минут и Раффлса отметили как достойного соперника, но главный результат был в том, что задира перестал быть задирой. Но постепенно я начал подозревать его в чем-то гораздо худшем. Вспоминая о тех днях, я могу сказать, что мы воевали каждый божий день. Серьёзных сражений не было и всё же не проходило и суток без пальбы. Таким образом, у меня было несколько возможностей наблюдать за своим недругом в перестрелках, и я почти убедился в том, что его выстрелы не причиняют противнику вреда, когда произошёл более яркий инцидент. Однажды ночью три взвода из нашего эскадрона были направлены в некое место, которое они патрулировали на прошлой неделе. Наш отдельный взвод должен был остаться позади и командование было возложено на этого мерзавца капрала, поскольку наши офицер и сержант попали в госпиталь с брюшным тифом. Однако наше бездействие не продлилось долго, и Коннал, похоже, получил обычные неясные приказы, что мы должны выдвигаться рано утром к месту, где остальные три отряда уже разбили лагерь. Оказалось, что мы должны были сопроводить два фургона со снаряжением, провиантом и боеприпасами. Ещё затемно Коннал доложил о нашем отбытии командиру части и, едва забрезжил рассвет, мы прошли заставу. Хотя я был, возможно, наименее наблюдательным человеком в отряде, в отношении капрала Коннала я проявлял повышенную бдительность, и меня сразу поразило, что мы движемся в неправильном направлении. Может, мои рассуждения и не основательны, однако на прошлой неделе наши патрули прощупали как западное, так и восточное направление и на востоке они встретили столь ожесточённое сопротивление, что им пришлось отступить, а мы сейчас двигались именно на восток. Я сразу же пришпорил коня и поравнялся с Раффлсом. К тому времени он уже отпустил густую бороду, загорел, его ястребиные глаза были широко открыты, в зубах он держал короткую трубку. Я как сейчас вижу его – измождённого, непреклонного и беззаботного, хотя от былого сумасбродства не осталось и следа. Когда я поделился с ним своими опасениями, он только улыбнулся. – Банни, кто из нас должен получать инструкции, он или мы? Дай этому дьяволу шанс. Больше мне добавить было нечего, но он не убедил меня, я лишь почувствовал уныние. Мы шли лёгкой рысью, пока совсем не рассвело, и тут Раффлс присвистнул от удивления. – Клянусь богами, Банни, это же белый флаг! Я не мог видеть так далеко, у него было самые лучшие глаза во всём нашем эскадроне, но вскоре развевающаяся эмблема, которая приобрела такое зловещее значение для большинства наших солдат, стала видна даже мне. Немного погодя среди нас вдруг оказался косматый бур на мохнатом пони, в его глубоко посаженных глазах читалось недоверие и испуг. Он направлялся к нашему лагерю с официальным посланием и ничего не хотел говорить нам, хотя мы и осыпали его легкомысленными и быстрыми вопросами. – Там есть буры? – спросил один из нас, указывая в сторону, куда мы направлялись. – Замолкни! – резко оборвал его Раффлс. Бур выглядел тупым, но злобным. – А кто-нибудь из наших? – задал вопрос другой солдат. Нагло ухмыляясь, бур проехал мимо. И невероятное завершение нашего рейда состояло в том, что ещё через час мы оказались прямо посреди расположения их войск. На полторы мили вокруг мы могли наблюдать их во всей красе и нас легко могли бы взять в плен, если бы весь отряд, кроме Коннала, не отказался двигаться дальше хоть на дюйм, и если бы сами буры не заподозрили какую-то хитрую уловку, как единственное возможное объяснение столь безумного манёвра. Они позволили нам отступить без единого выстрела. И будьте уверены, мы не упустили такой возможности и помчались, яростно нахлёстывая лошадей от страха, как и наш драгоценный капрал – угрюмый, но с вызывающим видом. Я сказал, что это было завершением нашего похода, и мне стыдно признаться, что так и было. Коннал действительно был вызван на ковёр к полковнику, но поскольку инструкции не были письменными, он выкрутился при помощи наглой лжи, произносимой твёрдо, но тактично. – Вы сказали «туда», сэр, – он упорно повторял одно и то же и неопределённость, с которой подобные приказы обычно и отдаются, на время спасла его. Надо ли говорить, что я был как минимум возмущён. – Этот мерзавец – вражеский шпион! – объявил я Раффлсу, когда мы гуляли по лагерю тем вечером. И добавил пару словечек покрепче. Он лишь улыбнулся на это. – Ты только сейчас это понял, Банни? Я знал об этом с первых дней здесь, но нынче утром я подумал, что мы сможем взять его с поличным. – Это просто возмутительно, что он избежал наказания, – взревел я. – Его нужно было застрелить, как паршивую собаку. – Не так громко, Банни, хотя я и согласен с тобой, но я не столь расстроен произошедшим. Однако в данном случае я даже более кровожаден, чем ты! Банни, я безумно жажду разорвать его голыми руками – а тебя попрошу постоять на стрёме. Но пока не показывай так явно свою ненависть к нему. У этого подонка есть друзья, которые всё ещё верят ему, поэтому не стоит проявлять враждебность более открыто, чем раньше. Я могу сказать только, что делал всё, чтобы следовать его разумному совету, но кто, кроме Раффлса, может контролировать каждый свой взгляд? Как вам известно, это никогда не было моей сильной стороной, но до сих пор я не могу представить, какие мои действия вызвали подозрения коварного капрала. Однако он был достаточно умён, чтобы не показать этого, и достаточно удачлив, чтобы переиграть нас, но об этом – далее. III Блумфонтейн – столица Оранжевой Республики – уже пала, но бои с республиканцами продолжались, и я не буду отрицать, что именно они устраивали охоту, которую должен был организовать наш корпус. Уделом нашим стали постоянные перестрелки, а время от времени – события, о которых вы знаете хотя бы по названиям, но я не стану их здесь упоминать. Так будет лучше. Я не веду летопись войны, хотя у меня была возможность писать о том, что я видел. Эта история – о нас двоих и о тех, кто сыграл значительную роль в нашей армейской жизни. Капрал Коннал был опасным мерзавцем. Капитан Беллингем прославился год или два назад тем, что возглавил список лучших крикетных отбивающих, а затем позорно провалился на пяти международных матчах подряд. Но для меня он – офицер, опознавший Раффлса. Мы взяли деревню, заработав на этом немного славы, а уже в деревне к нам пришло подкрепление в лице нового имперского отряда. Это был день отдыха, первый за многие недели, но мы с Раффлсом потратили немало времени на поиски способа утолить ту жажду, которая одолевала многих добровольцев, что оставили свой уютный дом с винным погребом ради пыльных степей. К нам обоим вернулись былые навыки, хотя, полагаю, только я осознавал это тогда. И вот мы уже выходим из некоего дома основательно нагруженные добычей, и нос к носу сталкиваемся с пехотным офицером. Он нахмурился и побагровел, а его монокль вспыхнул в лучах солнца. – Питер Беллингем! – чуть слышно выдохнул Раффлс, а затем мы отсалютовали ему и сделали попытку пройти мимо с бутылками, звенящими, как церковные колокола, у нас за пазухой. Но капитана Беллингема оказалось нелегко провести. – И что это вы там делали? – протянул он. – Ничего, сэр, – отвечали мы с видом оскорблённой невинности. – Мародёрство запрещено, – сказал он. – Вам бы лучше показать мне эти бутылки.