Я слышу тебя, Пэтти, но сейчас я хочу уйти… — Стюарт, — произнес Гоулди. — Мне показалось, что он сказал «Стюарт». Кто такой Стюарт? — Старик в больнице, помнишь? В те времена, когда Билли практически жил там… — Да, конечно. — Его внучку сбила машина. Билли и Стюарт пробыли там вместе несколько недель. И очень сильно сдружились. Я не хочу вспоминать… — Билли, ты с нами, приятель? — Билли, я твоя сестра. Ты меня слышишь? — Алло, Брендан, это Гоулди. Нам кажется, Билли что-то сказал. Хорошо, поторопитесь. — Билли, тебе нужно вернуться. Пожалуйста, братишка. Ты можешь это сделать. Я не знаю как… Не знаю даже, хочу ли… — Сделай это для меня, Билли. Ты мне нужен. Мы тебя любим, Билли. Все твои близкие родственники здесь. Брендан, Айден, папа. И Гоулди здесь. Вернись, Билли. Мы ждем твоего возвращения. Я что-то чувствую. Слезу Пэтти на моей щеке. А еще — свет. Ослепительный свет прямо в глаза. 23 — Я знала. — Пэтти вот-вот расплачется. — Знала, что ты вернешься. Я окидываю комнату взглядом. Глаза при этом движутся медленно — словно они забиты песком. Брендан и Айден. Папа. Гоулди. Все стоят вокруг меня, и каждый норовит прикоснуться. Как будто хотят крепко меня обнять, но осознают, какой я хрупкий и уязвимый. Я чувствую себя отчужденным от всего, что происходит, — будто бы просто смотрю кино, в котором главный герой — не я. Родственники сгрудились вокруг меня, рассматривают, как музейный экспонат («Не стесняйтесь, вы можете его трогать руками»), или как будто участвуют в религиозном акте исцеления («Прикоснись ко мне, и болезнь уйдет»). Я пытаюсь что-то сказать, но изо рта не вырывается ни единого звука. Я мертв? Все погружается в темноту. Глаза открываются снова. Вокруг меня — все те же люди. Пэтти по-прежнему плачет. Айден — сентиментальный здоровяк — тоже стоит со слезами на глазах. — Ты в больнице, — объясняет Пэтти. — В тебя попала пуля. Но ты поправишься. Это я уже слышал. По крайней мере, то, что из меня извлекли пулю. Если мне не изменяет память, Пэтти, ты сказала Гоулди, что я, возможно, никогда не буду таким, как прежде. — Одна какая-то пуля такого парня не завалит. Эти слова произнес Брендан, старший из моих братьев. Он в нашей семье главный оптимист. Все опять погружается в темноту. Я мертв? Снова появляется свет. Глаза постепенно привыкают. В комнате — те же люди. Папа, мои братья и сестра. Три комика плюс я, четвертый. Плюс Гоулди. Все они склонились надо мной. — Еще нет, — произносит Пэтти. — Она права, — соглашается Брендан. Права насчет чего? Я пытаюсь что-то сказать, но у меня не получается. Думать, значит, я вполне могу, а вот произнести свои мысли — нет. — Нам нужно знать. Это папа. — Еще нет. Это Пэтти. Затем она добавляет более решительным тоном: — Он только начал просыпаться. Айден наклоняется надо мной: — Как дела, приятель? Я не могу ответить. — Скажи что-нибудь для меня. Например, вот это: «Игроки „Чикаго Кабс“[29] позорные молокососы». Брендан: — Скажи: «Вы арестованы». Айден: — А как насчет «Поцелуй мою белую ирландскую задницу»? — Послушай, я приехал из Далласа, — обращается ко мне Брендан. — Наименьшее, что ты можешь сделать, — сказать «Привет!» своему старшему брату. Или, может, дать тебе подзатыльник? — Не слушай этого неблагодарного типа, — снова вступает в разговор Айден. — Ты и так сделал ему одолжение, заставив хотя бы ненадолго уехать из Техаса. Ты бывал когда-нибудь в Далласе? Там все носят ковбойские сапоги и шляпы с широкими полями. — И это говорит парень, который ходит на работу в майке на лямках и в шортах. — Я, по крайней мере, не коверкаю слова, как в Техасе. Да уж, явно мои родственнички. — Ты мог бы сделать нам всем одолжение, Билли, — включается Пэтти. — Прикажи своим придурковатым братьям заткнуться. — Кого ты называешь придурковатым, а? — взъерепенился Брендан. — Я окончил университет с самыми высокими показателями в группе. — Тоже мне университет — Уэслианский, — бурчит Айден себе под нос. — А что, по-твоему, представляет собой Университет Рузвельта? Гарвард Среднего Запада?[30] Да, точно мои родственники. Я чуть-чуть приоткрываю рот. Пэтти, которая, по-видимому, наблюдает за мной, замечает это и поднимает руку, требуя тишины. Я чувствую себя младенцем, над кроваткой которого склонились родители. «Он сейчас что-то скажет! Он произнесет первое слово!» И я произношу первое слово, чувствуя, как все склонились надо мной ради столь важного момента и таращатся, как на диковинку. — Гу-гу-га-га, — говорю я. Никто знает, как реагировать: лица у всех окаменели, на них — растерянное выражение, брови удивленно приподняты, лбы нахмурены. Все затаили дыхание. Я снова открываю рот. Все еще ниже наклоняются надо мной — с таким видом, будто рассматривают чашку Петри.[31] — Я… просто шучу, — шепчу я. Напряжение резко спадает — его сменяет чувство облегчения и желание шутить. — Ах ты кусок дерьма! Айден, качая головой, пускает слезу. — О-о, ты явно к нам вернулся. — Брендан тихонечко жмет мне руку. — Он вернулся! Комик вернулся!