— Ты смог это сделать, — не в силах сдерживать эмоции, шепчет мне Пэтти. — Ты смог, Билли, ты смог. 24 То да, то нет. То свет, то темнота. Я то прихожу в сознание, то теряю его и не имею ни малейшего понятия, какое сейчас время суток и день недели. Моих обычных источников информации у меня сейчас нет. Зрение еще недостаточно острое, чтобы рассмотреть электронные часы, висящие на противоположной стене. Я нахожусь во внутреннем помещении отделения интенсивной терапии — здесь нет ни солнечного света, ни ночной темноты. Меня кормят через трубочку, а потому моя еда не отличается разнообразием — никакого тебе омлета и курицы с рисом. Мне все еще трудно пошевелить губами и сконцентрировать внимание, чтобы что-то сказать, поэтому я пытаюсь беречь силы для решения более животрепещущих вопросов, нежели проблема, который сейчас час: три дня или два ночи. Я измеряю течение времени совсем другим способом, а именно наблюдая за изменениями во внешнем облике моей сестры. С того момента, как я первый раз открыл глаза, Пэтти приходила в трех вариантах одежды, а значит, либо я три дня назад вышел из комы, либо она очень-очень любит менять наряды. Папа появляется не так часто: начальник следственного управления — высокая должность, и он не может запросто оставлять место службы в рабочее время. Братья все время где-то здесь, в больнице, но много времени проводят в коридоре, разговаривая по телефону со своими домочадцами или же по ноутбуку с друзьями и сослуживцами в Далласе и Сент-Луисе. Две постоянные величины для меня — Гоулди и Пэтти. Их я обнаруживал рядом с собой почти каждый раз, когда открывал глаза. Все они чего-то недоговаривали. Я задавал вопросы, но получал лишь уклончивые ответы типа «Сосредоточься на своем выздоровлении» или «Мы сможем поговорить об этом позже». Я спрашивал, в результате чего я сюда угодил. Интересовался, кто в меня выстрелил. И в кого выстрелил я. Однако чаще требовал сказать, где сейчас Кейт. Я могу думать цельными предложениями — по крайней мере, мне кажется, что могу. Однако когда открываю рот, все начинает путаться. Связь между поврежденным мозгом и ртом подобна сигналу, который я получаю на смартфон, когда еду на автомобиле по южной части Чикаго. Иногда она функционирует хорошо, иногда — плохо, а порой — вообще отсутствует. Но я вообще-то не парализован. Все во мне работает. Работает не очень хорошо, пока еще не полностью, но в общем и целом со мной все в порядке. Я теперь помню, как арестовывал мэра. Память об этом эпизоде вернулась ко мне, когда я увидел сестру в зеленой футболке с трилистником.[32] Сегодня она одета во что-то коричневое. Значит, это произошло накануне. Вчера ко мне вернулась память о той облаве и последовавшем за ней потоке дерьма. Я помню, что суперинтендант полиции был рассержен, а прокурор штата поручила какой-то женщине — умопомрачительной красавице — провести расследование относительно нас с Кейт, чтобы выяснить, не стащил ли я в особняке маленькую черную книжку. Ежедневно — с каждой сменой наряда Пэтти — я вспоминаю что-нибудь еще. Я теперь помню, как звали ту женщину, которая занималась специальными расследованиями: Эми Лентини. Знаю, что меня временно отстранили от выполнения служебных обязанностей. Кейт — тоже. Припоминаю, как разговаривал в кафе с Гоулди и выдвигал предположение, что вся эта заварушка вызвана отнюдь не дурацкой черной книжкой. Книжка — лишь повод, чтобы разделаться со мной. Помню, что мне пришло в голову, будто кто-то догадался о моей тайной работе на отдел внутренних дел и использовал арест мэра, чтобы нейтрализовать меня. Стоп! Теперь память обрывается. Да, именно на этом моменте она заканчивается облаком дыма. Дальнейшие воспоминания похожи на автомобиль, мчащийся прочь и оставляющий меня стоять в пыли. Мой врач — индеец по имени Памереш — сказал, что память о большинстве событий рано или поздно вернется, но, возможно, произошедшие трагические события сотрутся навсегда. «Вы, возможно, никогда не вспомните перестрелку и то, что случилось непосредственно перед ней, — сказал он. — Это называется ретроградной амнезией». Пэтти забавляется со смартфоном, что-то бубня себе под нос и не замечая, что я снова открыл глаза. Она выглядит очень усталой, очень бледной, очень измученной. Детство у Пэтти было нелегким. С ней много нянчились, три брата опекали и защищали малышку, но она никогда не могла избавиться от ощущения неуверенности, которое всегда терзало ее, особенно когда ее сравнивали со мной, братом-близнецом. Я никогда не понимал, что во мне такого особенного, но с ее точки зрения превосходил ее буквально во всем: и умнее, и лучше сложен, и общительнее, и симпатичнее. Мне не понять, почему она так думала. Что-то втемяшилось ей в башку еще в детстве и уже не покидало никогда — нечто такое, что вызывало у нее комплекс неполноценности. Но это никогда не отражалось на наших отношениях. Какие бы чувства она ни испытывала по отношению ко мне, они никогда не были направлены против меня. Мы были дружными и в самые лучшие, и в самые ужасные моменты жизни. Когда три года назад произошли те события, Пэтти восприняла их так же болезненно, как я сам: почти так, как будто это произошло с ней. — Кейт, — говорю я, даже не пытаясь составить из слов внятное предложение. Пэтти отрывает взгляд от смартфона. — Доброе утро, солнышко, — улыбается она, наклоняется и осторожно целует меня в лоб. Моя голова побрита и сильно забинтована (часть черепа по-прежнему хранится где-то в воздухонепроницаемой стеклянной банке), и я все еще подсоединен трубками и проводами к различным приборам. Они меня кормят, следят за деятельностью моего мозга и сердца и даже массируют конечности при помощи электрических импульсов, чтобы не нарушалась циркуляция крови. — Кейт, — снова говорю я, встречаясь с Пэтти взглядом. — Пожалуйста. Пэтти отводит глаза в сторону и задумывается. Мы с ней в комнате вдвоем. Даже Гоулди сейчас нет. Она пытается прикоснуться к моему лицу или другой части головы, но голова почти вся забинтована. Ее глаза наполняются слезами. Она, возможно, уже выплакала столько слез, что их хватило бы для Ниагарского водопада. Мне очень жаль, что я так поступаю по отношению к ней, но мне необходимо кое-что выяснить, и я знаю — она расскажет, если рядом не будет никого, кто смог бы ее остановить. — Кейт мертва, Билли. Погибла в ходе перестрелки. Ты выжил, а она — нет. Изо рта вырывается какой-то звук. Похоже, тихий стон. Я так и думал. Было бы трудно представить другую причину, по которой Кейт не пришла навестить меня. Но когда я услышал правду — получил подтверждение, что-то хрустнуло внутри меня, как ломающаяся ветка. — Мы не знаем, что произошло, — разводит руками Пэтти. Я подвел Кейт. Я должен был прикрывать ее сзади. Именно это обязан делать напарник. А я не сделал. Эх, Кейт. Эх, Кейт… — Кто… Кто… Пэтти смотрит на меня, и ее пугает вопрос, который я хочу задать. Поврежден мой мозг или нет, но я могу читать Пэтти, как книгу. Она понимает, о чем я пытаюсь спросить: «Кто убил Кейт?» — Мы не знаем, что произошло, — повторяет она, но на этот раз менее уверенно — просто машинально пытаясь защититься от следующих вопросов. — Мы не знаем. Чем больше она повторяет, тем отчетливее я понимаю: она врет. Но зачем бы ей скрывать правду? Зачем ей нужно, чтобы я не знал, кто убил Кейт? Нет. Нет. Этого не может быть. Кажется, по моим венам потек яд, а грудь придавило что-то тяжелое, мешающее дышать. Некоторые из приборов начинают издавать какой-то шум, звенеть и свистеть. Пэтти нажимает кнопку вызова медсестры. Дверь распахивается, и в палату стремительно заходят врачи и медсестры. Пэтти, прежде чем отойти в сторону, наклоняется надо мной и шепчет: — Что бы тебе ни говорили о произошедшем, не верь никому. 25 — Плохая идея, — морщится Пэтти. — Ужасная идея. Это лучшая из идей, появившихся у меня за четырнадцать недель, которые я нахожусь здесь. Я засовываю руку в рукав рубашки: — Мне наплевать. Я больше не останусь здесь даже на одну ночь. Я ничего не имею против больницы, где со мной обращались наилучшим образом. Окно палаты, в которую меня поместили, выходит на озеро, и это замечательно, хотя и напоминает вид из окна квартиры Кейт в районе Лейквью. Сотрудники клиники, которые со мной работают, очень добрые люди и проявляют по отношению ко мне больше терпения, чем к ребенку: уговаривают сделать «еще один шаг» или еще одно упражнение на тренировку бицепса при помощи десятифунтовой[33] гантели, или произнести ту ли иную тренировочную скороговорку, или в очередной раз посчитать от двадцати до одного. Поначалу было довольно мучительно, но благодаря этому они подняли меня на ноги. Теперь я умею самостоятельно одеваться, принимать пищу и даже ходить (хотя и с тростью). Могу изъясняться законченными предложениями, читать и писать. Зрение почти пришло в норму. А чувство юмора — хорошо это или плохо — никуда не делось. Да и череп полностью восстановлен — спасибо вам большое! Волосы перестали виться, и сейчас они такой длины, как будто меня подстригли под машинку. Я похудел примерно на двадцать фунтов. У меня имеется шрам в том месте, где в мозг вошла пуля, но все остальные следы ремонта, который врачи произвели на моей башке, скрыты волосами. Конечно, если присмотреться, то по всей верхней и задней части головы можно заметить шрамы, похожие на нарисованные на карте автомобильные дороги, но с этим вполне можно жить. Я осознаю: тот факт, что я вообще выжил, — это своего рода маленькое чудо. В общем, я собираюсь покинуть больницу! Через девяносто восемь дней после того, как мне в мозг угодила пуля. — Необходимо продлить реабилитацию еще по меньшей мере на месяц, — приводит доводы Пэтти. — Я буду это делать в качестве амбулаторного больного. Или вообще дома. На работу возвращаться пока не собираюсь. Нужно пройти соответствующий медосмотр, прежде чем мне разрешат снова заняться работой — даже за письменным столом. Многие из знакомых мне полицейских охотно взяли бы отпуск по болезни — в качестве своего рода обычного оплачиваемого отпуска. Многие, но не я. Для меня невыносима мысль, что я не буду делать ничего, кроме как сидеть на диване и смотреть телевизионные игры, ток-шоу и сериалы. Я что-нибудь придумаю. Займусь главным образом тем, что стану готовить себя к возвращению на службу. Но вовсе не поэтому я хочу уехать отсюда домой. Да, я схожу с ума от тоски в четырех стенах. Да, я хочу снова быть полицейским. Однако истинная причина заключается в том, что я не хочу ни от кого зависеть. Ближайшие родственники — особенно Пэтти — контролируют мой доступ к информации и новостям. Все, что мне известно о той перестрелке через четырнадцать недель, — так это то, что были обнаружены застреленными три человека и двое из них — Эми Лентини и Кейт — оказались мертвы. А я все еще цеплялся за жизнь. Еще мне известно, что перестрелка произошла в квартире Эми Лентини. И хотя ни Пэтти, ни кто-либо другой этого еще не подтвердили, но создается впечатление, будто все думают, что Кейт застрелил я. Я не пытался развивать эту тему. Как только натолкнулся на сопротивление, как только все начали давать уклончивые ответы, я решил занять выжидательную позицию. Ведь можно добиться наибольших результатов, если уйти на задний план, строить из себя потешного и безобидного парня, балагура, младшего братишку, четвертого комика. Можно добиться лучших результатов, если тебя не воспринимают всерьез и недооценивают. Значит, именно так я и поступлю. Буду изображать из себя парня, выздоравливающего после черепно-мозговой травмы, — пока еще неполноценного. Парня, который двигается, действует и даже думает медленно. Человека, который, вполне возможно, уже никогда не будет таким, как раньше, а потому не представляет никакой опасности. Пусть все они так думают. Я не знаю, каким образом попал в квартиру Эми в тот день, когда случилась перестрелка. Не помню ни одного обстоятельства, которое привело к этому. Не помню, что происходило в предшествующие дни и даже недели. И я не могу себе даже представить, зачем, черт побери, стал бы стрелять в свою напарницу.