— Вы предъявляете обвинение мистеру Гомецу? — спросил Аллейн. — Гомецу? Не знаю я никакого Гомеца. — Мистеру Шеридану? — Я не понимаю, что значит «предъявляете обвинение», и не знаю, как он это проделал, откуда мне? А только он вчера ночью сказал: если выяснится, что это они нас предали, то он им покажет. И сдержал свое слово. Показал. Гомец рванулся к нему, словно распрямившаяся пружина, — так внезапно и с такой злобой, что Гибсону и двум констеблям пришлось повозиться, усмиряя его. Он изрыгал в сторону Аллейна короткие бессвязные фразы, видимо португальские, заплевывая свой синеватый подбородок. Замолк он, скорее всего, лишь потому, что исчерпал запас ругательств. Однако глаз с Аллейна не сводил, отчего казался еще более опасным, чем прежде. — Я вижу, к вам возвращается ваша прежняя нгомбванская форма, — заметил Аллейн. — Утихомирьтесь, мистер Гомец. Иначе нам придется посадить вас под замок. — Дерьмо! — просипел Гомец и плюнул, впрочем, неточно, в сторону Чабба. — Жалкое зрелище. Чертовски жалкое зрелище, — повторил полковник, похоже решивший взять на себя обязанности сценического хора. Аллейн спросил: — Никто из вас, случайно, не хватился пары перчаток? Наступило молчание. Секунду-другую все оставались неподвижными, затем Чабб поднялся на ноги. Гомец, которого все еще держали два констебля, опустил глаза на свои поросшие черными волосками руки; полковник сунул свои в карманы. И сразу после этого все трое, словно в едином порыве, принялись бессвязно и бессмысленно орать друг на друга, обвиняя каждый каждого в убийстве Санскритов. Конца этой сцене явно не предвиделось, но тут кто-то вновь принялся насиловать кнопку дверного звонка. И вновь, словно некто невидимый затеял повторно прослушивать звуковую запись спектакля, из прихожей донесся истерический женский голос: — Я хочу видеть моего мужа! Не смейте! Не трогайте меня! Я пришла повидать мужа. — Нет! — шепотом произнес полковник. — Ради Христа, не впускайте ее! Не впускайте! Однако полковничиха уже ввалилась в мастерскую, волоча за собой констебля, безуспешно пытающегося ее удержать. Двое других, стоящих у двери, от неожиданности опешили и уставились на Аллейна, ожидая распоряжений. Аллейн взял миссис Кокбурн-Монфор за руку. Волосы ее торчали в разные стороны, глаза косили. Трудно было сказать, чем от нее пахнет сильнее — джином или духами. Аллейн развернул даму спиной к нише и лицом к мужу. Он чувствовал, как ее покачивает. — Хьюги! — произнесла она. — Ты ведь не сделал этого? Скажи, что не сделал! Хьюги! Миссис Кокбурн-Монфор пыталась высвободиться из рук Аллейна и подойти к мужу поближе. — Я не могла больше вынести, Хьюги! — закричала она. — Одна, после того, что ты сказал. Куда ты пойдешь и что сделаешь. Я не могла не прийти. Мне нужно было узнать. И точно так же, как незадолго до того Чабб обрушился на жену, полковник обрушился на свою. — Придержи язык! — взревел он. — Ты пьяна! Женщина забилась в руках Аллейна и, борясь с ним, развернулась лицом к нише. И завизжала. И вместе с визгом из нее потоком полились признания, настолько убийственные, что полковник сделал яростную попытку наброситься на жену, так что Фокс, Томпсон и Бейли еле-еле его удержали. Тогда ее обуял ужас, она принялась умолять Аллейна не подпускать к ней мужа и в конце концов рухнула в обморок. Поскольку положить миссис Кокбурн-Монфор здесь было некуда, ее полуволоком отвели наверх к миссис Чабб и оставили — безостановочно лепечущую о том, как плохо он с ней обращался и как она поняла, когда он в слепом гневе выскочил из дома, что он сделает то, что грозился сделать. Все это записывал полицейский, оставленный в комнате наверху. Внизу же Аллейн, не имевший ордера на арест, попросил полковника Кокбурн-Монфора проехать с ним в Скотленд-Ярд, где ему будет официально предъявлено обвинение в убийстве Санскритов. — И должен предупредить вас, что каждое ваше… Глава 10 Эпилог 1 — Как только мы обнаружили тела, — рассказывал Аллейн, — стало ясно, что это дело рук Кокбурн-Монфора. Гончарня находилась под неусыпным наблюдением с той минуты, как Санскрит вернулся от квартирных агентов. Единственный пробел образовался, когда людей Гибсона отозвали по тревоге. Одновременно автомобильная пробка отрезала сержанта Джекса от двери, у которой торчал Монфор, так что по меньшей мере пять минут, если не дольше, фасад дома оставался полностью заслоненным грузовиком. За это время Монфора, уже начинавшего громко скандалить, кто-то из Санскритов впустил в дом, видимо желая заткнуть ему рот. Они очень спешили. Им еще нужно было добраться до аэропорта. Они намеревались улизнуть в ближайшие четверть часа, поэтому брат укладывал свиней, а сестра писала письмо агентам. Поэтому они оставили пьяного полковника, который, увидев, чем они занимаются, на миг врос в пол, и вернулись к своим занятиям. Санскрит укладывал в ящик предпоследнюю свинью, сестра снова уселась за письмо. А Монфор, подойдя поближе, оказался между ними, взял со скамьи последнюю свинью и в приступе пьяной ярости ударил ею налево и направо. Ужас содеянного отчасти протрезвил Монфора. Перчатки у него были в крови. Он швырнул их в печь, вышел наружу и снова привалился к двери, то ли умышленно, то ли невольно. Фургон все еще загораживал его, а когда он отъехал, оказалось, что полковник как стоял, так и стоит на крыльце. — А кто сообщил о бомбе? — спросила Трой. — Полагаю, кто-то из Санскритов. Чтобы отвлечь команду Гибсона, пока они будут улепетывать в Нгомбвану. Исход покушения поверг их в панику, а мысль о ку‐клукс-карпе в еще пущую. Они должны были понять, что их раскусили. — Похоже, — сухо заметил мистер Уипплстоун, — что они не переоценили своих друзей. — Что похоже, то похоже. — Рори, насколько пьян был этот несчастный? — спросила Трой. — Можно ли сказать что-нибудь о степени опьянения законченного алкоголика? Что-то, наверное, можно. Если верить его жене, а у нас нет причин ей не верить, пьян он был мертвецки и, покидая дом, грозился всех поубивать. — Но вы все-таки считаете, что убийство было полностью непреднамеренным? — спросил мистер Уипплстоун. — Да. Когда он начал трезвонить у дверей, у него не было сколько-нибудь связного плана. Одна лишь слепая пьяная злоба и желание добраться до Санскритов. Потом ему подвернулась та свинья, оказавшаяся в прискорбной близости от двух голов. Трах-бах, и он снова очутился на улице. С автомобильной пробкой ему попросту повезло, как нередко везет пьяным. Не думаю, что он вообще эту пробку заметил, не будь ее, он повел бы себя точно так же. — Однако у него хватило сообразительности бросить перчатки в печь, — указал мистер Уипплстоун. — Это единственное, что всерьез свидетельствует против него. Я бы не решился строить догадки относительно того, насколько его протрезвило осознание совершенного. Или насколько он преувеличивал свое состояние, когда разговаривал с нами. У него взяли кровь на анализ, и уровень алкоголя в ней оказался астрономическим. — Он, разумеется, будет утверждать, что действовал под влиянием выпитого, — предположил мистер Уипплстоун. — Можете не сомневаться. И готов поспорить, это ему поможет. — А что будет с моим бедным дурачком Чаббом? — При обычном ходе дела, Сэм, ему предъявили бы обвинение в сговоре. Если до этого дойдет, то его прошлое — несчастье с дочерью — и давление, которое оказывали на него эти люди, несомненно, будут истолкованы как смягчающие обстоятельства. При наличии первоклассного адвоката… — Об адвокате я позабочусь. Как и о залоге. Я уже сказал ему это. — Вообще-то я не уверен, что против него будут выдвинуты серьезные обвинения. Если не считать ключицы млинзи, серьезного ущерба от Чабба никто не претерпел. Мы предпочли бы получить от него исчерпывающие показания о заговоре в обмен на освобождение от судебного преследования. Мистер Уипплстоун и Трой обменялись смущенными взглядами. — Да, я все понимаю, — сказал Аллейн. — Однако задумайтесь на миг о Гомеце. Он единственный, не считая Монфора, организатор заговора, и если есть на свете человек, заслуживший все, что его ожидает, так это он. Для начала мы задержали его за подделку паспорта, обыскали его контору в Сити, якобы занимавшуюся импортом кофе, и обнаружили свидетельства совершения кое-каких весьма сомнительных сделок с необработанными алмазами. А в прошлом у него еще числится отсидка в Нгомбване за преступление, которое иначе как омерзительным не назовешь. — А что по части посольства? — спросила Трой. — Хороший вопрос! Все происшедшее в этой оперебуфф, является, как мы неустанно себе повторяем, их внутренним делом, хотя и образует косвенный мотив в деле Монфора. Что до другого спектакля — убийства посла, совершенного млинзи, — то эта история на совести Громобоя, и пусть мой старинный друг сам с ней разбирается. — Я слышал, он завтра улетает. — Да. В два тридцать. Вслед за тем, как в последний раз попозирует Трой. — Ну знаете! — воскликнул мистер Уипплстоун, с вежливым благоговением покосившись на художницу. Трой прыснула. — Не смотрите на меня с таким ужасом, — сказала она и, к изумлению Аллейна, мистера Уипплстоуна да и к собственному тоже, чмокнула последнего в макушку. Увидев, как порозовела кожа под его редкими, аккуратно причесанными волосами, Трой сказала: — Не обращайте внимания. Это мой портрет меня так раззадорил. — Зачем же все портить! — с неслыханным молодечеством выпалил мистер Уипплстоун. — Я уж было отнес это на собственный счет. 2 — По всем канонам, если они существуют, — говорила Трой в половине двенадцатого следующего утра, — портрет не закончен. Но даже если бы вы отсидели еще один сеанс, не думаю, что я смогла бы с ним что-нибудь сделать. Рядом с ней стоял, глядя на портрет, Громобой. Во все время позирования он не выказал застенчивости, обычной для натурщика, не желающего произносить банальности, и во все время ни единой не произнес. — В том, что вы сделали, — сказал он, — присутствует нечто явственно африканское. У нас пока нет выдающихся портретистов, но если бы они были, я думаю, они вряд ли смогли бы вас превзойти. Мне приходится постоянно напоминать себе, что автор этого портрета не принадлежит к числу моих соотечественников. — Вряд ли вы смогли бы сказать мне что-нибудь более лестное, — призналась Трой. — Правда? Я рад. К сожалению, мне пора: нам с Рори нужно кое-что обсудить, да и переодеться мне не мешает. До свидания, моя дорогая миссис Аллейн, и огромное вам спасибо. — До свидания, мой дорогой президент Громобой, — откликнулась она. — И спасибо вам.