Но боли Вика не чувствует. Лезвие не ранит ее. Удары звучат как звонкий деревянный стук. Будто вместо кожи у нее на животе натянут щит, крепкий деревянный щит. Тук-тук. Нож ритмично врезается ей в тело. Тук-тук-тук. Звук разлетается по комнате. Эхом проносится от стены к стене. Крепкие руки мужчины давят, не отпускают. Тук-тук. Еще и еще. Тук-тук. Звук заставляет открыть глаза. Вика просыпается от стука. Она, похоже, уснула лицом на тетради, так и просидела всю ночь на стуле. Девушка протирает глаза. Тук-тук. Она слышит, как кулак ее папы настойчиво стучит в дверь, оповещает, что уже пора просыпаться. Вика отодвигает стул от двери. – Привет, пап. – Ты что, не ложилась? – Зачиталась. Вика улыбается. Дежавю. Она ощущает, что уже была в подобной ситуации. И она знает, что нужно сказать. Девушка знает, что ответит, когда папа спросит о том, что именно читала. Скажет, на всю ночь погрузилась в исторический роман об СССР. Потом они спустятся и позавтракают пережаренным омлетом. – Глупое занятие. Кому нужны книги? Никакого толка от пустой траты времени. Иди лучше помоги для Димки собрать вещи в больницу. Похоже, папа не в духе. Он в последнее время сильно изменился. С каждым днем все меньше бывает дома. Постоянно куда-то уходит и не говорит куда. Всегда рассержен, раздражен. Может, все это связано с его здоровьем, а может, это папа так реагирует на проблемы у Димы. Состояние братика ухудшается. Болезнь прогрессирует, и Вика об этом прекрасно знает, несмотря на то, что отец всячески старается это от нее скрыть. – Что это там? Отец показывает на почерневшие обои у стола. Вика смотрит на обгоревший стол. Она сама, собственными руками устроила пожар. Она хотела уничтожить проклятые документы. Девушка смотрит на ожог – это она схватилась за горящий край стола, когда старалась потушить огонь. – Ничего, пап. Это опыты, – девушка заикается, – химические проводила. Хотела вспомнить. – Чтоб я больше такого не видел! Дом мне сожжешь к чертям собачьим, – не дает договорить отец. Он хлопает за собой дверью и уходит. Вика рассматривает почерневшую стену. Книжная полка из светло-бежевой стала шоколадно-коричневой. На столе прогоревшие следы пожара. В комнате, несмотря на открытое окно, все еще пахнет гарью. Покрывало, которым девушка тушила огонь, валяется мокрое и скомканное на полу. – Выходит, это был не сон? Вика проверяет. Она уже не знает, что реально, а что нет. Как узнать? Где эта грань? – Я схожу с ума? Стол обгорел, а проклятые документы лежат нетронутые. Фотография Михаила Григорьевича в целости и сохранности покоится наверху стопки остальных снимков. – Чертовщина, – говорит Вика шепотом. Она знает, что все ответы сможет найти в синей тетради, но боится возвращаться к чтению. Вика выглядывает в окно. Во дворе бегает Шамп. Он, как обычно, задорно виляет хвостиком. У него, похоже, сегодня отличное настроение. Вот он задорно лает. Вот отец выносит ему еду. Шамп подпрыгивает от радости. Он бежит навстречу, ластится к своему хозяину, путается у него под ногами. Вика меняет улыбку на испуг. Она замечает, что пес пристегнут цепью. Цепью. Проклятой звенящей стальной толстой цепью. Нет. Она не будет паниковать. Ну уж нет. Это все гормоны. Это пережитый стресс. Это все обострившиеся материнские инстинкты. Надо переключиться. – Так, скорее всего, со всеми беременными случается, – говорит Вика и пытается себя успокоить. – Ничего. Все будет хорошо. Вика гладит живот и приговаривает, что все будет хорошо. Нет. Все и так хорошо! Она в порядке! Она справится. Переключится. Она сегодня весь день проведет за уборкой. Вытрет всю чертову пыль со всех столов и полок. Вымоет все стекла и все полы. Разберет все вещи во всех шкафах. Вычистит каждый угол в этом проклятом доме. И она точно не запаникует. А вечером отец вернется, соберет продукты и поедет в больницу. Скажет ей, что он поедет к Димке. Скажет, что он ненадолго и скоро вернется. В очередной раз обманет. Вика знает, что попросится поехать с ним, но отец не возьмет с собой. Накричит и оставит дома.