Как приятно! Ее с удовольствием разглядывал «и стар, и млад». Но один взгляд… Она сначала даже не поняла. Возникло чувство, как бывает, если горячий солнечный луч дотронется до кожи. Греет? Нет, жжет. Беспокоит. Тревожит. Кто? Ах, да это же… Курт, когда она вернулась назад, смотрел на рябь за бортом. Но зааплодировали, он повернулся на звук и испытал… Ему, почудилось, он ослеп. Словно вспышка. После этого случилась нечто, не поддающееся логическому объяснению. Весенний день – корабль, сослуживцы, окрестности, музыка, разговоры и смех… Исчезло все. Осталась только она. Но кто? Танья – как они ее называли? В строгом сером костюме с гладко причесанной головкой, старательная практикантка, что смотрит Бауеру в рот? А тот и рад, зануда. Сама – молоденькая. Ничего особенного. Но с ней не так просто объяснится, а если работа срочная, это действует на нервы. И вот… Она? Полдороги Курт, потрясенный, молчал и сидел в углу, что было на него совершенно не похоже. Тем временем прогулка продолжалась, они сошли на берег, отправились гулять, устроили пикник, опять пели и даже немножко танцевали под аккордеон. А когда вернулись на корабль и приплыли домой, выяснилось, что им назад по дороге. Курт приехал на машине. Его трабант был припаркован на пристани. И Бауер, заботливо опекавший Таню, спросил, не подвезет ли он девушку. Ведь она устала? – Что Вы по этому поводу думаете, Танья? «Танья» была совсем непротив. Курт же, решивший раньше, что ослеп, теперь едва не оглох. Он не верил своему счастью. Парень пробормотал в ответ несколько вежливых слов и… едва удержался, чтобы не схватить ее в охапку и унести в машину. Они двинулись по вечернему Дрездену, у него дрожали руки от напряжения и он с трудом заставлял себя поддерживать хоть какой-то разговор. Но вдруг разговорилась она! Ее – вдруг – отпустило! Легкий туман укрыл настоящее – Германию, не такой уж свободный язык, ответственность командировки, когда одни чужие люди вокруг… Она ехала НА МАШИНЕ – машина была из всех знакомых людей только у тети Иры. Рядом сидел сослуживец – очень, признаться, симпатичный парень, до сих пор явно не видевший ее в упор. И вдруг! Как волнуется! Как смотрит – таким взглядом можно бы зажечь сигарету, не надо спичек… ну разве не приятно? И Танька расщебеталась, забыв про грамматику, о том, о сем. О прогулке. И о своих треволнениях тоже. А еще – как училась, как еще школьницей с немецким боролась. И, кстати, о всяких дурацких стишках, которые зубрили в школе, вместо нужных вещей: Нет, ну ты представляешь? «Майн брудер ист айн тракторист ин унзерер кольхозе»! Разве в ГДР есть колхозы? Или вот, еще лучше: Айн, цвай, драй, фир -Ин ди шуле геен вир; Ин ди шуле коммен вир -Унд бекоммен фюнф унд фир! Танька глянула на Курта, который ничего не понял, но больше оттого, что плохо соображал, и принялась хохотать. – Ой, ты не знаешь, ведь у нас лучшая отметка пятерка, а у вас – единица. Мы это все вместе дружно скандировали! Гордо так! Ну что, опять не понимаешь? Идем в школу и получаем самые плохие отметки! Они как-то незаметно перешли на ты. А он думал только, что эта проклятая дорога скоро кончится, и тогда… – Танья… Как ты смотришь на то, чтобы часок посидеть в кафе? Еще рано. Если ты не очень устала, я… тут недалеко, за углом отлично варят кофе, – хриплым голосом с трудом выговорил Курт, прервав ее на полуслове. Таня подняла глаза. Они потемнели и округлились. Ответить небрежно от чего-то тоже не получилось. Они вышли из машины, которую он забыл закрыть. Завернули за угол и под ближайшим каштаном принялись целоваться так, что у нее распухли губы. До кафе они все же добрели, но минут через тридцать, держась за руки и останавливаясь на каждом шагу, вернулись в автомобильчик, который, сорвавшись с места, рванул за город, в летний домик двоюродного брата Курта. Мотор чихнул, трабант подпрыгнул, вильнул, но выправился и скрылся, затерявшись вдали. Курт позвонил домой и что-то соврал. Ей такого не требовалось. А потому это продолжалось два дня и две ночи почти без перерыва. И без того постройневшая в Германии Танька похудела на три с половиной килограмма, ее глаза лихорадочно блестели, скулы выступили, а тени от густых ресниц сделались синими как ночь. Вода в летнем домике была, еда – нет. Они не заметили. Порой ей делалось холодно, она путалась укутаться, что-то набросить, но слышался хриплый от страсти голос: – Танья, сними! О, любимая моя, сними и иди сюда!!! В понедельник пришлось явиться на работу, хотя ходить она почти не могла. До двенадцати как-то додержавшись, Таня взяла тяжелые скоросшиватели со стола и понесла к стеллажам. Скоро обеденный перерыв. Еще чуть чуть и… Теперь следовало подняться на три ступени по складной лесенке. Первый шаг, второй… Она подняла руки. Остальное рассказали сотрудники потом. Папки грохнулись на пол, счастье, что не прямо на голову, а рядом. Но на этом везение кончилось. Она упала в обморок от нервного истощения, а может, и голода, ударившись о стоящий рядом стол. Прийдя в себя, Таня увидела перепуганных сослуживцев, шефа, а минут через десять и бригаду неотложной помощи, которая, поколдовав и измерив, что можно и нельзя, и вкатив укол, уехала, строго настрого велев завтра явиться к врачу. Ее отправили домой на такси, шеф велел отлежаться и объяснил, что ей выпишут бюллетень. Дома она кое-как дотащилась до постели и провалилась в сон. А вечером в дверь позвонили. Приехал Курт. Он каялся. Говорил, что виноват безмерно, он же взрослый. И он женат. И уж совсем непростительно, но он не знал, но она ведь… Да, «Танья» двадцати пяти от роду, советская девушка-москвичка этой самой девушкой и была в прямом физиологическом смысле слова. Испытав горячую волну безумства, она с изумлением осознала, что, несмотря на боль, почти не заметила, как все получилось, словно иначе было просто нельзя. Он поил ее куриным бульоном, затем чаем с птифурами, с детским энтузиазмом варил какао и готовил ужин. Он обещал себе и ей, что надо ее беречь, завтра к врачу, о близости не может быть и речи… Затем признался, что отправил себя в командировку, а потому поедет к друзьям. Так будет правильно. Лучше! И… остался у нее. Они поспали часа три, после чего все началось сначала. Так продолжалось до пятницы. В субботу ему надо было непременно домой. Но уже вечером события приняли крутой оборот. Таньке стало плохо – стошнило раз и другой, она пошла в ванную и не дошла – снова обморок. Тогда, недолго думая, Курт отвез ее в больницу, где качая головой, врачи вынесли вердикт «сотрясение мозга» и поместили незадачливую практикантку в палату, сказав, что о выписке в ближайшие две недели нечего и думать. На следующий день, не будь всех этих происшествий, можно было отметить ровно полгода, как Таня приехала на работу в Дрезден разбирать дела интернированных и пленных солдат… Потекли дни. Прошло не две недели, а три и у нее появилась новая тревога. Еще немного, и она, поговорив с лечащим врачом, решилась. Сестра отвела Таню в кабинет. Одну ее не отпускали. После осмотра она дрожащим голосом переспросила. – Доктор, а вы уверены? – Я – да. Но бывают всякие чудеса. Приходите еще через неделю, мы опять сделаем анализ, я вас снова посмотрю и тогда уж… Но и через неделю результат вышел тот же самый. Таня была беременна. Ну, что тут рассказывать… Штази работала очень хорошо. Никакого скандала! Таня, пролежав, еще неделю выписалась и спустя пару дней вышла на работу. К тому времени капитана Курта Коха, который на службе ходил в цивильном платье, и впрямь отправили в командировку. И далеко. ГДР в содружестве с Большим братом поставляла вооружение дружественным странам в Африке. Тамошние специалисты нуждались в консультантах! А практикантка в свою очередь, проработав еще около месяца и получив безупречный отзыв от шефа Бауера, который и бровью не повел, но искренне огорчился, отбыла восвояси. Она вернулась в Москву и первым делом коротким, четким разговором покончила раз и навсегда с инженером Афанасьевым. Затем отправилась на работу и подала заявление. Она, повысив квалификацию, рассчитывает на большее! Зав кафедрой опешила от напора своей недавней «вечерницы» и призадумалась. Она знала про командировку, понимала, где Таня работала. И потому… Обещала. При первой возможности… Но девчонка какова? Изменилась, словно вылупилась из яйца, да сразу с коготками! И она не ошиблась. Это была другая Таня. Она намеревалась рожать! С теткой поговорили и наметили план компании. Работать продолжать. Не волноваться, следить за здоровьем, питаться, как рекомендуют врачи и.... – Танька! – Ирина Федоровна решительно положила руку на плечо племянницы, но голос ее звучал непривычно мягко. – Вообще в голову не бери пока и готовься. Мы с дядькой твоим посоветовались, а он-со своим отцом. Вступишь в кооператив, и все тебе поможем! Ой, ну перестать, детка! – осеклась тетка, так как на этом месте Таня молча заплакала. Слезы катились у нее по лицу, она даже не пыталась их унять, а только сжимала сильнее губы. – Теть Ир, я… сейчас перестану… это в первый раз. Я голову ломала, что негде жить, а ты… – Да на что родственники? Не тушуйся! Или мы не начальство? А свекор мой? Я тебе квартиру зубами вырву. – Но деньги… – А это уж не твоя печаль! Ну? Работа есть, и какая работа! Сама – картинка, родные тебя любят… А время пройдет, и я справки наведу… Я обещаю тебе… Только подожди! Что же, ждать, так ждать. Наступило лето. Зацвели липы, полетел тополиный пух, у студентов начались каникулы. Они разъехались кто куда. Многие в стройотряды – подзаработать, что бог пошлет, в походы, на дачу, реже к морю и на пляж. А в институте стала набирать обороты приемная кампания. В самой комиссии требовались разные люди. Таню тоже привлекли. У нее была организационная часть. Еще она помогала «русалкам», приглашенным преподавателям, функция которых была заниматься сочинением. Чувствовала она себя вполне прилично, выглядела – тоже, почти не поправилась. Никто ничего не замечал. В начале августа, когда поступление и все с ним связанные коллизии были в самом разгаре, Таня решила подумать о подходящей одежде. В начале семестра осенью она должна округлиться. Надо купить что-то подходящее – скрадывающее, удобное и элегантное одновременно. Чем меньше вопросов и подозрений она будет вызывать у студентов и коллег, тем полезней для нервной системы. А значит для будущего малыша. Был теплый день – не жаркий, ясный, безветренный, когда приятно пройтись по городу пешком. Таня приехала на Проспект Мира. Там много магазинов, которые она знала и где можно бы, если повезет, купить. А что? Платье? Брюки? Да, свободное платье, это всегда хорошо. Надо посмотреть. Может, еще блузу свободную, пуловер… Вообще, денег не так уж много и… Вот идея! Она закажет сшить сарафан! А под него можно менять кофточки, надеть, что хочешь. Ну, хорошо, а сейчас вот платьице. Его можно точно померить! Она прошла в примерочную, захватив выбранное трикотажное платье красивого темно синего цвета, и собралась снять свое, как вдруг… Резкая боль пронзила позвоночник и отдалась внизу живота так, что у нее потемнело в глазах. Она не сдержалась и закричала. Потом еще раз… Подбежавшая на крик продавщица увидела молодую красивую женщину с посеревшим лицом и закушенными от боли губами. Скорая приехала быстро, благо недалеко за углом располагалась большущая клиническая больница. Э, да тут… Жор, давай носилки. Она кровит, – не особенно понижая голос, скомандовал один медбрат другому. Через несколько дней больную гинекологического отделения Московской областной больницы Татьяну Вишневскую родные доставили домой. Таня поступила с кровотечением. Выкидыш предотвратить не удалось. После необходимых процедур, немножко отлежавшись, она… Да, уже одна, не надо беречь себя, думать о будущем в связи с прибавлением семейства, зато надо… дальше жить. Надо! Она должна! Как-то и где-то. На что-то, с кем-то почему-то. Это слишком. Невыносимо и нестерпимо! И отчего, собственно, должна? Почему и кому она должна? Третья за короткое время Таня жить совершенно не хотела… На дворе, между тем, был конец восьмидесятых. Это значило – ветер перемен, время надежд, всеобщего возбуждения, грандиозных изменений, перемещений, взлетов, падений и кутерьмы. Кто в Москве, превратившейся во всемирный центр новостей, тогда интересовался Германией? Каждый день приносил потрясающие известия, немыслимые еще совсем недавно. Падение берлинской стены, объединение этой страны… Москвичам было, ей богу, не до того. Слишком собственная жизнь стала полна! Таня, та, заметила… Но… Как переменилась хорошенькая хохотушка, прилежная и толковая молодая ассистентка кафедры иностранных языков! Словно во сне ходила она на работу, выполняла, что должно, но из нее словно воздух из яркого воздушного шарика, ушла радость и веселая энергия. Ей казалось, что она завернута в вату. Звуки внешнего мира доходили, но очень слабо. Ничего не хотелось. Даже печаль… Она была скорей пассивно равнодушна, чем опечалена. Таня худела, бледнела час от часу, на работе еще как-то держась, но дома она сидела, не двигаясь, часами, а в десять с таким же безучастным лицом укладывалась в постель.