– Ну, мама! – захныкал мальчик. – Надеюсь, вы распишетесь в книге для посетителей, – сказал Элинджер. Он проводил их в гардеробную. Мужчина обеспокоенно посмотрел на жену и коснулся ее локтя. – Может, ты подождешь нас в машине? Мы с Томом хотели еще немножко побыть. – Нет, уходим немедленно. – Голос у нее был безжизненный. – Все вместе. Муж помог ей надеть плащ. Мальчик, сжав в карманах кулаки, в сердцах пнул старый потертый чемоданчик, стоявший у стойки для зонтов. Потом он сообразил, что это за чемоданчик. Нагнулся и совершенно беззастенчиво его открыл, чтобы посмотреть на аспиратор. Женщина надевала лайковые перчатки, тщательно поправляя их на пальцах. Казалось, она глубоко погружена в мысли. Тем неожиданней прозвучали ее слова, когда она повернулась на каблуках и посмотрела Элинджеру в лицо. – Вы страшный человек. Хуже осквернителя могил. Элинджер вскинул ладони и сочувственно посмотрел на нее. Свои экспонаты он показывал уже много лет, и никакой реакцией его было не удивить. – Милая, – сказал муж, – нужно шире смотреть на вещи. – Я пошла. – Она опустила голову и как будто снова погрузилась в задумчивость. – Догоняйте. – Подожди. Вместе пойдем. Мальчик стоял на коленях перед чемоданчиком и медленно поглаживал пальцами аспиратор, прибор, похожий на блестящий стальной термос, только к нему была приделана резиновая трубочка с маской. Женщина словно и не слышала, что сказал муж. Она повернулась и вышла, даже не закрыв за собой дверь. Все время глядя под ноги, она спустилась по гранитным ступеням. Пошатываясь и не поднимая глаз, пошла через улицу, к машине, припаркованной на другой стороне. Элинджер листал гостевую книгу, – наверное, надеялся, что посетитель захочет оставить отзыв, – когда раздался скрип тормозов, металлический звон, а затем удар, будто машина врезалась в дерево. Впрочем, не подняв еще глаз, Элинджер знал, что не в дерево. Муж вскрикнул, потом вскрикнул еще раз. Повернувшись к двери, Элинджер увидел, как тот бежит с крыльца. Поперек улицы стоял черный кадиллак, из-под смятого капота валил дым. Водительская дверь была открыта, а сам водитель стоял на дороге, сдвинув на затылок шляпу. Несмотря на звон в ушах, Элинджер услышал его слова: – Она даже не смотрела. Шла прямо под колеса. Господи, ну что я мог сделать?.. Стоя на коленях, мужчина поддерживал голову жены. Мальчик замер, не успев сунуть в рукав вторую руку, на лбу у него вздулась синяя жилка. – Доктор! – закричал отец, оглянувшись на Элинджера. – Пожалуйста, помогите! Элинджер снял с крючка свою куртку – не хотелось, чтобы его продуло холодным мартовским ветром. Он потому и дожил до восьмидесяти, что не делал ничего второпях, необстоятельно. Едва он спустился с крыльца, как мальчик его окликнул: – Доктор… Элинджер оглянулся. Том протянул ему расстегнутый чемоданчик. – Вдруг вам что-то понадобится. Элинджер ласково улыбнулся, шагнул назад и взял чемодан из ледяных рук мальчика. – Спасибо, – сказал он. – Вполне может понадобиться. Деревья с того света Перевод Виталия Тулаева Говорят, встречаются деревья-призраки. Нередко свидетельства тому приводят в литературе по парапсихологии. Часто упоминают знаменитое белое дерево в Вест-Белфри, что в штате Мэн. Срубили огромную мачтовую сосну с гладкой белой корой еще в 1842 году. Дерево подобного цвета с иглами оттенка матовой стали больше нигде в мире не встречается. На холме, где оно когда-то росло, построили чайный домик и отель. В желтой гостиной есть такой угол, откуда постоянно тянет холодом. Размер этого пятачка точь-в-точь совпадает с диаметром ствола белой сосны. Прямо над гостиной находится маленький номер, однако никто из гостей заселяться в него не желает. Те, кто пробовал, говорят, что их сон тревожили порывы невесть откуда взявшегося пронзительного ветра, перемежаемого тихими шорохами в кроне погибшего дерева. Воздушные потоки играли шторами и подхватывали газеты, разнося их по комнате. В марте стены номера сочились древесным соком. В Ханаанвилле, что в Пенсильвании, в 1959 году появился призрачный лес. Фантом прожил всего двадцать минут, и его даже успели сфотографировать. Чаща-привидение выросла в новом квартале, посреди извилистых дорожек и небольших современных бунгало. В одно воскресное утро обитатели района проснулись посреди березовой рощи, проросшей сквозь паркет их спален. На поверхности бассейнов тихо плавал пятнистый болиголов. Таинственное явление не обошло стороной и близлежащий торговый центр. Первый этаж «Сирса» оказался во власти зарослей ежевики; уцененные юбки свисали с ветвей кленов, а на прилавках ювелирного отдела обосновалась стайка воробьев, расклевывающих жемчужины и золотые цепочки. Должно быть, проще вообразить себе призрак дерева, чем привидение в человеческом обличье. Представьте себе вековой дуб. Он простоял сотни лет, насыщаясь солнцем и вытягивая из почвы соки, дающие жизнь, подобно человеку, поднимающему ведро воды из бездонного колодца. Дерево срубили, однако корни его после смерти месяцами пьют живительную влагу, не в силах отказаться от того, чем занимались столетиями. Растение, не сознающее, что живет, не понимает, что жизнь его прервалась. Прошло три летних месяца после твоего ухода, и я спилил ольху, под которой мы сиживали, читая или отдыхая на подстилке, которую твоя мама выделяла нам для пикников. Ту самую ольху, у подножия которой мы засыпали под гудение пчел. Дерево было старым, прогнившим; в нем завелись жуки, а все же каждую весну ольха пускала свежие побеги. Мне не хотелось, чтобы очередной порыв ветра надломил дерево – ведь оно могло упасть на дом, хотя заметного наклона в ту сторону и не было. Теперь я выхожу в опустевший двор, и ветер кружит и воет, хлопая полами моей куртки. А если это не ветер? Завтрак у вдовы Перевод Александры Панасюк Киллиан оставил одеяло Гейджу – сил не было забирать, – как оставил и его самого, навсегда заснувшим на откосе над рекой где-то в восточном Огайо. И за прошедший с тех пор месяц почти не притормаживал, проведя бо́льшую часть лета 1935-го в товарняках, катящих на север и восток, будто все еще направлялся в Нью-Гемпшир, к самой любимой из двоюродных сестер Гейджа, хотя на самом деле знать не знал, куда ехал – какая уж теперь сестра. Побывал в Нью-Хейвене, задерживаться не стал. Как-то утром, еще в сумерках, добрался до места, о котором слыхал, что поезда там проходят, изгибаясь по широкой дуге, и замедляются почти до полной остановки. Посидел, поджидая. На краю насыпи, рядом с ним, терся мальчишка в грязном бесформенном пиджаке. Когда показался северо-западный, Киллиан вскочил и затрусил рядом с поездом, пока не вцепился в бок товарного вагона и не втянул себя внутрь. Мальчишка повторил его маневр. Некоторое время они ехали вдвоем в темноте, вагон качало с боку на бок, колеса постукивали и громыхали на стыках. Киллиан задремал и проснулся оттого, что мальчишка дергал его за ремень, выпрашивая четвертак. Денег не было, а если бы и были, Киллиан нашел бы им лучшее применение. Пришлось с трудом отрывать от себя хваткие пальцы, даже запустить ногти пареньку в запястья, чтобы отцепить его, уговаривая угомониться, ведь на вид он – такой хороший мальчик, вот пускай и ведет себя хорошо и разбудит Киллиана, когда поезд остановится в Уэстфилде. Мальчишка уселся в другом углу вагона, обхватив руками подтянутое к груди колено, и не отвечал. На его лицо падал серый утренний свет, пробиваясь сквозь дощатые планки. Когда Киллиан проснулся, мальчика не было. Рассвело, Киллиан стоял у полуоткрытой двери, и его дыхание уносилось вдаль облачками морозного пара. Пальцы, которыми он держался за край проема, обжигал ледяной ветер, задувало и в подмышку, где в рубахе зияла дыра. Он не знал, где Уэстфилд – впереди или позади, – но, судя по тому, как долго он спал, его уже проехали, и парнишка спрыгнул именно там. Теперь остановок не будет до самого тупика в Нортгемптоне, а туда Киллиан не собирался. Он торчал в дверном проеме под студеным ветром, и временами ему чудилось, что он умер вместе с Гейджем и носится по свету бесплотной тенью. Увы, реальность напоминала о себе затекшей и ноющей от неудобной позы во сне шеей и сквозняком, гулявшим в дырявой одежде. На вокзале в Лайме железнодорожный коп застукал Киллиана и Гейджа в депо, пока те дрыхли вдвоем под общим одеялом. Он вытолкал их взашей и велел убираться. Когда они замешкались, коп так заехал Гейджу по затылку дубинкой, что тот грохнулся на колени. Пару дней после этого Гейдж, просыпаясь по утрам, жаловался, что у него в глазах двоится. Его это даже смешило. Он сидел, качая головой вправо-влево, и похохатывал при виде расплывающегося вокруг мира. Приходилось часто моргать и сильно тереть глаза, чтобы прояснить взгляд. А дня через три после происшествия в Лайме Гейдж начал падать. Обычно они шагали бок о бок, а тут Киллиан вдруг обнаружил, что идет один. Обернулся и увидел, что Гейдж сидит на земле, бледный и перепуганный. Они остановились передохнуть в каком-то диком месте – на денёк, не больше, застревать было нельзя, к тому времени Киллиан уже ясно понимал, что им надо как можно скорее добраться до врача. А на следующее утро Гейдж не проснулся, и его открытые глаза с удивлением глядели на реку. Позже, где-то на стоянке у костра, Киллиан услышал разговоры о полицейском по прозвищу Слизень из Лаймы и понял, что это тот самый коп, который укокошил Гейджа. Слизень часто глумился над бездомными. Как-то раз он заставил их под дулом пистолета прыгать с поезда, несущегося со скоростью пятьдесят миль в час. Известная своими подвигами оказалась личность – во всяком случае, среди бродяг. А в Нордгемптоне – продолжали у костра – есть такой Арнольд Удав, который чуть ли не хуже Слизня. Потому-то Киллиану туда совсем не хотелось. Простояв довольно долгое время у полуоткрытой двери вагона, он ощутил, что поезд замедляется. Непонятно почему – насколько Киллан мог разглядеть, никакого города впереди не маячило. Может быть, стрелка? Интересно, остановится ли состав? Не остановился, напротив: после серии коротких, дерганых рывков начал снова набирать скорость. И Киллиан соскочил. Поезд шел не так, чтобы медленно, и Киллиан тяжело и неудачно приземлился на левую ногу, аж гравий из-под подошвы брызнул. Нога подвернулась, лодыжку пронзила острая боль. Лицом он врезался в колючий кустарник – и все это молча. Стоял октябрь, а может, уже и ноябрь, лес вдоль железнодорожных путей был усыпан опавшими листьями цвета ржавчины и сливочного масла. Деревья еще не облетели, то там то сям виднелись алые и огненно-рыжие всполохи. Холодная белая дымка тянулась по земле меж стволов берез и елей. Киллиан посидел на сыром пеньке, бережно обхватив руками щиколотку, пока солнце поднималось выше, и в его лучах таяла утренняя хмарь. Ботинки давно порвались, и он связал их заляпанными грязью полосами мешковины, поэтому пальцы ног так заледенели, что почти ничего не чувствовали. У Гейджа башмаки были получше, однако Киллиан оставил их ему, вместе с одеялом. Он даже пытался помолиться над телом, но не смог вспомнить из Библии ничего, кроме фразы «А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем»[4], а ведь это про Рождество Христово, а не про смерть. День зарождался теплый, хотя, когда Киллиан, наконец, встал, в тени сосен было еще свежо. Он шел вдоль путей, пока лодыжка совсем не разболелась, пришлось снова отдыхать, сидя на насыпи. Нога распухла, и, когда Киллиан попытался подняться, ее пронзила острая, похожая на удар тока, боль. Раньше он всегда доверял Гейджу выбор места для прыжка. Он во всем ему доверял. Вдали меж деревьев виднелся белый домик. Киллиан едва бросил на него взгляд, прежде чем заняться ногой, но теперь поднял голову и внимательно всмотрелся в гущу стволов. На ближней сосне кто-то содрал кусок коры, вырезал на древесине крест и дочерна натер его углем для лучшей видимости. У бродяг не было тайных знаков, как иногда считалось, а если и были, Киллиан их не знал, да и Гейдж тоже. Однако крест вроде этого значил иногда, что тут могут покормить. А Киллиан уже давно ощущал сосущую пустоту в желудке. Он неловко прошагал сквозь деревья к заднему двору дома и, заколебавшись, остановился на опушке. Облупившаяся краска, закопчённые окна. Вплотную к стенам тянулась грядка – длинный, ничем не засаженный прямоугольник земли размером с могилу. И тут он заметил девочек. Он не разглядел их с самого начала, молчаливых и неподвижных. Киллиан подходил к хижине сзади, но лес обступал ее и спереди, и с боков. Там, в папоротниках, они и сидели, на коленках, спиной к нему. Воскресные платья, в льняных волосах – длинных, чисто вымытых и тщательно расчесанных – медные гребешки. Что они делают, видно не было, обе почти не шевелились. Он стоял и разглядывал их, застывших, коленопреклоненных. Одна обернулась – личико сердечком, глаза ледяной голубизны – и окинула его ничего не выражающим взглядом. Вторая повернула голову следом за первой и чуть-чуть улыбнулась. Этой было лет семь на вид, серьезной сестре – около десяти. Киллиан приветственно поднял руку. Девочка без улыбки еще раз смерила его глазами и отвернулась. Он не мог разглядеть, над чем они склонились; что бы это ни было, оно полностью владело их вниманием. Младшая тоже не помахала в ответ, но вроде бы кивнула, прежде чем отвернуться. Тишина и молчание показались Киллиану гнетущими. Он пересек двор, подошел к задней двери – бурая от ржавчины, она выгнулась наружу и кое-где отходила от рамы, – снял шляпу и хотел было подняться по ступенькам, чтобы постучать, когда внутренняя дверь отворилась, и за ней возникла женщина. Киллиан застыл со шляпой в руках и просительной гримасой на лице. Женщине можно было дать и тридцать, и сорок, и пятьдесят. Лицо высохло, как от недоедания, губы были тонкими и бесцветными. С пояса фартука свисало посудное полотенце. – Добрый день, мэм, – заговорил Киллиан. – Я очень голоден. Не найдется ли у вас чего? Хотя бы куска хлеба? – Вы что, сегодня совсем не ели? – Нет, мэм. – А как же бесплатные завтраки в «Добром сердце»? Почему туда не пошли? – Да я понятия не имею, где это, мэм. Она коротко кивнула.