– Мне надо списать, – хриплым голосом пояснил я, повернувшись так, чтобы Кэмерон не смог отнять контрольную. Щеки горели, я тяжело дышал, сам поражаясь тому, что творю, однако же стоял на своем. – Отдам на истории. Кэмерон двинулся ко мне, протянув руку и вытаращив глаза. – Нолан, перестань! Я почему-то удивился, что он назвал меня по имени. До того мне в голову не приходило, что он его знает. – Если у нас будут одинаковые ответы, мистер Сардуччи поймет, что ты списал. Погорим оба, – дрожащим голосом продолжил Кэмерон. – Не реви, – бросил я. Вышло грубее, чем я рассчитывал, но я всерьез испугался, что он заплачет, вот и прозвучало, как насмешка. Кругом хохотнули. – Точно, – подхватил Эдди Прайор. Ввинтился между мной и Кэмероном, прижал ладонь к его лбу и вдруг резко пихнул. Кэмерон плюхнулся на задницу, с размаху, аж взвизгнул. Очки слетели и заскользили по затянутой льдом лужице. – Не будь уродом. Вернем назад, никто и не узнает. Эдди закинул руку мне на плечо, и мы двинулись прочь. Он заговорил со мной уголком рта, точно мы были арестантами из кино, которые сговариваются о побеге на прогулке в тюремном дворе. – Лернер! – Эдди всех звал по фамилии. – Как спишешь – дай мне. Ввиду непредвиденных обстоятельств, лежащих вне зоны моего контроля, а именно, того, что дружок моей матери – сука скандальная, мне пришлось вчера вечером покинуть родной кров, и я всю ночь дулся в настольный футбол с двоюродным братом. Резюме: дальше первых двух вопросов этой хрени я не продвинулся. Хотя оценки Эдди по всем предметам, кроме труда, были ужасны, да и за поведение он отсиживал после уроков не реже раза в неделю – харизматичен он был на свой манер не менее, чем Кэмерон Ходжес – на свой. Его невозможно было смутить – черта характера, которая не могла не впечатлять окружающих. Кроме того, он был так невероятно, обескураживающе жизнерадостен, так обаятельно проказлив, что долго злиться на него не мог никто. Если учитель выставлял его из класса за бесконечные комментарии вслух, Эдди изумленно пожимал плечами, словно поражаясь неожиданным выкрутасам этого странного мира, тщательно собирал учебники и уходил, кинув на прощание взгляд настолько лукавый, что остальные начинали тут же давиться от смеха. А на следующее утро тот же учитель гонял с ним в футбол на школьной парковке, лениво обсуждая «Селтикс»[18]. Общим у Эдди с Кэмероном было всего одно качество, и мне казалось, что именно оно отличает всеобщих любимцев от неудачников: четкое осознание того, кто ты есть. Эдди понимал и принимал себя. Собственные промахи его не беспокоили. Каждое произнесенное им слово полностью и безоговорочно отражало его характер. В то время как у меня не было четкой картины того, кто я, и я вечно оглядывался на других, с надеждой и тревогой пытаясь понять, кого они видят, когда смотрят в мою сторону. Поэтому в ту минуту, как мы с Эдди шпарили прочь от Кэмерона, я испытал что-то типа резкого, почти физического ощущения подросткового братства. Я только что выхватил у отличника тест по истории в отчаянной попытке найти выход из ловушки, в которую себя загнал. Теоретически я до сих пор оставался в опасности и безнадеге, но мне ужасно нравилось ощущать руку Эдди Прайора на своем плече, как будто мы были давними друзьями и только что выкатились из таверны «Белая бочка» в два часа ночи. А его манера называть ухажера матери скандальной сукой приводила меня в восторг, затмевая любую остроту Стива Мартина. То, что я сделал в следующий момент, еще пять минут назад казалось бы мне невозможным. Я протянул Эдди контрольную Кэмерона. – У тебя ведь два вопроса готово? Возьми. Наверняка быстро закончишь. А я за тобой. Он ухмыльнулся – на по-детски пухлых щеках появились забавные ямочки. – А ты-то как угодил в эту ловушку, Лернер? – Забыл, что задали на дом. Отвлекся на уроке. Знаешь Гвен Фрейзиер? – Ага. Отвратная телка. И что с ней? – Эта отвратная телка еще и трусов не носит. Сидит рядом и коленками туда-сюда. Бобриком своим чуть не пол-урока мне прямо в лицо светила, какая уж тут история? Эдди взорвался смехом, да таким громким, что люди кругом вздрогнули. – Видать, герпес свой проветривает. Осторожней с ней, приятель. И снова захохотал, так, что пришлось стирать рукой набегавшие слезы. Я тоже рассмеялся, что делал не часто, и почувствовал в душе приятное покалывание. Он назвал меня приятелем. Вроде бы Эдди не вернул мне контрольную Кэмерона – убей не помню, чем дело кончилось, похоже, я так и сдал пустую работу. Так или иначе, с этого дня я очень часто болтался с Эдди. Он любил поговорить о своем старшем брате, Уэйне, который отбыл четыре недели из трехмесячного срока в исправительном центре для малолетних преступников за то, что поджег чей-то «олдсмобил», а потом слинял оттуда и сейчас болтается где-то на воле. Звонит иногда, чтобы похвастаться, сколько деревенских телок он трахнул и сколько черепушек разбил. Чем занимается старший брат, Эдди описывал туманно. Один раз сказал, что тот подрабатывает на фермах в Иллинойсе, другой – что угоняет тачки в Детройте для тамошних негров. Мы часто зависали с пятнадцатилетней оторвой по имени Минди Акерс, которая подрабатывала нянькой в полуподвальном этаже дома напротив жилища Эдди. В квартире воняло мочой и плесенью, тем не менее мы торчали там целыми днями: курили и играли в шашки, пока голозадый младенец ползал у нас под ногами. Время от времени мы с Эдди шатались в лесу за Кристобель-парком, гуляя по бетонной пешеходной дорожке, которая шла над шоссе-111. Эдди всегда тащил с собой коричневый бумажный пакет с мусором из квартиры, где работала Минди, полный загаженных подгузников и мокрых, протухших коробок из-под китайской еды. Эти мусорные бомбы он швырял в проезжавшие под нами грузовики. Однажды он зарядил подгузником в здоровенный «семи» с аэрографией в виде алых языков огня и бычьими рогами на капоте. Подгузник врезался в лобовое стекло на пассажирской стороне, залив его горчично-желтыми поносными потеками. Завизжали тормоза, задымились шины. Водитель изо всех сил ударил по кнопке сигнала – от оглушительного воя сердце у меня чуть не выскочило. Мы схватились за руки и с хохотом кинулись прочь. – Шевели булками, жирный, он за нами! – взвизгнул Эдди, и я прибавил ходу просто из чистой радости ощущать собственную скорость. Я никогда не верил, что кто-то всерьез вылезет из машины и погонится следом, но от самой игры захватывало дух. Когда мы перешли на шаг и шли сквозь Кристобель-парк, пытаясь перевести дыхание, Эдди сказал: – Нет более мерзкой формы человеческой жизни, чем водилы грузовиков. Никогда не встречал такого, чтобы не вонял после рейса, как выгребная яма. Я не был удивлен, когда позже выяснилось, что бойфренд его матери – сука скандальная – шофер-дальнобойщик. Иногда Эд заходил ко мне, чаще всего – посмотреть телевизор. У нас хорошо ловился сигнал. С любопытством относился к Моррису, расспрашивал, что с ним не так, рассматривал его подвальные поделки. Эдди даже помнил передачу, в которой брат выстроил и разрушил грифона из домино, а ведь ее показали около двух лет назад. Он никогда не говорил ничего такого вслух, но, по-моему, его забавляла идея знакомства с чокнутым гением. Ровно так же, как если бы Моррис был полным ампутантом или лилипутом. Эдди хотелось внести в свою жизнь каплю шоу «Хотите верьте, хотите нет!». В конце концов, каждому иной раз хочется откусить больше, чем он в силах прожевать, верно? В один из первых визитов Эдди мы спустились в подвал, чтобы посмотреть очередную реинкарнацию Моррисова форта. Около сорока коробок расположились в форме гигантского спрута, восемь длинных туннелей сбегались к огромной центральной коробке из-под проекционного экрана. Было бы логично раскрасить конструкцию под осьминога – этакого зловещего кракена, – и действительно, некоторые из щупалец сияли лимонно-зеленым в красных кругах присосок. Другие, однако, явно остались от предыдущих построек – остаток желтой подводной лодки, часть космической ракеты – белой, в наклейках с американским флагом и с торчащими из нее стабилизаторами. Центральная коробка стояла некрашеной, зато была обвита ячеистой сеткой, закрученной вбок наподобие рожек. Остальная крепость походила на постройку из кубиков – выглядела вроде внушительно, но все равно по-детски, словно соорудил ее какой-то малыш. А необъяснимые – необъяснибельные – рожки окончательно убеждали в том, что строитель – человек, поехавший крышей. – Потрясно, – сказал Эдди, стоя на нижней ступени лестницы и оглядывая оттуда крепость, но по тому, как потухли его глаза, я понял, что не так уж он впечатлен и явно ожидал большего. Я не в силах был видеть его расстроенным, ни по какой причине. Если ему хотелось видеть в моем брате гения, того же хотел и я. Я опустился на четвереньки около одного из входов. – Для полного эффекта надо залезть внутрь. Внутри всегда круче, чем снаружи. И не видя, следует ли Эдди за мной, я пролез в крепость. Неуклюжий, широкоплечий четырнадцатилетка, чуть больше пятидесяти кило весом, я тем не менее все еще был ребенком с детскими пропорциями и детской же гибкостью, способный пролезть сквозь любой, даже самый узкий ход. Хотя привычки лазать по сооружениям Морриса у меня не было. Я довольно рано понял, что мне в них неуютно, нападает что-то вроде клаустрофобии. Но теперь, прокладывая путь для Эдди, я ввинтился внутрь так, будто путешествие по одному из укрытий брата представляло для меня одно из самых больших удовольствий в жизни. Один неустойчивый туннель перетекал в другой. В какой-то из коробок обнаружилась картонная полка со стоящей на ней банкой из-под джема, полной мух, которые, жужжа, настойчиво бились в стекло. В пустой коробке звук усиливался, так что скоро мне стало казаться, что мухи жужжат у меня в голове. Я, нахмурившись, внимательно оглядел банку, несколько обескураженный находкой – неужели Моррис так и бросит их здесь погибать? – после чего полез дальше, в узкий коридор, стены которого роились светящимися в темноте звездами, лунами и чеширскими котами – целая неоновая галактика. Сами стены были выкрашены в черный, сперва я их даже не увидел. На одну короткую, тошнотворную секунду мне почудилось, что никаких стен, потолка, пола нет и не было, и я ползу через открытое пространство по узкой невидимой доске. Стоит соскользнуть с доски – и падение неизбежно. Мухи по-прежнему гудели, хотя я оставил их далеко позади. Голова кружилась; я протянул руку, и пальцы коснулись картона. Ощущение открытого пространства исчезло, оставив лишь легкую дурноту. Следующая коробка была самой маленькой, и, двигаясь сквозь нее, я задел спиной свисавшие с потолка крохотные оловянные колокольчики. Их нежный тонкий звон напугал меня до такой степени, что я чуть не взвизгнул. И тут впереди замаячил круглый проход, озаренный с той стороны мягким мерцающим светом. Я пробрался в него. Пространства в центре Моррисова кракена было бы достаточно, чтобы вместить семью человек из пяти, да еще с собакой. В одном из углов булькала лавовая лампа, красные шарики парафина всплывали и тонули в вязкой янтарной жидкости. Изнутри Моррис оклеил коробку серебристой фольгой для рождественских подарков. Зрелище было удивительное. Вспышки и полосы света качались тут и там на дрожащих волнах, золотые, малиновые, лимонные пятна таяли, наплывая друг на друга. По мере путешествия к центру крепости я как будто все сильнее съеживался, пока не стал размером с полевую мышь, попавшую в тесную сферу дискотечного шара. Виски глухо пульсировали, странный, блуждающий свет давил на глаза. С тех пор как я пришел домой, я не видел Морриса и был уверен, что он ушел куда-то с мамой, по делам. Но брат оказался здесь, в центральной коробке – сидел на коленях спиной ко мне. Рядом лежали ножницы и журнал комиксов без задней обложки. Обложку Моррис вставил в белую картонную рамку и сейчас прикреплял к стене кусочками скотча. Он услышал меня и даже оглянулся, однако не поздоровался, а вновь вернулся к работе. Я услышал шорох в лазе позади и скользнул в сторону, чтобы освободить место. Через секунду в круглом проходе появилась голова Эдди, который с интересом уставился на сияющие фольгой стены. Щеки его пылали, лицо светилось той самой улыбкой, от которой на щеках у него появлялись ямочки. – Охренеть, что за конура! – заявил он. – Тут бы цыпочку завалить… Классная крепость! Я в твои годы убился бы за возможность в такой поиграть, – обратился он к Моррисовой спине, не обращая внимания на тот факт, что брат даже в свои одиннадцать был слишком велик, чтобы строить домики из коробок. Моррис не ответил. Эдди искоса глянул на меня, я пожал плечами. Эдди обвел коробку глазами, с видимым удовольствием вбирая взглядом окружающее нас море серебристых и золотых огней. – Но ползти сюда – просто убийство, – добавил он. – Как тебе, к примеру, черный меховой туннель? Когда добрался до конца, вылетел оттуда, как из гориллы выкидыш. Я хохотнул, однако посмотрел на него озадаченно. Я не помнил никакого мехового туннеля, а ведь Эдди полз той же дорогой, следом за мной. – И еще те подвески… – Колокольчики, – поправил я. – Разве? Моррис наконец прилепил картинку и молча пополз к треугольному выходу. Правда, перед тем как вылезти, все же обернулся и предупредил, обращаясь ко мне: – По этому коридору за мной не ходи. Возвращайся, как пришел. Он работает не так, как задумано. Нужно еще поколдовать, – пояснил он. – Пока не готово. И с этими словами нырнул в дыру и растворился. Я кинул на Эдди виноватый взгляд, готовясь пробормотать что-то типа: «Н-да уж, братец мой совсем кукушкой съехал…». Но мой приятель внимательно разглядывал картинку на стене. На ней оказалась группа голопузых морских обезьянок из комикса[19] – с антеннами на головах и человеческими лицами. – Глянь, – сказал Эдди, – фотку своей родной семьи повесил. Я фыркнул. Эдди нельзя было назвать тактичным, но рассмешить он всегда умел. * * * Я едва успел выйти на улицу – это была пятница, первая половина февраля, – когда Эдди позвонил и велел домой к нему не ходить, а подгребать к пешеходному мостику над сто одиннадцатым шоссе. Что-то в его голосе – хрипловатом и надтреснутом – меня зацепило. Ничего особенного он не сказал, но его голос звучал напряженно, словно он изо всех сил старался не реветь. До моста было минут двадцать пешком: вниз по Кристобель-авеню, через парк, а потом лесом, по природной тропе. Последняя представляла собой ухоженную, засыпанную синеватым щебнем дорожку, которая вилась вверх по холму между голых стволов берез и пенсильванских кленов, приводя, примерно через полкилометра, к пешеходному мосту. Эдди стоял, навалившись на перила, и рассматривал машины, бегущие под нами на восток. Когда я подошел, он не обернулся. Перед ним на невысокой, по пояс, ограде, лежали в ряд три полураскрошенных кирпича, один из которых он, у меня на глазах, вдруг столкнул вниз. Я вздрогнул от неожиданности. К счастью, кирпич свалился на хвост проезжавшему грузовику, ничего не разбив. За кабиной тянулся прицеп, груженный стальными трубами. Кирпич с грохотом и лязгом брякнулся на верхнюю трубу и с довольно мелодичным звоном поскакал вниз, словно молоточек, колотящий по трубам гигантского органа. Эдди растянул рот в своей знаменитой, щербатой, невероятно обаятельной ухмылке и оглянулся на меня, желая удостовериться, что я оценил неожиданный музыкальный номер. Тогда я и заметил синяк вокруг его левого глаза – набухший, фиолетовый, с бледно-желтым ободком. – Что стряслось? – спросил я и не узнал свой голос – перехватило от увиденного. – Держи. – Эдди вытащил из кармана куртки полароидный снимок. Он все еще улыбался, но, передавая мне карточку, в глаза не смотрел. – Наслаждайся. Я увидел два пальца, явно девичьих, с матово-серебристым маникюром. Пальцы прижимались к треугольнику ткани в красно-черную полоску, втискивая его в складки плоти между ногами. По краям фото виднелись бледные, размытые полоски бедер. – Выиграл у Акерс, – пояснил Эдди. – Поспорили, что, если продует мне десять раз подряд, щелкнет, как она себе там наяривает. Она, правда, ушла в спальню, так что я ничего не видел. Но ей охота отыграться и вернуть фотку. И тогда, если я снова выиграю десять раз, заставлю ее повторить у меня на глазах. Теперь мы стояли бок о бок, навалившись на перила и глядя на проезжающие машины. Я еще раз рассеянно посмотрел на снимок, не зная, что и сказать. Минди Акерс была рыжей кудрявой простушкой, ужасно прыщавой и без памяти втрескавшейся в Эдди. Если она и проиграет ему десять партий в шашки, то уж наверняка нарочно. Но в этот момент Минди с ее желаниями или нежеланиями сделать что-то для Эдди была мне куда менее интересна, чем сияющий у него под глазом свежий синяк, который он явно не хотел обсуждать.