Кроме того, вы утверждаете, что убийца выбирает свои жертвы, руководствуясь этим числом в их фамилиях и неким изъяном характера, например: неряшливостью, болезнью и так далее. Если соглашаться с вашей экспертизой, pardon, скорее экспертизой раввина Шацкера… — Простите, пан начальник, — вмешался Кацнельсон, — матрицы и координаты значащих букв открыл комиссар Попельский, а не раввин… — О да, действительно, прошу прощения, — начальник склонился перед Попельским в шутовском поклоне, а потом гневно посмотрел на молодого аспиранта. — Напоминаю вам, что пан эксперт уже было лишен полицейского звания! Наступила тишина. Муха вылетела в открытое окно. Безобидные взгляды лебедей, которые окружали Иисуса на олеографии, показались Попельскому издевательскими. Грабский сплел ладони на большом животе и делал мельницы большими пальцами. Заремба прищурил глаза, Кацнельсон жадно затянулся сигаретой и кружил вокруг доски, внимательно присматриваясь к магическим квадратам, а Коцовский записывал что-то в тетради. — Посмотрите, дорогой пан эксперт, — начальник пододвинул Попельскому под нос какую-то запись. — Видите? Я выписал тут наши фамилии, и оказывается, что одна из них состоит из семи букв — Заремба, одна из девяти — Грабский, две из десяти — Коцовский и Кацнельсон и одна дольше одиннадцати — Попельский. Представим, например, что двоих из нас, к примеру, меня и аспиранта Кацнельсона, замучает один и тот же убийца! И тогда какой-то умник, блестящий эксперт, сделает вывод: преступник убивает людей, чьи фамилии состоят из десяти букв. Прекрасно! — он хлопнул в ладоши. — Разыщите всех львовян с фамилиями из десяти букв! Бросьте, уважаемые полицейские, все ваши дела, садитесь в архивах и записывайте эти фамилии, а когда выпишете их тысячи, то просите коллег из других воеводств, чтобы они вам помогли, а потом совместными усилиями защищайте эту толпу, или же, как советует наш уважаемый эксперт, выставьте их всех как приманку! Этого вы требуете, а, умник? Чтобы полиция была аморальной и рисковала жизнью невинных людей! Э, нет! — Не такой это уж и Сизифов труд, — Попельский не мог избавиться от снисходительного тона. — Во-первых, таких людей немного. Гематрия большинства имен и фамилий превышает 100, и уж тем более 68, это я сейчас проверил по телефонному справочнику! Обратите внимание, что имена и фамилии обеих убитых женщин короткие и содержат общие буквы! Во-вторых, я мог бы с вами согласиться, если бы, например, в фамилиях Коцовский и Кацнельсон было что-то закодированное, какая-то важная информация, которая касалась бы пана начальника и пана аспиранта… — А разве это не так? — Коцовский ликовал. — Подчеркиваю — случайно! Моя фамилия содержит слово «коц», а фамилия вашего бывшего коллеги — «сон». А потом окажется, что кто-то из моих предков, к примеру, делал коци, а любимое занятие пана Кацнельсона — как раз спать! Вот вам и готов вывод: преступник убивает людей, чьи фамилии состоят из десяти букв, которые делают коци или любят долго спать! Пан, пан, — Коцовский насмешливо улыбнулся, — ваши экспертизы не стоят и гроша! Все, кроме Попельского, понурились. — Матрицы тоже ничего не стоят? — спросил вдруг Кацнельсон. — Ну, матрицы, может, и нет, — буркнул слегка смущенный начальник. — Но эта гематрия — это уже слишком! Скажите-ка лучше, что мы и до сих пор не знаем, как искать следующую жертву Гебраиста! — А что бы вы сказали, пан начальник, — отозвался Попельский, — если бы в фамилиях Коцовский и Кацнельсон была закодирована какая-то настоящая информация? Та, что соответствует действительности! — Например что? — разразился смехом Коцовский. — Например то, что пан Кацнельсон — поляк иудейского вероисповедания? — Простите! — не удержался Кацнельсон. — Я евангелистско-реформаторской веры! — Именно так, дорогой пан начальник, — спокойно продолжал Попельский. — Если бы выяснилось, что согласные в фамилии Кацнельсон образуют слово «протестант» на языке кечуа. Что тогда? Вы так же весело смеялись или, может, пришли бы к выводу, что в этом есть что-то стоящее? Ну же, скажите мне! — последнее предложение он произнес уже приподнятым голосом. Коцовский прикусил губу и глубоко задумался. Все подчиненные смотрели ему прямо в глаза. — Мне пришлось бы признать, что это чудо, — медленно проговорил тот, — но я отнюдь не уверен, принял бы я таких серьезных средств, чтобы объяснить этот случай… Кроме того, — оживился он, — между случайной, вероятно, гематрией 68 в фамилиях жертв и вашим причудливым примером есть существенная разница! Наступила тишина. Попельский несколько раз крутанул на пальце кольцо. Этот жест Зарембе показался магическим, потому что Вильгельм не знал, что перстень в мыслях друга превратился в кастет, которым он сейчас отправит Коцовского в нокаут. — Гематрия 68 неслучайна, — Эдвард подошел к доске и взял мел. — Господа, первую жертву, перефразируя библейский язык, можно назвать пророчицей, вторую — блудницей. — Попельский записал на доске оба слова. — Это были их профессии. Гадалка и проститутка. На еврейском, соответственно, нбй'х и звнх. — Он дописал около польских слов их соответствия נביאה и זונה. — Если мы посчитаем значение этих еврейских букв, догадываетесь, пан начальник, сколько получится? — 68? — тихо спросил Коцовский. — Именно так, гематрии обоих слов составляют 68, — Попельский отряхнул ладони от мела. — Итак, преступник убил двух женщин, чьи имена и профессии имеют гематрию 68. Почему? Этого я не ведаю. Но знаю одно: я должен идти в бюро регистрации населения и пересмотреть фамилии всех жителей нашего города. Сразу же отброшу среди них те, чья гематрия больше, чем 100. А их огромное количество… А потом сочту значение всех согласных в тех фамилиях, которые останутся. Если у меня получится 68, я проверю профессию этого человека и тогда позвоню к раввину Шацкеру. Спрошу у него, как это слово перевести на еврейский. Если сочту буквы в еврейском аналоге профессии и получу гематрию 68, — он грохнул кулаком о доску, — буду иметь новую жертву! У вас будут еще какие-то замечания, начальник? — Не замечание, а распоряжение, — надменный тон Коцовского контрастировал с его неуверенным взглядом. — Идите завтра в мой секретариат. С самого утра! Панна Зося выпишет вам полномочия в Бюро регистраций населения! К работе! III Пан Вацлав Круль, ночной портье, который работал в отделе V-a Городской управы королевского столичного города Львова, что на улице Рутовского, как раз готовился, как всегда, поужинать в своей служебной комнатке, как услышал резкий звон колокольчика у входной двери. Круль посмотрел на часы, понял, что сейчас девять вечера, и решил, что в это время здесь не должно быть ни одного посетителя. Может, ему послышалось? Старик запихнул указательные пальцы в ушные раковины и пошевелил ими. Надлежало быть чутким и прочистить ушные каналы на случай, если бы звук повторился. Оно никогда ничего неизвестно, может, это какой-то пьяница звонит ради развлечения, а может, руководитель администрации бюро хочет проверить бдительность своего персонала? Прислушался. Тишина. Облегченно вздохнул. Видимо, все-таки послышалось. Принялся за свое любимое занятие, которым всегда начинал дежурство, то есть взялся маленьким ножиком с бакелитовой ручкой чистить яблоко, когда звонок зазвонил во второй раз. У портье Вацлава Круля не было больше никаких сомнений, что звонят у парадной двери. Старик поправил мундир и ремень на животе, крепче надвинул фуражку и, побрякивая ключами, похромал к входу. Распахнул маленькое зарешеченное окошко и на фоне кафедрального собора увидел коренастого мужчину с кровоподтеками на лице, который молча протянул ему какой-то документ. Круль дважды перечитал его. То было полномочие, подписанное начальником следственного отдела Воеводской комендатуры полиции. Предъявитель этого письма мог в любое время пользоваться архивом бюро регистраций, а кроме того, требовать помощи у всех работников указанного учреждения. Это был пропуск, которого Вацлав Круль никогда не видел в течение семи лет работы в этом месте. Но самым весомым аргументом было лицо пришельца, которое портье вдруг вспомнил. — Добрый вечер, пан Попельский, — он распахнул перед Эдвардом дверь. — Простите, что так вот по фамилии, но не знаю звания… — Добрый вечер, — ответил поздний посетитель и кривовато улыбнулся. — А, это вы, пан Круль! Это вы теперь тут работаете? Сколько же это лет прошло? — Да уже будет семь, — Круль закрывал дверь за Попельским. — Вы только начали работать в следственном отделе, когда я ногу сломал. Лежал на Пиаров, пока не срослось… Криво и косо, но все-таки… А потом тут должность получил. Хорошая! Государственная! Ну, чем могу помочь, пан… Не знаю звания… — Пан Круль, мне сорок четыре года, — усмехнулся Попельский. — И я до сих пор рядовой… Обращайтесь ко мне «рядовой Попельский»! — Как это? — в глазах портье было безграничное удивление. — Мне нужен список лиц, которые пользовались адресными книгами на протяжении последних десяти лет, — Эдвард вытащил сигарету. — Поможете мне, или лучше позвонить кому-то из работников архива… — Можете и сами посмотреть в архиве… — Круль не мог прийти в себя от неожиданного вечернего визита и странных слов Попельского. — Дайте мне полномочие, а я скопирую для шефа. У нас все тіпес-топес[63], пан… — Рядовой, — Попельский закурил сигарету. Круль недоверчиво взглянул на собеседника и повел его в архив. Через мгновение Попельский уже просматривал каталог. Отыскал в нем сначала список выдач, который, согласно аннотации на каталожной карточке, должен был находиться в кабинете архивариусов, в застекленном шкафу номер VIII. Направившись туда, Эдвард действительно нашел там папку. На ней виднелась каллиграфическая надпись: «Реестр выдач адресных книг». Попельский вытащил блокнот и свой «уотерман», снял пиджак и сел за столом, который принадлежал, как сообщил ему Круль, пану Лопушняку. Детектив воспользовался не только рабочим местом, но и служебной одеждой, которая висела рядом на гвозде. На плечи накинул тесноватый халат, на руки натянул нарукавники, а на голову надвинул козырек. Защитив себя таким образом от пыли и резкого света, он щелкнул выключателем лампы с абажуром в форме тюльпана и начал тщательно просматривать реестр выдач адресных книг. Этот труд так его поглотил, что Попельский даже забыл о том, что произошло с ним в доме Шанявского, куда он радостно помчался, как только завершилось совещание на Грюнвальдской. Он сразу понял, что в реестре не указано работников архива, которые, как прочитал Попельский в правилах, только заполняли формуляры, а те раз в месяц выбрасывали в макулатуру. Итак, список состоял исключительно из лиц вне учреждения. Их было двести пятьдесят. Выписывание фамилий заняло в Попельского более двух часов. Первым шагом в отборе этих людей, как решил Эдвард, должно было стать их проживание на Задвужанской. Поэтому он направился в главное помещение архива, где разыскал адрес каждого из двухсот пятидесяти получателей. Около двух ночи он тяжело сел в кресле и, вопреки запрету, закурил сигарету. Мрачно уставился в список. Только возле одного имени, Антоний Билык, значилось: «З., 62, кв. 7». А рядом виднелось «†1927», то есть этот человек умер в 1927 году. Нет более Антония Билыка, жителя Задвужанской, который просматривал когда-то адресные книги. Больше нет. * * * — Нет у меня больше панны Шперлинг, — сказал балетмейстер Шанявский. — В пять приехала экипажем и забрала все свои вещи. — А просила, может, что-то передать? — Она ничего не сказала. * * * Раздавил окурок. Так, он всего лишь рядовой. Овидий был прав, любовник и рядовой похожи друг на друга. Первый умирает от тоски на страже у дверей своей любимой, второй охраняет лагерь. Оба готовы отправиться на край света, чтобы получить то, чего хотят. «А я вижу еще одно сходство, — думал Попельский, — между солдатом и любовником. Первый, видя смерть товарищей по оружию, теряет веру в отечество; влюбленный, испытывая ощущение смерти, перестает верить в любовь. Но я же после смерти Стефании немного во что верю, и в любви я далеко не новобранец — какое разочарование меня не придавит, я не заплачу и не буду разводиться над своим несчастьем, напьюсь сейчас водки и возьму какую-то шлёндру в путешествие салон-вагоном до Кракова. А завтра утром протру заспанные глаза, приоткрою склеенные губы и приложу лед к больным вискам. И лишь криво усмехнусь своему отражению в зеркале, когда буду бриться. Я опытный солдат. Ничто меня не разочарует». Вопреки своим заверениям, Эдвард поднял трубку и уже в который раз набрал номер Шанявского. — Добрый вечер, — сказал, услышав протяжное заспанное «алло-о-о». — Не вернулась, — загудел вдали голос маэстро. Попельский положил трубку. Следующие пять часов он просидел над регистрационной книгой 1880 года. Сверяя постоянно фамилии с таблицей гематрий, он сразу отвергал те, что содержали буквы «н», «с», «п», «р», «ш» и «т», зато выписывал те, что состояли из оставшихся букв и буквосочетаний. Тогда подсчитывал их гематрии. В шесть часов ему хотелось все бросить. Еще через два Попельский понял, что пересмотрел едва половину фамилий только с одного года. Если он хочет дойти до текущего года, быстренько посчитал в уме, ему придется просидеть здесь сто дней. Когда первые сотрудники пришли в архив, то застали в комнате незнакомого человека. Их это нисколько не удивило, потому что про ночного посетителя им сообщил портье. Набрякшие веки детектива были закрыты, а покрытое синяками лицо покоилось на развернутой регистрационной книге за 1880 год. Спокойный, глубокий вздох легонько шевелил страницы. Рука с массивным кольцом лежала на снятой с рычага телефонной трубке, откуда доносились тихие однообразные сигналы. Пальцы второй руки сжимали изысканную дорогую ручку, перо которой касалось открытого блокнота. Младший архивариус Юзеф Лопушняк подошел к своему столу, занятому спящим Попельский. Заглянул в блокнот. Среди еврейских букв и колонок цифр виднелись слова. «Хая Лейбах, гематрия 68, зарегистрирована в книге за 1880 год, позже уже нет. Что с ней случилось? Жива?» Лопушняк, которому Круль сообщил про обязанность всячески помогать детективу, решил это сделать, не разбудив посетителя. Кроме того, его письменный стол был занят пришельцем, поэтому работник оказался без своего рабочего места. Он переписал заметку и через час уже знал ответ на вопрос Попельского. Он удивил его самого. Лопушняк помчался к пресс-архиву. Пересмотрел несколько газетных подшивок и удивился еще больше. IV Служащий Юзеф Лопушняк работал в бюро регистрации населения более двух лет и с самого начала действовал на нервы начальнику, пану Владиславу Соммеру. Причина заключалась отнюдь не в игнорировании поручений начальства, а наоборот, в их немедленном и безупречном исполнении. Такое трудолюбие заслуживало похвалы, если бы, справившись с задачей, Лопушняк занимался тем, чем остальные его коллеги, то есть читал газеты или дискутировал о политике. Но ему это быстро надоедало, поэтому он покидал общество и начинал шарить по архиву. Результатом его поисков всегда было то, что Лопушняк находил какие-то недостатки, которые требовали устранения, или пробелы, что надо было заполнить. В первый же месяц он заметил, что до сих пор каталог производился спустя рукава. Аккуратный служащий решил это изменить и выполнил обещание. Через год напряженного труда каталог стал образцовым — Лопушняк оборудовал его системой отсылок к различным подкаталогам, в которые добавил копии карточек. Господина Соммера так порадовала аккуратность нового работника, что он решил позаботиться о премии для него. И тогда случилось нечто неожиданное, а шеф долго проклинал свою доброту и заботу о неоперившихся подчиненных. Ибо руководитель отдела V-a магистрата, пан Росинкевич, кисло заметил, что если новый работник отыскал такие нарушения, то до сих пор дела в архиве велись невесть как. И что он, Росинкевич, отныне категорически требует, чтобы в годовых отчетах подавался перечень новых усовершенствований и улучшений. Услышав такое, пан Соммер заставил остальных работников выполнять дополнительные обязанности, в результате чего молодого архивариуса все немедленно возненавидели. Его окружало двойное пренебрежение: не только шефа, которому приходилось контролировать все сверхурочные задания, но и коллег, которым пришлось оставить газеты, спорт и политику и упорядочивать старые акты и записи. Аккуратного Лопушняка эта атмосфера в отделе отнюдь не смутила, поскольку теперь он пользовался поддержкой начальника и мог смело ожидать перемен к лучшему в своей карьере. Кроме того, его страсть к порядку была настолько пылкой, что архивариус не обращал малейшего внимания на препятствия, которые могли бы ему помешать в классификации, исправлении и улучшении существующей системы. Поэтому не удивительно, что, увидев вопрос, записанный в блокноте Попельского, и убедившись, что за временную утрату рабочего места он не сможет в тот день эффективно работать, Лопушняк решил облегчить задачу полицейскому, измученному ночными поисками. К тому же, его разохотило скрытое желание участия в запутанном следствии, о котором служащий, страстный любитель детективных романов, которому, несмотря на желание, не суждено было стать юристом, мечтал с детства. Увидев теперь недоверие и удивление, которые звучали в вопросах Попельского, который уже совсем очухался от сна, Лопушняк ощутил немалую гордость. Это было ему лучшей наградой.