— Да, такие они сейчас и есть. Полные решимости, но измученные. Мы так и продолжаем бродить впотьмах, как и с самого начала. — Я планирую приехать в участок в пятницу, но не мог бы ты замолвить за меня словечко перед ними, сказать, что я на их стороне? Я не хочу, чтобы они чувствовали, что их пытаются подловить, когда на них и так оказывается такое давление. — Спасибо, мэм, я так и сделаю. Они это оценят. Команда сейчас как никогда нуждается в ободрении. — Взбодрятся они только когда найдут мальчика, но я сделаю, что смогу. Так, а у тебя как? Возьмешь день отгула? — Мэм? — Я только услышала о твоей сестре. Это была одна из тех вещей, которая делала старшего констебля такой потрясающей, — она знала все практически еще до того, как это произошло, включая вот такие личные моменты. — Возьму пару дней отпуска… Вы всегда можете мне позвонить, если я понадоблюсь. Дождь ненадолго прекратился, но небо нависало над головой свинцовыми угрожающими облаками. Фары машины были включены. Женщина с ребенком в коляске решила перебежать дорогу и кинулась прямо к нему под машину. Саймон чертыхнулся и нажал тыльной стороной ладони на сигнал, испугав ее. Ребенок заплакал. Он медленно снял ногу с педали. Его голову занимала Марта. Он понимал, что то, что случилось — тихая смерть во сне, — было подходящим завершением для жизни его безнадежной сестры. Потому что он понимал, что она была безнадежна, тут он себя не обманывал. Ему было жаль не ее, ему было жаль себя. Близость, которая у него с ней была, внезапно оборвалась, и его чувства повисли в воздухе. Не было больше человека, на которого он бы мог их направить. Ее смерть породила внутри него тяжелую и тоскливую пустоту. Его мать была на кухне, стояла у плиты в ожидании закипающего чайника и, к его удивлению, была в своей алой ночной сорочке и с неуложенными волосами — так она обычно никому не показывалась. Она повернулась к Саймону, когда он вошел, и он заключил ее в объятия. Без макияжа и строгого костюма она выглядела старше — и уязвимее. Отполированная внешняя оболочка, которую она обычно показывала миру, часто казалась ему крепкой, словно покрытой лаком, но сейчас это была настоящая женщина, которая на минуту крепко прижалась к нему, а потом отступила, когда засвистел чайник. — Я съездила на нее посмотреть. А потом я вернулась домой и, боюсь, снова заснула. Мне нужно было на какое-то время очистить голову от любых мыслей. Он не припоминал, чтобы его мать делала что-то подобное хоть раз в жизни. Ему стало интересно, как справляется со смертью Марты его отец, который так долго и во всеуслышанье ее ждал? — Я не плачу, — сказала Мэриэл Серрэйлер, — я выплакала все слезы о ней много лет назад. Ты же понимаешь? — Да. Но это все равно шок. Еще вчера с ней было все нормально — ну, или казалось, что все нормально. — Да, но только так всегда и было. Она же не могла тебе сказать, как на самом деле себя чувствует. Его мать наполнила кофейник и села напротив него. — Я поеду в «Айви Лодж», — сказал Саймон, потянувшись за молочником. — Я взял отгул на остаток дня. — Я удивлена, что они могут тебя отпустить. — Дело Ангусов? У нас ничего нет. — Ох, милый, какие-то жуткие грозовые тучи сгустились у нас над головами. И через них я уже не могу разглядеть путь к солнцу. — Не похоже на тебя. — Я и не чувствую себя собой. Я чувствую себя так, будто потеряла то, что считала обузой, но только для того, чтобы понять, что обузой это не было… Ну, когда у тебя на руках твой собственный ребенок, в любом смысле, это никогда не обуза, видимо, так? Но я не понимала этого до сегодняшнего утра… по отношению к ней. И по отношению ко всем вам, конечно, но с Мартой… все всегда было так сложно. Она уставилась вниз, в свою чашку. Ее кожа была испещрена мелкими морщинками. «Но она была все еще красива, — подумал Саймон, — со своими высокими выступающими скулами, изящным прямым носом — красивая, строгая, немного суровая. И теперь, когда ей пришлось столкнуться не только со смертью младшего ребенка, но и с наплывом странных и неожиданных эмоций, впервые в жизни, — хрупкая». — Где отец? — Похоронная служба… Все это. — Вскрытие? — Нет… Зачем бы оно понадобилось? — Наверное, незачем. — Ричард не хочет никакой суматохи… Только служба в крематории. Прах будет похоронен в церковном саду, и там будет только маленький камень. — А что ты хочешь? — О, милый, я оставила это ему, он должен этим заниматься — в этом он профи. — Почему мы не можем провести полноценную службу? Разве для всех нас вы бы так не сделали? Почему Марта как-то отличается? Мы можем провести небольшие семейные похороны в соборе — в одной из часовен. — Саймон, я сейчас не в силах бороться. Просто оставь. — Я все организую. Позволь мне поговорить с отцом. — Пожалуйста. Не надо. К тому же, какое это имеет значение? Саймон вылил остатки кофе в свою чашку. — Это имеет большое значение для меня. Его мать уселась на своем стуле очень прямо, вытянув спину и не глядя на него. «Она всегда так делала, — подумал он. — Оставляла все как есть, позволяла всему идти как идет, не мутила воду, усмиряла их отца, задабривала их отца, не позволяла разразиться буре. Именно это позволило ей пережить долгий и несчастливый брак с жестоким и грубым человеком — это и еще то, что она могла отстраниться от него с помощью работы, а потом, после ухода на пенсию, с помощью своих комитетов и фондов». Он не хотел, чтобы Марту просто мрачно кремировали за десять минут и забыли обо всем этом так, будто им было стыдно, и он знал, что Кэт, единственный искренне верующий и религиозный человек в их семье, встанет на его сторону. Но Кэт сейчас была не в том состоянии, чтобы вступать в борьбу с их отцом, и Саймон был не уверен, хватит ли ему духу и силы, чтобы противостоять ему одному, тем более если это так сильно расстроит его мать. — Ее комната выглядела такой жизнерадостной, — сказала Мэриэл, — там был красный шарик и твои цветы. — Ширли покрасила ей ногти в розовый и завязала ей ленточку. Она любила ее. Его мать взглянула на него как будто издалека. — Как странно, — сказала она наконец. — Как это все было странно. Она резко подняла глаза, когда услышала машину Ричарда Серрэйлера, остановившуюся снаружи. — Все нормально, — сказал Саймон, протянув к ней руки и накрыв ими ее ладони. Его отец быстрыми шагами зашел на кухню. — Все готово. Мэриэл встала, чтобы наварить еще кофе. Стопка с утренней почтой лежала на столе, Ричард Серрэйлер поднял верхний конверт, посмотрел на него несколько секунд, а потом поднял глаза на Саймона. — Почему ты не бегаешь за преступниками? — сказал он, слегка улыбаясь. Тридцать — Если бы в этот момент не зазвонил телефон и если бы это не оказался Крис с новостями, то, клянусь, я бы ударил его по лицу. — Очень подобающе для старшего инспектора полиции, — сказала Кэт, обращаясь к Саймону, но глядя на своего маленького сына. Свет от прикроватной лампы заключал в теплый сияющий круг их обоих, лежавших вместе на высокой больничной постели. Было начало седьмого вечера. Саймон сидел рядом с ней и смотрел на этот зачарованный круг. — Черт, надо было взять с собой блокнот для рисунков. Это чистое совершенство. Кэт улыбнулась. — Будет еще масса других случаев… Мы никуда не денемся. — Сэм и Ханна приходили? — Конечно. Сэм всю дорогу изображал свой фирменный звук взлетающего самолета, а Ханна вся порозовела от удовольствия. — Как я. Когда Крис позвонил — через пару секунд после циничной ремарки Ричарда Серрэйлера про беготню за преступниками, — его сердце потеплело, и он понял, каким смертным холодом оно было сковано в последнее время.