По Холлу разнесся радостный вздох. Все были измотаны. На улице все еще шел дождь. Никто никого не спрашивал, пожертвовали ли что-нибудь американцы. * * * Два дня спустя Карин с раннего утра возилась в саду — пересаживала и подкармливала полдюжины камелий, которые стояли на ее крытой террасе в боковой части дома. Она услышала фургон почтальона и вышла, чтобы встретить его. Она все еще ждала, хотя знала, что ей ничего не придет, и даже не была уверена, что хочет узнать что-нибудь о Майке. Она не была счастлива, но она начала привыкать, сфокусировавшись на работе и на своем собственном саде, а еще тратя большее количество времени, чем когда бы то ни было, на то, чтобы правильно следовать своей органической диете, благодаря которой она уже восемнадцать месяцев успешно справлялась с раком. Почтальон протянул руку и отдал ей стопку писем, перетянутых резинкой. Ей хотелось увидеть нью-йоркскую марку. Ей не хотелось ее видеть. Она веером бросила письма на скамейку. Из Нью-Йорка ничего нет. Было ли ей от этого плохо? Да. Нет. Почта состояла в основном из счетов и рекламных проспектов, не считая одного письма в плотном кремовом конверте, подписанном черной ручкой. «Дорогая Карин, Для нас было огромным удовольствием познакомиться с вами в субботу, и мы благодарим вас за вашу доброту и внимание, с которым вы рассказали нам об очень интересной выставке, посвященной планирующемуся дневному стационару хосписа. Я с нетерпением ожидаю увидеть вас в Ситон Во, и не обязательно после того, как мы туда заселимся. Как мой муж вам уже сказал, основное внимание мы уделяем дому, но мне уже не терпится разбить настоящий английский сад, при этом воссоздав его в былом великолепии, о котором мы так наслышаны и которое имели возможность видеть на фотографиях. Доктор Серрэйлер просветила нас по поводу вашего гения планирования и ландшафтного дизайна, так что я была бы очень рада, если бы вы смогли приехать и посмотреть на наш сад в его нынешнем состоянии и поделиться идеями, которые у вас могут возникнуть, с перспективой участия в новом рабочем проекте. На следующей неделе мы будем в Лондоне, и с нами можно связаться через ресепшен отеля «Клэридж», а потом мы на некоторое время должны улететь в Нью-Йорк. Карточку я прилагаю. С нетерпением ждем возобновления нашего знакомства. С наилучшими пожеланиями, Лючия Какстон Филипс». В доме зазвонил телефон. — Алло… Мэриэл, я как раз о тебе думала. Я сейчас читаю письмо от прекрасной американской девушки. Она хочет восстановить сад в Ситон Во. — Я знаю. Это я пела тебе дифирамбы. А теперь слушай, наплевать на сады, я получила письмо от симпатичного мистера Какстона Филипса. Он предлагает оплатить дневной стационар. — Как? Полностью? — Полностью. Он жертвует нам миллион фунтов. — Черт меня дери. — Именно. Это значит, что мы сможем продолжить строительство без сокращения расходов и без писем с мольбами. — И все потому, что они зашли спрятаться от дождя и посмотреть на Блэкфрайарс Холл. — А теперь мне нужно звонить Джону Квотермэйну. Он точно в это не поверит. Мэриэл положила трубку, как всегда не прощаясь. Она получит огромное удовольствие, рассказывая консультанту хосписа о Джордже Какстоне Филипсе. За полчаса одна американская пара изменила мир вокруг. «Деньги — подумала Карин. — Никогда не стоит их презирать». Она перечитала письмо Лючии Филипс, написанное слегка нетвердой рукой, что выдавало ее возраст. В первый раз с момента ухода Майка Карин почувствовала, что смотрит вперед. Переустройство и планирование садов в Ситон Во было бы работой мечты. И это открывало головокружительные перспективы. Ей будет нужно все ее умение, здоровье и усердие. — Жизнь! — сказала она громко в пустое пространство кухни. — Жизнь! Тридцать восемь «Мой милый, Я сижу перед бокалом сансера, слегка охлажденного, как ты любишь. Сейчас полвторого ночи, и я не могу заснуть. Я почти не спала с тех пор, как приехала в Лондон, спрятавшись у себя, как в норе, после того как ты вышвырнул меня из своей квартиры. Слишком грубо? Пожалуй… Я перефразирую. «После того, как ты оказался не рад меня видеть в своей квартире». Я стыдилась себя. Я чувствовала себя дурой. Я была в полнейшей уверенности, что я давно тебя люблю. Пожалуй, это начиналось как дружеская игра, как с твоей стороны, так и с моей, верно? Полагаю, нам обоим нужен был компаньон, чтобы приятно провести вечер и — как это теперь называется? — партнер. И необременительный секс. Так это и было какое-то время, но сейчас я понимаю, что для меня это было на самом деле очень недолго. Я влюбилась в тебя. Я не хотела этого, и я едва ли признавалась в этом самой себе, причем довольно долго. И уж точно я не признавалась в этом тебе. Это всегда все портит. Это уже все испортило. Но случилось то, что случилось. Я пришла к тебе из отчаяния, после того как оставила сообщения, на которые ты так и не ответил. Мне хотелось узнать, что я почувствую, когда увижу тебя снова. Я предполагала, что ошибалась, что я тебя вовсе не любила и не хотела. Это было бы облегчением. Но я любила и хотела. Когда ты открыл дверь, я поняла, что ничего во мне не изменилось, а только утвердилось и набрало силу. Нам было так хорошо вместе, но могло бы быть гораздо лучше. Думаю, что и должно быть. Я думаю, что ты просто одинокий мужчина, который понятия не имеет о силе своих эмоций. Но если ты им откроешься, то поймешь, что на самом деле ты свободный человек, ты свободен любить и свободен быть со мной. Во время нашей короткой встречи ты упомянул, что был еще кто-то. Это был как удар в сердце, но потом, когда я уже ехала домой, я поняла, что это неправда. Никого же не было, верно? Я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы быть уверенной, что у тебя не было любовницы. Ты хотел от меня избавиться, тебя охватила минутная паника, и ты изобрел «кого-то». Это неважно. Теперь, когда ты знаешь, как я люблю тебя, и мы увидимся снова, ничего не важно. Пожалуйста, Саймон, позвони мне, приди ко мне, все что угодно. Но только не игнорируй меня. Я не могу выносить тишину и разлуку между нами. С вечной, вечной любовью, Диана». Саймон Серрэйлер держал письмо, будто оно горело у него в руках. Когда он закончил читать, он нажал ногой на рычаг своего кухонного мусорного ведра и бросил его туда. Крышка звякнула и закрылась. Он подошел к раковине и выпил стакан воды, потом достал бутылку виски. На часах было девять тридцать, а перед этим у него было несколько жутких часов наедине с Мэрилин, а потом с Аланом Ангусом. За день он не съел ничего, кроме разогретой еды из кафетерия, и домой захватил только выпивку, а потом еще долго сидел со своими портретами, выбирая три для выдвижения на награду. Он не узнал почерк Дианы. Если бы узнал, то выкинул бы письмо сразу, а не после прочтения. Это был словно акт вторжения на его территорию, в его личное пространство, очередная попытка залезть в самое его нутро, как и ее визит. Он был зол, потому что она побеспокоила его, зол, потому что она не поверила, когда он рассказал ей о Фрее. Он был зол. Он немного подумал, плеснул себе еще виски и убрал бутылку в шкаф. Пользы от этого было мало, и на алкоголиков у него было еще меньше времени, чем на остальных преступников. Он достал одну из толстых папок с полки, начал развязывать черную ленточку, но вдруг остановился. Он не мог сейчас смотреть на свои работы. Он не сможет их адекватно оценить. Это она тоже запятнала. — Ужасная женщина. Он не ответит, и теперь, по крайней мере, он знает ее почерк, так что сможет рвать все последующие письма, не открывая. «Если не знаешь, что делать, — не делай ничего» — вот один из немногих уроков, который он усвоил от своего отца. Значит, не отвечать на письма, не отвечать на звонки и сообщения. Он не будет делать ничего, и если он не будет делать ничего достаточно долго, она оставит его в покое. Он не хотел ей ничего плохого, он просто хотел, чтобы она ушла из его жизни. Часы собора пробили десять, и их суровый, размеренный бой будто очистил комнату после его обозленной ругани. Он его успокоил. Он с удовольствием лег на длинный диван. Его мысли занимала Фрея Грэффхам, ее ухоженная копна волос, ее приятные черты. Значит, это и была любовь, но он был слишком глуп, чтобы распознать ее, слишком медленно шел ей навстречу, слишком… Он представил ее в этой комнате, но не в качестве гостя. На его полках были бы расставлены ее книги, и какие-нибудь ноты, которые они разучивали бы в хоре в соборе Святого Михаила, лежали бы на столе. В его воображении это была не его комната, а их. «Ты задавался вопросом, что она чувствовала?» — спросила у него Кэт, когда он рассказал ей о визите Дианы. А сейчас Диана ему сказала, и ему не было стыдно, и он не сочувствовал ей, а был просто раздражен. Он поднялся с дивана. Завтра в девять утра была общая встреча по делу Ангусов, и пресс-конференция в десять. Новости о попытке самоубийства Алана Ангуса еще не стали достоянием общественности, и Саймон очень хотел встретиться со СМИ и взять их отклик под контроль. Он должен быть свежим, как огурчик. Он запер дверь, выключил свет и на несколько мгновений встал у окна, смотря на подсвеченный снизу собор. Небо было чистым, ночь — невероятно тихой. Саймон почувствовал, как его постепенно наполняет чувство спокойствия. Он лег в кровать, намереваясь прочесть очередную главу Хорнблауэра перед сном. Но он не заснул. В два часа ночи он все еще вертелся в кровати, ему не давала покоя тревога. Он еще почитал, а потом встал и съел пару печений. Он вернулся в кровать, но все равно не заснул. Через полчаса он уже бежал по отдающим эхо ступенькам мимо темных офисов к своей машине. Если бы он не мог спать, но при этом не врал бы себе о письме Дианы или хотя бы о Фрее Грэффхам, он мог бы работать. «Ауди» медленно свернула на темные улицы. Тридцать девять Через три дня после того, как он оставил «Ягуар» на летном поле, Энди Гантон получил еще одну посылку — плотный конверт с пометкой «Хрупкий груз», отправленный экспресс-доставкой. Мишель стояла в дверях кухни, когда он спустился вниз по лестнице. — Есть чай и хлеб. Я сейчас до школы и обратно — десять минут максимум, — и когда я вернусь, мы позавтракаем и поговорим, хорошо? Она затянула шарф на шее Отиса потуже, крикнула Эшли спускаться вниз, зажгла сигарету и оставила Энди за захлопнувшейся дверью. Пит был в постели. В гостиной телевизор показывал рекламу кожаных диванов по беспроцентному кредиту. Посылка лежала на столе. Она точно ее заметила и наверняка уже повертела так и эдак. Возможность спрятать ее и сделать вид, что ничего не приходило, была упущена. После телефона любая посылка, которая пришла на его имя экспресс-доставкой, неизбежно должна была стать предметом обсуждений. Он поставил чайник на плиту, достал кружку, бросил в нее чайный пакетик, нашел сахар и чайную ложку, открыл холодильник и выставил молоко. И после каждого из этих действий он либо посматривал на посылку, либо дотрагивался до нее, либо взвешивал в руке. Открывать ее он боялся. С того момента, как его бросили одного посреди дороги ночью, ничего больше не произошло. Никто с ним не связывался, сообщений не приходило. Этого как будто и вовсе не было. Энди уже наполовину сам в это поверил. Он сел за кухонный стол с чашкой чая в руке и снова взялся за посылку. Размером и плотностью она была как книжка в мягкой обложке. Он разорвал бумагу. Внутри лежал еще один коричневый конверт. Внутри конверта лежало десять банкнот по пятьдесят фунтов. Письма не было. Только деньги. Его пробил пот. Ему нужно было либо объяснять происхождение пятисот фунтов наличными, либо врать о содержимом посылки. Если он собирался врать, нужно было, чтобы убедительная история пришла ему в голову в ближайшие пару минут. С другой стороны, если он просто отдаст Мишель пару сотен фунтов, не станет отвечать на вопросы, не будет ничего говорить и просто выйдет за дверь… Тогда что? Он поднялся и сунул четыре куска хлеба в тостер. И почему он так боялся Мишель? Он знал почему.