— Принимай, — отвечает Зосим, и видит теперича Анна мужа своего. — Ой, — бросается к тому на шею, поцелуями покрывая. — Живой, родной. А потом будто вспоминает чего. — Ты где был, Петя? — И сам бы рад тебе сказать. Только помню, как у озера стоял, и как сила невидимая в лес потащила. А очнулся в ямке с мальчонкой. Вот этими руками чуть не придушил, — сокрушался Пётр. — Это об ком он? — испугалась Анна. — Из ума что ли выжил? — Вот те крест, — поднёс руки щепоткой ко лбу Петька, а вниз нейдёт. Он силится да тужится, а всё одно: стоит окаянная, ото лба оторвать не может. — Ааааа, — заголосила девка, спужавшись. Всполошила лес, и от того крика будто из кадки водой горячей окатили Анну. Бежит девка по лесу да орёт. — Нечистый, нечистый! Обмерла и Ульяна. Сковал страх по рукам да ногам. Токмо Анна быстро руку вперёд выбросила, хватила щепотку Петькину да ото лба оторвала. То ли впрямь руку заклинило, то ли нарочно супротив её воли держал, только непросто ей было. — Ты чего? — смотрит на мужа, а сама дрожит. Как после того домой весть да в кровать рядом с ним ложиться? Вроде он, а будто и не он. И кажется ей всё теперича странным в Петьке. — Вертаться пора, — говорит Зосим. — Я без Насти не пойду, — качает головой Ульяна. — И как искать её станем? Ночь, погляди, настала. Сами заплутаем. А дома Васька с Варькой дожидаются. — С Фёклой они. — Да пущай и так. Только их мать им живая надобна. Болота тут недалеча. Ступнёшь — засосёт. — Болота, — прижала ладони к груди Ульяна. — Может, Настасья там? — спросила с горечью. — Не найти её теперича, завтра с утра подымемся, мужиков возьму да сходим поглядим. Только Ульяна и без него понимала: ежели до болот дочка добралась, ни за что не сыскать теперича. Идёт домой, слезу утирает. Рядом Анна оборачивается на мужа своего, которому Зосим с ногой подсобляет. — Страшно мне, Улька, — прошептала, чтоб выговориться. — Жуть берёт. Видала? Крест на себя наложить не смог. — Домой введи, водой святой умой. Пущай отоспится, может, показалось. — Да как такое покажется? Мои глаза видали да твои. А Глашка сбежала с криком, как оголтелая. Расскажет всей деревне. — Ничего, не с таким справлялись, — покачала головой Ульяна, платок к глазам прижимая, слёзы утирая. Только и ей до жути страшно сталося. Будто не брат к ним вернулся, а нечисть лесная. А Назар тем временем по лесу шаг такой быстрый ставит, что Гордей еле за ним поспевает. — Неужто так к Ефиму торопишься? — вопрошает отца. Токмо не слышит тот, про Ульяну всё думу думает. Не вернуться ли, не сказать, что жив. Только как разговор о Лушке завесть. Будто виноват он в том, что жизнь свою вместе проживать стали. Идёт всё дальше дороги не разбирая, сбежать от любви своей хочется, чтоб сердце обратно не воротило. Шумит в ушах, пульсирует. Пшшш, пшшш, пшшшш. И вот уж дом показаться должен, токмо нет его на месте. Поворачивается Назар туда, сюда, будто не сам он сюда шёл, а привёл кто. Огляделся — стоит он один средь леса тёмного. Ни дома, ни Гордея. И сова ухает где-то, страхов навевая. Хрустит лес, покряхтывает. Скрипят дерева. Один одинёшенек стоит Назар в себя приходя. И одолевает его ужас невиданный, куды Гордей запропостилси. А где-то вдалеке волки воют, да токмо не свои. И куды идти, один Бог ведает, да, кажись, теперича он Назара покинул. Глава 13 Мечется Настасья на кровати, а Ефим от неё шагу не отходит. — Вот угораздило, — шепчет, а сам тряпицей лоб да руки её промокает. Авось сдюжит, выкарабкается. О другом и думать не схотел. А то вдруг помрёт, так говорить о них худо станут. Мол, девку в лесу нашли, до смерти замучили. Кто разбираться будет, что на самом деле было? Но не оттого страшится Ефим. По нраву девка ему пришлась, хоть и видит её всего-ничего. Надобно смерти глаза отвесть, только нет рядом матери, что слова заветные знает. И отец нейдёт, и брат. Поздно уж. Луна давно взошла, звёзд нынче немного, будто нарочно от кого прячутся, нечисть лесную от глаз людских прикрывают. Надобно родных сыскать, да не отойти от Насти. Дрожит вся, холодно, хоть и кожа как камень на солнце накалённый. Нельзя её на печь несть. Подумал-подумал, травы ещё запарил водицей. В полузабытьи сделала малость глотков, а там и до утра оставил. Поначалу прямо на пол лёг, на шкуру медвежью. Неудобно, да что ж, привыкший. А потом лепетала та во сне что-то, к себе звала. Он и пришёл. Рядом разместился, обернул объятьями своими, и всё ждал, когда ж отец с братом объявятся. И неспокойно на сердце было, ох неспокойно. Разрывалось от отчаянья. Встал всё ж, не стерпел. Прислушался к Настасье. Спит. Вроде, жар спадать стал, испарина на лбу появилась. До того сухая кожа была, что песок в пустыне. Выбрался из дома, пса подозвал. — Ищи, Зверь, Гордея с отцом, — приказал. Заглянул в глаза волчьи, потрепал по холке. Бросился тот в лес порученье хозяйское выполнять. Вглядывается в тьму Ефим, но безмолвна она, нет там людей, только страхи людские, что за каждый кустом поджидают в личине нечисти. Постоял, прислушиваясь, не зовёт ли его братец? Нет. Пролетела птица какая-то, а, может, мышь летучая, да всё стихло. Воротился обратно в дом Ефим, дверь прикрыл. Некому теперича сторожить, потому ухо востро держать придётся. Потрогал девку, и впрямь полегчало. И такая красивая лежит, как с картинки какой сошла. Протянул руку, тронул щеку, провел. Зашевелилась, так и отпрянул. А потом огляделся, словно вор, сглотнул в горле пересохшем влагу какую, да губами к ней приблизился. Повернулась она, вместо щеки уста подставив, и замер в страхе Ефим. Губы трубочкой вытянуты. Хотелось алых уст её коснуться, да пересилил себя. Без ведома поцелуй красть не станет. Отвернулся и вздохнул. Хороша всё ж. Поднялся дров подбросить, одёжу на печке нашёл. Не годиться такая для тела, выстирать надобно. Не раз видал, как мать в воде туда-сюда возила да меж руками тёрла. Налил в корыто воды тёплой, золы насыпал, что из печки выскоблил, да на вещи её и насыпал. Тряпкой сверху накрыл и оставил у печки, чтоб не застыло. А спустя час стирать принялся. Вот за сим делом его братец и застал. Привёл-таки его Зверь, разыскал в глуши лесной. Как отстал от отца, спужался. Поначалу оглядывался, куда делся, а потом всё ж голос подал. Да не отзывался никто. Темнота такая, что неясно, в какую сторону идти. Волки завыли. Забрался Гордей на дерево, чтоб не задрали, а сам себе говорит: Не страшись. Тут его собака и нашла, к избе в целости довела. Скрипнул дверью, брату обрадовался. Есть просит, а Ефим и позабыл за всеми делами, что мяса не изжарил. Вынул краюху — Гордею протянул. Так и поужинали. Анна как домой Петра привела за Савелием послала. Вошла в избу, помогла до кровати доковылять, уложила, а сама на иконы косится. — Боисся меня? — понимает Петька, головой кивая. — Деется что-то со мной, Анна. Недоброе. Сказать тебе кой-чего должон. — Неужто баба появилась? — всплеснула руками Анна. — Чист я пред тобой и помыслами и сердцем. Только не сдюжить мне с чернотой, что Марьяна наделила. Сдвинула брови Анна, что такое говорит? — За волосья оттаскал девку, а она мстить вздумала, возьми да поцелуй. — Разве ж это мстя? — фыркнула Анна. — Небось сладко было. — Да какая сладость от полыни? — сказал и сплюнул в сердцах. — Горечь на губах осталась, и будто камень на сердце лёг. Не хочу думать об ней, а мысли сами её рисуют, понимаешь? И глаза такие несчастные. – Влюбился, значит, — решила Анна. — Не слышишь меня, баба. Душа моя гибнет, сказываю, — ударил в грудь себя Петька. Постучал Савелий. Хоть и ночь на дворе, а пришёл. Глашка уж донесть успела про нечистого, заодно глянуть захотелось. — Поболит, — оборачивал тканью ногу Петра Савелий. — Жив. Вот чего главное. Улеглись спать, Анна лампадку зажгла. Только душно стало Петру, тягостно. Кашляет он, будто кишки вот-вот выплюнет. — Убери, убери, — просит, а сам на огонёк косится. — Да чего ж тебе огонь святой сделает? — Убери, — осклабился, рот открыт. Страшный, глаза словно огнём красным полыхают, и безумие в них плещется немыслимое. — Ты погоди Петя, я мигом, — согласно кивает Анна, а сама про воду святую вспомнила. Подошла к шкафу, где бутыль хранилась, да вытащила. Налила в кружку, поднесла мужу. — Ты водицы испей, чай горло промочить надобно. Принял из рук её посуду Пётр да только губами коснулся, как закричит. Вспенилась вода, не вода вовсе, а сода будто. Упала кружка и на мелкие куски. Шипит вода на полу, в доски входит. Вскочил Петька, из дома вон. Да так споро, будто не он токмо хромал из лесу, а другой кто. Прижала ладони к лицу Анна. Горят щёки, пылают прямо. Лампадка колеблется да чадит, а Петра и след простыл. Открыта настежь дверь, зияет чернотой тьма непроглядная, и кто знает, что сталося с Петром, да как теперь жить с этим. Тихон нынче у Фёклы остался с девками Ульяны. Не знали, кады вернутся, а там дети поди уснули. Не с руки домой тащить, и у бабушки сны смотреть можно. Дрожат ноги, трясётся вся Анна. И ступить к двери боится. А ну как выскочит оттуда Петька? И сидеть да в проём смотреть всю ночь, глаз не сомкнувши, не станет. Бросилась к образкам, лампаду вытащила, и с ней к двери-то подошла. Завсегда Бог поможет, в беде не оставит. Утро вечера мудреней. Хватила ручку, на себя потащила, а она не поддаётся, будто держит кто. — Анна-а-а-а, — шепчет голос знакомый прямо из ночи. — Поди на крыльцо, скажу чего. — Ночь нынче холодная, — отвечает Анна. — В дом ступай, — просит. А сама Богу молится, чтоб не зашёл токмо. — Стыну я, Петя, пусти дверь. — Лаской его брать надобно. — Так поди, погрею. — Печь затоплю, давай, — дёргает на себя, как проступает лицо его в ночи.