— Поди-и-и-и. Отступила два шага Анна, провернулась, хватила бутыль с водой да обратно подскочила. Плеснула за порог, как закричал Петька снова не своим голосом, тут она дверцу и закрыла да засов изнутри положила. Жуть какая берёт. Родного мужа в дом не пущает. Токмо не Петя теперь вовсе, кошмар её ночной. — Пропади ты пропадом, Марьянка, дочка скорняка! Сидит та на завалинке. Кому ночью страсти во тьме мерещатся, а кому, как днём светло да вольготно. Чует, как поцелуй её голову Петьке кружит, усмехается. Поделом будет, пусть знают: никому не пройдёт попусту дело дурное супротив ней. Кажись, немного тому осталося. Будут опять деревенские в последний путь провожать. Пусть говорят про неё да боятся. Отец увёз с глаз долой, схоронились через три деревни. Велел дома сидеть да глаза людям не мозолить. У того душа светлая. Только что он супротив Марьяны? Тьфу, и растереть. Достала зеркальце, что Настасье на именины было дарено. А как пропало, плакала та горько, только б знала, у кого теперича, ужас объял. — Не видать тебя счастья Настасья, — зашептала на зеркало. — Пусть полюбишь ты того, кого любить не можно, чтобы сердце разрывалось от тоски… Глава 14 Так и не воротился Назар ночью, не добрался и наутро. Настасья в себя пришла. Глазья открыла, не поймёт, где есть. Рядом мальчишка лежит. Светленький, что вчерась её из беды вызволял, на полу второй. Братец. Собака у дверей уши навострила, голову подняла и прямиком в душу смотрит. Помнится, Марьяна приходила, то ли сон был, то ли явь, не разобрать вовсе. Печка затихла, сжарила дрова, теперь остывает. Кажись, ночью подле ней тот, что постарше был. Хмурит брови девка, припоминая. Бросила взгляд. Рядом чашка с тряпкой. Точно, вытирал её, заботился о чужой, как о своей. Варево горькое давал. На стуле и впрямь кружка с чёрным чем-то. И откуда взял токмо? Говорил мальчишка, что мать у него ведунья, оттуда, кажись и взял. Тронула себя, не её одёжа. Припомнила, что на печку грязное платье бросила. Надобно выстирать. Пробовала подняться, голова закружилась. Хватилась за голову, ладони к глазам прижала. А как чернота прошла, смотрит, Ефим проснулся. Оглядывает её, глазьями спрашивая, мол как. Кивнула в ответ Настастья. Хорошо. Поднялся со шкуры Ефим, потянулся. Бросил взгляд на брата, будить не стал. Взял ведро и на улицу дверь толкнул. Первым Зверь выскочил, и увидала Настасья, что солнце уж на небо выкатилось. И странно ей, отчего петухи не поют? Прислушалась, вроде, ушёл куда-то. С места поднялась, добралась до платья своего и удивилась. Неужто совсем безпамятство, коли не помнит, как стирала? Обвертела — чистое. Припоминала да так и не смогла вспомнить. Рядом корытце. Да кто ж за неё бабью работу сотворил? Сердце сильно в груди забилось. Слаба, ох, слаба. Обратно пару шагов сделала, на кровать снова улеглась, а сама платье сухое к себе прижимает. На печи за ночь и высохло. Отошла немного. Надо из избы выйти, воздуха хоть глотнуть да на лес глянуть, где есть. Толкнула дверь и глаза потупила. Стоит парень без рубахи. За водой уж сходил, в рукомойник влил и намывается. Фыркает. А она ж, поди, холодная. Хотела обратно войти, а тот помощи просит. — Полей. Подошла ближе, глаза отводит от тела, зачерпнула воды из ведёрка, тронула ту. И впрямь колодезная. А он согнулся и ждёт, кады литься станет. Смотреть всё ж пришлось. Красивое у парня тело, видно, работы не чурается. Руки сильные. На такого завсегда смотреть приятно. — Платье моё грязное было, а теперь сухое да чистое, — начала Настя. — Знаю, сам стирал, — отозвался Ефим. — Так уж и сам? — А кто ж? — рассмеялся. — Леший что ли приходил али русалка? И так Настя удивилась. Глядит на него, понять ничего не может. Парень, а работы такой не чурается, к тому ж знает её малость всего. — Полотенце можешь принесть? — просит, не разгибаясь. И спешит в избу Настя, чуя, как щёки алым заливает. Хороший парень. И ночь не отходил, и тут помог. Благодарна ему, а сказать спасибо, а язык будто к нёбу прилип. Недавеча Игната схоронила, вдова она, вдова. Память об нём вечно хранить будет. Вернулась, выдала и назад в дом. А тут и мальчонка на пороге. Проснулся, значится. — Ефим, где отец? — вопрошает, да только пожимает плечами брат. — Печь растопи, я пока дичи принесу. — А искать? — Сил набраться надобно, вдруг сам вернётся, а ежели нет, я пойду, а ты тут останешься. — Я с тобой пойду, — не согласен Гордей. — А за ней кто присмотрит? — махнул в сторону девки Ефим, а сам глядит в очи её бездонные. — Твоя ж невеста, — усмехнулся, полотенце на плечо перекинув, а руки на пояс поставил. Хорош, да и сам знает, небось нарочно красуется. – Да и вдруг всё ж отец придёт. Так что тут оставайся. А я Зверя с собой возьму. Заплутал Назар знатно. Так сердце колобродило от встречи да мысли бурлили, что сильно вправо забрал. А потому не знал, что в части этой братья Ольховы охоту ведут. Потому не ведал, что может с ним случиться такое. Ночью не ходили они, завсегда останавливались на ночлег где-то, а теперь дело с Петькой вышло. Ступил шаг, как боль немыслимая ногу пронзила. Заревел, упал на землю, хватился за щиколотку. Плохо видно, а руками железо нащупал. Капкан. Дёрнул раз. Никак. Второй. Руки по тёплому скользят, мажутся в крови, а открыть не выходит. Уж рассвет скоро забрызжет, сыновья, небось, волнуются. А он тут. Подполз к дереву, прислонился. Кружится голова. Неужто вот так и погибнет в лесу, как зверь какой? Истечёт кровью. Столько лет хаживал охотился, а теперь в один день всё навалилось. Попробовал ещё раз, другой. Пришла его погибель. Закрыл глаза и к Богу мысли устремил. Токмо не об нём думается, а об Ульяне да об Луше, о детях его, да о Петьке, что на погибель свою встретил. А дома жена места найти не может. — Никого? — повернулась к Андрейке, что в избу влетел. Сам ждёт братьев. Скучно уж столько дней с матерью одной. И на реку сходил камушки покидал, и ложки выстругал, и с волчиком по лесу бегал. А те все нейдут. — Никого, — вздохнул горько, за стол усаживаясь. — Куды? — глянула на него Лушка, тесто мешая, — руки вымой, а потом за щи принимайся. Закатил глаза малец, но всё ж встал. Выбрался на улицу, руки сполоснул. Глянул на тропку, такая ж. Нет никого. Каркнула ворона, а за ней вторая. Поднял голову на небо, а там чернота от тел птичьих. Кружат, беды накаркивают. — Мамка! — позвал Андрейка. Выскочила та тут же с белыми руками в муке, ладонь к глазам прислонила. Сразу ясно, чего звал. Небо над ними всегда безоблачное, а тут — жди беды. Покачала головой и в дом. Как пироги поставит, станет на костях гадать, давно из мешочка не доставала, пришла пора. Уселся за стол Андрейка, быстро ложкой орудует, любуется работой своей. Не просто выстругал, цветов вырезал по ручке. Красота вышла, душа радуется. — Поди из избы, — скомандовала мать позже, от печи отходя. Кончила с тестом, пущай пекутся, ждёт обратно мужиков своих. — Кой-чего сделать надобно. — Мне тож глядеть охота! — насупил брови Андрейка. — Научи! — Бабье это дело, — ответила Лушка. — Да не божье. А ну, — подтолкнула его к двери. — Давай. Кончу — покличу. Дверь всё ж закрыла, чтоб соблазна не было сынку обратно вернуться. На пол села, тряпицу расстелила. Высыпала косточки на ладони, посчитала. Как есть 18 штук. Погрела в руках, задумалась да бросила. Рассыпались перед ней, на вопросы отвечая. И спросила-то она, что ждёт семью её в скором времени. Глядит внимательно, понять пытается, слова Марфы вспоминает. От ней досталось. Залегла складка на лбу, когда увидала беды, что скоро прийти должны. Лежат косточки кучками, и какая к какой прильнёт, ясно тогда, что будет. Только сдюжат, вот же видно, вместе косточки сбились супротив горя. А энти ушли куда-то, беда посильней грядёт. Болезнь сильная али ещё чего. И так неспокойно на сердце стало, выть волком хочется. Раньше, бывало, кинет. Хорошо ложились, а теперь расклад нехороший упал. Собрала в мешочек обратно, посчитала, одной не хватает. Куды делась? Поглядела вокруг, как не было. Да точно помнит, что восемнадцать штук бросала. Поднялась, глядит, откатилась одна так, что из виду и пропала. Подняла её, а руке будто холод отдаётся. Кто ж из всех? Сердце затрепетало. Нет тут чужих. Токмо о своих вопрошала. Задумалась, глаза закрыла, чтоб кость ей подсказала, и обмерла. Явила ей та правду всю, назвала человека. И так сердце похолодело от беды неминуемой. Опустилась на лавку Лушка, голову уронила. Вот, значится, как будет. Хошь верь, хошь нет, а Марфе косточки всегда вести несли. Глава 15 Помереть не довелось. Пришёл в себя Назар, когда ему ногу освобождали, застонал. — Очнулся, поди, — сказал чей-то голос. — Я ж говорю — живой, — чуть ниже, второй. — Знашь, кого напоминает? Егорова, который сбежал лет пятнадцать назад, — закряхтел мужик, — подсоби. «Восемнадцать», — поправил Назар мужика мысленно, и открыл глаза. — Мне почём помнить, мальцом был, — отозвался второй. — Да и мало ль похожих. — Да говорю, он. Растворили капкан, вышли зубы железные из плоти да костей, скривился Назар. А мужик брата толкает, глядя на раненого. — Очнулся.