— Не возьмёт она денег! — вступился Гордей, что молчал до поры. — Откуда хоть такая выискалась? Мож, знаю? — Далече живём, ни с кем не видимся, — ответ дал на то Ефим. Мать строго-настрого запретила говорить с кем об ней. — Точно с ними идти хошь? — просила у Настасьи Анна, и кивнула девка. — Тады вот, — достала немного монет, что с собой были, и выдала. — Вдруг снадобятся. Перекрестила, обняла и рукой махнула. – Поступай, как знаешь. А коли Петра увидишь, скажи, пусть домой ступает. Повернулась и пошла, а у самой на сердце неспокойно. Стоят рядком дети Назара да не ведают, что братья да сестра. А что коли меж ними что случится? Остановилась, обернулась. Стоят — не шелохнутся, вослед смотрят. И сказать следует, вдруг бед натворят, и не может чужую тайну открыть. Не ей принадлежит. Да и Назар не ведает. Помахала и пошла, а сама Богу молится, чтоб от грязи их упас. Глядит Лушка в воду, что скажет та. Живы ли мужчины её, а рядом Андрейка околачивается. — Да не гляди под руку, — отодвигает. — Тож хочу, — насупился, — чего высматриваешь? Научи! — Мал ещё да не твоё дело, грех на душу не бери. Хоть и не чёрное всё, да мало хорошего. Богу не по нраву бывает. Встрепенулась вся, глаза навострила, руку протянула, будто ухватиться хочет за что-то. — А ну поди глянь, не идёт ли кто? — бросила на сына взгляд. Мигом тот на крыльце оказался, тишина такая, а потом рычанье да крик детский. — Мамка, мамка, волчик человека грызёт. Выскочила Лушка из избы, недалече мужик грязный да всклокоченный от волчика отбивается. К себе прислушалась. С добром али злом пришёл? Никогда волчик просто так на людей не кидался. — А ну! — приказала, и зверь тотчас добычу отпустил. — Кто таков будешь?! — грозно спросила, Андрейку за рубаху хватая да за юбку пряча. Поднялся с колен человек, взор на неё кинул, и ухнуло сердце, родного узнавая. — Петя? — ахнула Лушка. А тот еле на ногах держится, грудь вздымается, шатается от усталости, будто всю ночь да день бежал. И бежал ведь. А гнала его сила невиданная, будто знала, у кого защиты просить. Как спасла его сестра, у смерти глаза отвела, так связались они судьбой. А коли сызнова нужда настала, как нитка притянула через болота, через лес прямиком в избу. И не знал ведь, куда бежал. Ноги в кровь сбил, плечами об дерева бился. Падал да поднимался, пока его злоба Марьянская кружила. Сделал пару шагов да тут же упал. Будто все силы бросил лишь на то, что её найти, а теперича и помирать можно. — Кто таков, мамка? — выглядывает Андрейка из-за юбки. — Дядька твой, — решила сказать Лушка. Раз прошлое само пришло, так скоро и дети обо всём узнают. — Дядька? — удивился мальчишка. — Ты ж с отцом говорила, что одни мы на свете. — Не теперича об том говорить. Поди воды наноси в дом, я гляну пока, что такое. Подошла ближе. Живой. Волосья в грязи, будто извалялся где-то, рубаха порвана, порты в репеях. Обуток нет, а ноги до крови поколоты. В дом занесть надобно. Попробовала поднять да отскочила как ошпаренная, будто не человека трогала, а поленья угольные. Сдвинула брови. Что такое? Осторожно руку поднесла и снова коснулась, горит рука. Никак чёрное на нём что-то, вязкое. Что опять смерти обещан. И кто ж посмел да за что человека на смерть обрёк? Вспомнила правду, что камень открыл, взгляд на братца бросила. Нет, не отступится. Всё сделает, не сможет глядеть, как он у ней тут под крыльцом, будто собака помирает. — Сюда воду неси, — кричит Андрейка, — да токмо проточную чтоб, гляди не лукавь, худо будет. Взяла землицы в ладоши, миску глиняную, насыпала туда горстей да приговаривать стала. — Земля-матушка. Ты хлеб родишь, ты человека кормишь, ты к себе принимаешь, когда черёд его пришёл. Дай силы своей Лукерье, что братца вызволить из черноты хочет. Оберни материнскими объятьями, защити от участи неминуемой. Взяла водицы, принялась лить тоненько да приговаривать. — Водица-поилица. Ты землю питаешь, человека поишь, к тебе кланяться идут, ведь прожить без тебя немыслимо. Дай силы своей Лукерье, что братца вызволить и черноты хочет. Обласкай ледяными объятьями, защити от участи неминуемой. Отставила кувшин да месить ту жижу принялась, повторяя губами заговор, а как кончила, принялась мазать Петьку. Горят руки огнём, да не сдаётся, везде пройти надобно. Сильный кто-то такой, что не видала мощи подобной, не встречала доселе. Ежели б Марфа рядом была, помогла, а теперича только на себя надёжа. Не ворочается даже Петька, будто помер, только грудь еле-еле вздымается. Тяжёл, ох тяжёл. Был бы Ефим али Назар, сразу вышло, а теперича одна. И где только запропастились. Раньше надолго не покидали, а вот нынче сердце не на месте. Вынесла тряпку, перетащили с сынком Петра поближе к избе, сделали настил, чтоб от земли не простудился. Костёр рядом развели, чтоб теплей было. Да принялась ждать. Когда Петька помрёт? Когда её мужики вернуться? Когда правда кости скажет своё слово? Об одном просила Лушка: дождаться Назара. Глава 18 Идти договорились на рассвете. Сжарили мяса в дорогу, остальное уложили в торбы. Ефим долго мыслил, стоит ли верить бабе неизвестной, да Настасья убедила. И такой у ней голос приятный, а смотреть в глаза — удовольствие одно. Ефим как с горы ухает, в очи глядя. И сердце заходится в беге, трепещет и бубнит себе чего-то. Кажись, влюбился Ефим, токмо сказать об том боязно. Вдруг прогонит? Приглядится к девке, а там и она его заприметит, можно разговоры весть. А как Назар вернётся, так сватов зашлют. И чего ждать два года, когда уж сейчас Ефим в правоте своей уверен. Не надобно ему никого, только Настеньку. Слаба та ещё идти, да сама настояла. Снова травы заварили, что мать дала. Помогла, как не помочь, знала Лукерья толк в травах да снадобьях, потому и с собой вложила. — Дай тож чего понесу, — обратилась девка к Ефиму, когда они из избы вышли. Солнце только-только на горизонт всходило, а они уж на ногах. — Себя донесла б хоть, — говорит сурово, будто боится в ласке расположенье своё выказать. А никак поймёт, что Ефим к ней дышит неровно. Токмо говорить об том пока рано, но люба ему девка, глядеть на такую хочется да за к груди прижимать. И не посмотрит, что вдова. Мало ли с кем беда случается? Что ж теперь крест ставить? — Ты не гляди, что я баба, — отвечает на то Настасья, — сильная, сдюжу. — Да не об том вопрос, — смягчается Ефим, — болезнь у тебя не прошла ещё, потому слаба. Поправил сумки заплечные Гордею и первым вперёд пошёл. Выломал палку, покрутил в руках и Настасье выдал. — Удобней так. Вернулась Анна и сразу к Ульяне наведалась. Стукнула в окно, выскочила та, хватила подругу, в сарай тащит, где Лушка на себя руки наложить пыталась. Трепещет сердце, от слов Анны, кажется, земля из-под ног уйдёт. — Он? — руки к груди прижала Ульяна. Смотрит глазами больными, кажись, сейчас прямо замертво тут рухнет. — Про Настасью вести принесла, — решила с того Анна начать. — Про кого первого сказ весть? — Про дочку мою, — хватила её за плечи Ульяна, в глаза глядит, будто боится, что денется куда Анна. — Как Бог толкал к Марфе зайти, там и встретились. — Где ж она? — Не вернётся нынче, — покачала Анна головой. — Как? — обомлела Ульяна. — Чего не вернётся-то? Слова такие тихие, будто помирать собралась. — Ты погоди, погоди, — подхватила её Анна под локотки, кады подруга заваливаться стала. — Жива, как есть жива. Токмо к ведунье отправилась судьбу свою справлять. — Где ж у нас в лесу такая? — Сама не ведаю, токмо знает дочка твоя, куда путь держать. — А чего ж она в Марфиной избе делала? — Сказала слаба была, отлёживалась. — А чего ж сразу не пожалилась мне, что на сердце камень? — покачала Ульяна головой, и слёзы сами нашли дорогу. Текут по лицу, невзгоды дочкины оплакивая. — Об том речи не шло. Сказала она успокоить тебя. Мол, передай матушке, что вернусь скоро, как метку чёрную сниму. — Какую метку? — замерла Ульяна. Лицо бледное, испуганное, будто саму смерть увидала. — Уж не ведаю, чем Марьяне не угодили, где дорогу её ногам перешли, да токмо Пётр теперь не знамо где, Игнат в могилке под сырой землёй, а девка по лесу рыскает ведьму ищет. — И чего ж ты её одну отпустила? — накинулась на подругу Ульяна. — Не одну, — вздохнула, не знамо, как сказать, признаться. — Мальчишки с ней.