А теперь глядит на эту Ефим и будто язык проглотил. Что за краса да в месте таком? — Как звать-то тебя? — вдруг спрашивает Гордей. — Настя, — отзывается та. — А это Ефим, братец мой старшой, — поведал мальчишка, — ещё Андейка есть, тот с мамкой дома пока, а как подрастёт, с нами ходить станет. Сглотнул ком поступивший к горлу Ефим, то ли от рук дядьки названого, то ли от ситуации странной. — Откуда такая? — сдвинул брови, на себя важности напуская. — Отец звал, идти надобно, — говорит, а сам глаз с девки не спускает. — Спас я её, забрела в болото, чуть не утопла, — отвечает Гордей, только, что сама сюда Настасья побежала, умолчал. — С нами пойдёт. — Куда с нами? — удивлённо перевёл глаза на брата Ефим. — Мать наша ей нужна. — Это зачем ещё? — Будто не знаешь, — усмехнулся Гордей, головой качая. — Погори мне, — дал затрещину братцу, чтоб не насмехался над ним перед девкой незнакомой. — Отцу помощь нужна. Человек там хромой, идти сам не может, надобно до деревни отвесть. — А Настя? — Чего Настя? — снова смотрит на неё Ефим, а та дрожит вся. Уж солнце спустилось, ветер подул. Стоит тут грязная да мокрая, зуб на зуб не попадает. — Платье сухое надобно да обогреть. — Своё что ль ей сниму и дам? — делает лицо суровое Ефим. — Так в избу её, ту, где Марфа раньше жила. — Голова, — согласно кивает Ефим. — Ладно, ты к отцу иди, подмоги с мужиком, а я девку в избу отведу, найдём там чего-нибудь сухого, подождём вас. — Лучше я отведу, — настаивает Гордей. — Я ж спас, моя невеста. — Я те дам невеста, — снова отвесил леща брату Ефим. — Мал ещё на девок заглядываться! А ну бегом к отцу, ждёт он там. Да скажи, куды я подевался. А я тем временем огонь разведу да мясо пожарю. Глянул исподлобья на брата Гордей, насупился, да делать нечего. Надобно сработать, как велено. — Зверь тебе дорогу покажет, — сказала Ефим. Свистнул, и бросилась собака прочь, а за ней и мальчишка. — Пойдём, — кивнул Ефим, поворачиваясь к Насте спиной. — Никуда не пойду с тобой, — испужалась та, себя руками обнимая. — Ну тады тут останешься? Волки бродят, медведя видал своими глазьями. А недавно, говорят, сам болотный тут ходил. Бросила взгляд Настасья на темнеющее болото и два шага к живому человеку сделала. — Страшно? — усмехнулся тот, чуя, как девка к нему жмётся. — Вот ещё, — отбросила она косу. — Замёрзла. — Тады идём скорее, авось, по пути согреешься, — сказал и больше ждать не стал. Ежели захочет — сама пойдёт, а нет, так Ефим с ней возиться не обязан. Прибежал Гордей к отцу. — А второй где? — спрашивает Назар. Косится на мужика Гордей, что отец поддерживает. Кто таков? А вдруг девку ищет? Нет, не скажет теперича про Настасью. — Силки проверить пошёл да огонь развести. В избе нынче ночевать станем. — И то верно, — согласился Назар. Подхватил Петра, что сам уж домой добраться не сможет. Ногу повредил, в яму угодив. Не бросить ведь тут его, да и хотелось Назару выспросить про Ульяну, любовь его давнюю. Зелье, что дали ему много лет назад, мож и помогло, да только всё равно душа ныла по зазнобе, с кем в жизни счастья не дали. Развели по разным берегам. Выдали замуж за Зосима Рябого, а уж как Назар с Улюшкой были счастливы в ту ночь, когда перед свадьбой она ему себя отдала. Разлучили. А там и службу Родине служить пришлось, токмо не сдюжило сердце, сбежал к любви своей Назар. Но как же поздно всё. Дитём разродилась, крест свой приняла бабий. С мужем нелюбимым осталась, а Назар теперича век в лесу жить станет, кто знает, ищут ли его люди государевы, али срок уж вышел. Да токмо и у неё семья поди, и Назар уж трижды отец. А любовь в сердце так и осталась острой иглой. Не вытащить. Глава 11 Идёт Ефим, порой оборачивается, смотрит: за ним девка али отстала? Плетётся из последних сил, видать, впрямь уставшая. И кто ж такая да отчего в лесу одна? — Мать, наверное, глаза все выплакала, — прервал молчанье первым. — Сбежала от кого? — От себя, — нехотя отозвалась Настасья. — Так от себя разве сбежишь? — остановился резко, что врезалась в него девка. И вновь глаза встретились, внимательно друг на друга глядя. Дрожит девка, неровен час заболеть может. Отдал бы свою рубаху ей Ефим, да что ж с остальным делать? Не порты ж ему сымать. Идти быстрей надобно. — Скорей давай, — буркнул, — а то и вовсе застынешь. Добрались до избы, толкнул Ефим дверь, внутрь проходя, свечку достал. Осветилась изба, принялась оглядываться Настасья. — Вот, — протянул ей сухие вещи Ефим, что от Марфы ещё остались. Нет-нет да и придут сюда, коли в этой части леса охоту ведут. Потому не чужая им изба, знакомая. Приняла одёжу Настя, а Ефим к печке подошёл, отодвинул заслонку. Поленья рядом сложены горкой. Тут же отправил пару в печь и запалил. Принялись гореть, теплом повеяло. А Настя всё стоит не шелохнётся. — Сымай мокрое, — говорит Ефим, — а я пока силки гляну, чтоб птицу сготовить. Зверь тебя сторожить станет, так что не боись. Чужой никто не придёт. «А ты что ли свой будешь?» — крутилось в мыслях у Насти, да ничего не сказала на то ему. — Благодарствую, — крикнула на прощанье. А как стукнула дверь, подождала, вдруг обманет да вернётся сейчас же. Подобралась ближе к огню, руки протянула. Хорошо, жарко, как в доме родном. Только в лесу она далёком, а мать там и впрямь места себе не находит. Но вернётся Настя вскорости, как только метку свою сымет. Мальчишка обещал, отчего-то есть ему вера. Зашла за печку, чтоб не сразу с порога видать её было, а самой всё одно — страшно. И отец у него, и братья. Кто знает, вдруг всё ж люди плохие? Только сама виновата будет. Скинула вещи, сухие надела. И так хорошо стало, только согреться так и не смогла. Будто невидимый нутро трясёт, вытрясти всё пытается. Разложила на печи вещи свои, хорошо б постирать, да воды нет, завтра уж. Походила по избе всё рассматривая. Да кто знает, сколько времени прошло. Присела на лавку и задремала. «Глядит — стоит вдалеке девка чёрная, тёмная, покрыта тряпицами. Лицо бледное, губы сизые, глаза темнотой в душу таращатся. Отступила Настя два шага, обернулась, а уж ближе та будто на двадцать шагов стала. Лицо злое, зубы скалит, а потом как захохочет, что до одури бежать захотелося. Только ноги в жижу болотную проваливаются, нет бега, как на месте топчется. А девка всё ближе, и не простая — Марьяна это. Глаза чёрным углем подведены, сама скалится. — Из-за тебя помер Игнат, ведаешь? — говорит будто двумя голосами. И один тонкий, как комариный, а второй трубный, будто не девка то вовсе, а Бог знает кто. — Ты его сгубила, ты, — отмахивается Настасья, а у самой жуть страшная по жилам разбегается в крови бурлит, вот-вот сердце из груди выпрыгнет. — Касьян это, — улыбается жутко Марьяна. Не я! Не я! Я спасти желала, а он тебя выбрал. Вот пусть на том свете и любит! Захохотала сызнова, и такой у ней смех, что слушать страшно. — Уйди! Пошла! — крикнула Настасья, рукой закрываясь. А Марьяна всё ближе к ней подбирается, и будто не идёт вовсе, а плывёт, а за ней туман чёрный клубится. — И дядька твой сгинет, — шепчет дальше Марьянка, — коли меня не сыщет. А уж не бывать тому, — растягивает улыбку. И девка-то красивая, а улыбка жуткая, страшная. Скалится зубами белыми. Отчего не жилося ей спокойно на белом свете. Оттого что душа черней земли чёрной. — И ты, — шёпот в самое ухо, — сгинееееееееееееешь. Коснулась руками, покрывая одёжу темнотой своей. — Нет! Нет! — кричит Настасья, пытаясь сорвать с себя вещи, чтоб на кожу пятно не перекинулось. А Марьяна знай себе смеётся.