И этому человеку, по словам брата Често, можно доверять! В ужасе Агата смотрит на брата Често: тот больше не смеется, он выглядит очень серьезным – и очень уставшим. Палачом!.. Агата только слышала о том, что существует палач, который пытает преступников, самых-самых ужасных преступников – таких, которые должны сознаться в своих преступлениях, чтобы не погибло еще больше людей, – например, сказать, какой колодец ими отравлен. Но Агата всегда думала, что это просто одна из страшных сказок Мелиссы. Неужели палач существует на самом деле? И неужели это чудовище сейчас стоит прямо перед ней?! И как он сам оказался в Венисальте – а потом здесь, в тюрьме Высокого суда? Какое преступление может совершить палач? – Ну-ну, у тебя сейчас глаза из глазниц вывалятся, – хмыкает брат Омеро. – Прикидываешь, небось, за что палача могут сослать в Венисальт? Что я скажу тебе, девочка, – я палач, а не животное. Не веришь? А ты поверь. Одно дело – выведывать у подонков, которые крали детей у ундов и для забавы держали их в аквариумах да заставляли плавать наперегонки, где эти аквариумы спрятаны, а другое дело – когда во время войны тебе притаскивают в крови и соплях по тридцать человек в день – и малышей, и стариков – и заявляют, что они – ундийские шпионы: повырывай им ногти и повысверливай зубы, пока не признаются во всем, а в чем– им самим неизвестно. Ну, в один прекрасный день я и плюнул в глаза очередному капо альто, пригнавшему мне очередную партию таких «шпионов», – самая пожилая в этой партии от старости еле на ногах держалась, а самый младший был меньше тебя ростом, – да шибанул этого капо как следует молотком по голове. Думал, казнят меня, да только мне нашли применение получше. Дай-ка я задам тебе еще один вопрос, девочка: как, по-твоему, становятся монахами святого Торсона? Агата молчит, а потом, вспомнив братьев и сестер из ордена святой Агаты, осторожно говорит: – Ну, наверное, надо попроситься, а потом пройти какое-нибудь испытание, и выждать проверочный срок, и принять обет, и… Брат Често и брат Омеро снова смеются. – Да прекратите вы! – гневно говорит Агата. – Нет, – говорит брат Често, – нет, Агата, никакого испытания проходить не надо. И не надо ждать никакой срок, и обета никакого особенного у этих монахов нет. – Обет! – хмыкает брат Омеро. – Стал бы я принимать какой-нибудь обет! – То есть достаточно просто попроситься? – не понимает Агата. – Но почему тогда в орден не просятся все подряд? – Попроситься тут не поможет, девочка, – говорит брат Омеро очень серьезно. – Надо просто быть дучеле. Все монахи ордена святого Торсона – обыкновенные дучеле. Мы простые тюремщики, Агата. Мы подчиняемся ка’дуче и следим за порядком в Венисальте. Венисальт – тюрьма, а мы – ее тюремщики и надзиратели. «А Библиотека – тюрьма в тюрьме, тюрьма для тех, кто все еще рвется к свободе или мечтает что-нибудь изменить, – с тоской думает Агата. – А я – дура, дура, дура. „Как мне найти двери обратно в Венискайл?..” Дура, дура, дура!» У нее снова предательски щиплет в носу, и быстро, чтобы не расплакаться, она спрашивает: – А сюда, в эту комнату, вы как попали-то? Вместо ответа брат Омеро усмехается и вдруг хрипло говорит: – Сердце мое рыщет в ночи, ища утешения, аки ищет волк козленка малого… Агата изумлена: никогда еще она не слышала, чтобы черный брат произносил Торсонову молитву вслух! А брат Омеро с улыбкой поясняет: – Я произносил ее вслух день за днем, час за часом и месяц за месяцем, Агата. Это была моя работа – громко молиться святому Торсону, потому что когда эти слова звучат в полный голос, торсонит плавится от огня не за минуты, а за считанные секунды – становится податлив, как свечной воск, так-то. Я – литейщик, Агата, это стало моей профессией здесь, в ордене. Руки-то у меня умные – там, в Венискайле, я и все свои инструменты сам изготовил, и дом свой построил сам, и мебель сделал. А тут я вместе с другими литейщиками отливал глаза для статуэток святого Торсона, и стекла для окон, и посуду, способную превращаться в оружие, и много чего еще – не все надо знать маленькой девочке, уж поверь. Но вот только дела нашего ордена нравились мне все меньше и меньше, ну и… – Вы опять плюнули кому-то в лицо? – понимающе спрашивает Агата. – Сообразительная девочка, – усмехается брат Омеро, а брат Често гладит Агату по голове. – Нет, я просто выбил кое-кому пару зубов и отказался работать дальше. – И завтра священноизбранный, праведный, неподкупный и непреклонный Старший судья наш, брат Лето, должен наконец вынести брату Омеро окончательный приговор – как и тебе, и мне, – прибавляет брат Често. – Завтра Покаянный день, последний день месяца, завтра в суде разбирают самые важные дела. А самые опасные преступники в Венисальте– это мы, Агата. И тогда Агата твердо говорит: – Значит, завтра мой последний шанс. – Последний шанс? – недоуменно переспрашивает брат Често. – Схватить факел, – говорит Агата. – Схватить факел, и выкрикивать Торсонову молитву, и добежать до правильной плиты в полу, и… Брат Често берет Агату за руку, поворачивает к себе и внимательно смотрит ей в глаза. – Агата, – говорит он неожиданно твердо, – Агата, послушай меня. Ты удивительная девочка – упорная, сильная, смелая. В этом-то и беда – может быть, ты слишком упорная, слишком сильная, слишком смелая. Я не сомневаюсь, что ты веришь в то, о чем говоришь. И я не сомневаюсь, что твой друг, майстер Лорио, желает тебе добра. И даже в том, что у автора этой книги, которую ты нашла, были самые добрые намерения, я тоже не сомневаюсь. Но послушай меня, Агата. Я здесь, в Венисальте, очень-очень-очень много лет. И я никогда, ни разу не видел двери в Венискайл – кроме, конечно, Худых ворот. Я никогда не слышал о человеке, который нашел бы – действительно нашел бы! – дверь в Венискайл. Неужели ты думаешь, что за все эти сотни лет люди не отыскали бы такие двери, если бы они правда существовали? Агата, мне больно это говорить, но я в ужасе от того, что ты задумала, – пожалуйста, пожалуйста, прислушайся ко мне, Агата! Девочка, я твердо уверен, что никаких дверей в Венискайл нет… – …но они могут быть, – вдруг говорит хриплый голос у брата Често за спиной ровно в тот момент, когда Агата уже готова разрыдаться от отчаяния и обиды. – «Их нет, но они могут быть», – что-то такое сказал этот твой ресто, брат Лорио, верно? А он непрост, так и знай, – рядовым монахам не положено быть в курсе таких вещей, девочка, и Лорио твой, видать, далеко не рядовой монах. Но и я непрост, Агата. – Что это значит? – спрашивает Агата, замерев. – Двери между Венисальтом и Венискайлом открываются на несколько секунд, когда человек готов рисковать собой, чтобы спасти других, – тихо говорит брат Омеро. – Когда человек готов совершить настоящий подвиг, Агата, – вещь, противоположную преступлению. Агату пробирает дрожь. Вот она стоит на кухне весельчаков с ножом в руках, загнанная в угол, в нелепом платье «крошки Изапунты», сердце у нее колотится, и она уговаривает несчастных детей-прислужников бежать от этих страшных людей в масках, бежать вместе с ней; она готова убить ужасного майстера Гобриха, лишь бы эти бедные дети получили шанс вернуться к родителям, которые по-прежнему их любят, лишь бы… Неужели поэтому перед ней открылась та узкая металлическая дверь, что привела ее сюда, неужели?.. Нет, сейчас Агате нельзя об этом думать, сейчас она должна думать только о завтрашнем дне – но как человек может заранее спланировать подвиг, как можно взять и решить, что ты попытаешься спасти других ценой собственной жизни? Как можно знать, что кто-то окажется в беде, да еще и настолько, что ты один сможешь прийти ему на помощь? – Амулеты, – тихо говорит брат Често. И пока Агата в недоумении смотрит на него, брат Омеро, выставив вперед руки, недовольно говорит: – Но-но-но-но! Делайте, что хотите, но на меня не рассчитывайте. Документ четырнадцатый, совершенно подлинный, ибо он заверен смиренным братом Лэ, дневным чтецом ордена святого Торсона, в угоду Старшему судье. Да узрит святой Торсон наши честные дела. Гуськом их вводят в зал Высокого суда – первым идет брат Често, за ним огромный и страшный бывший палач, брат Омеро, и последней Агата, прикрывающая глаза рукой: после темноты тюремной каморки даже приглушенный серо-голубой свет, льющийся сквозь торсонитовые окна, слепит ее и мешает рассмотреть, что происходит на скамьях для зевак и на судейском возвышении. Кажется, скамьи забиты людьми: в Покаянный день все хотят посмотреть на самых важных преступников. А на возвышении… В этот раз Старший судья Лето не терял времени: он уже занял свое место и свысока смотрит, как черные братья с алебардами толкают Агату в кресло для подсудимых, а брата Често и брата Омеро ставят от нее по бокам. «Как двоих влюбленных слуг в истории про прекрасного писца Ефимия и его бедную жену», – думает Агата, вот только ей сейчас не до историй из «Белой книги», ее знобит от страха и беспокойства, и еще от чего-то, что Агата не умеет назвать, и все ее силы уходят на то, чтобы этот озноб не заметили ни стражники, ни Старший судья. А тот совсем не смотрит ни на брата Омеро, ни на брата Често – он сидит и смотрит прямо на Агату, как будто в зале Высокого суда больше нет ни единого человека. – Здравствуй, Агата, – говорит Старший судья Лето очень ласковым голосом – таким голосом с ней разговаривал милый хозяин книжной лавки, добрый брат Иг. На этот раз Агата действительно смотрит в пол – вниз, прямо себе под ноги. Она уверена, что, если скажет хоть слово, голос выдаст ее – и не только ее. «Молчи, молчи, молчи, – твердит она себе, – молчи и жди, он не может начать суд без того, чтобы… Он не может начать суд без…» – Серое делается синим, синее – серебряным, а честные дела моего ордена боятся огня, так? Я очень хотел бы знать, кто тебе это сказал, девочка. Агата перестает дышать. «Молчи, молчи, молчи…» – Вижу, ты совсем не настроена побеседовать со мной просто так, – говорит Старший судья, и в его голосе больше нет ничего от доброго брата Ига. – Что ж, я буду говорить с тобой, как судье положено говорить с подсудимой. Но сперва… «Вот оно!» – Сомкнем наши уста в молитве, – говорит Старший судья Лето, обводя зал рукой, и опускает голову на грудь. И тогда Агата – сперва шепотом, а потом все громче и громче, начинает, глядя на брата Често, произносить запрещенные слова: – Сердце мое рыщет в ночи, ища утешения, аки ищет волк козленка малого, но нет утешения мне, ибо работе моей нет края и конца… – И сколько кроется зло кругом меня, столько я сам буду волком, рыщущим в ночи, и не буду знать ни сна, ни покоя под страшным взором честного ока Твоего… – срывающимся, но громким голосом подхватывает брат Често. Брат Омеро упирает огромные руки в бока и качает головой, а Старший судья Лето медленно поднимается со своего кресла на возвышении. – Это что еще такое! – в ярости кричит он. – Не сметь! Про себя! Только про себя!!! Один из стражей бросается к брату Често и пытается зажать ему рот, но брат Често ловко выныривает из-под его руки и прыгает к факелу, висящему на стене прямо за Агатиным креслом. Страж пытается схватить его, но Агата вытягивает ногу, и, споткнувшись, страж с грохотом валится на пол, увлекая за собой арбалетчика, который кинулся ему на помощь. Вскочив на сиденье кресла, Агата хватает второй факел. – Стреляйте в него! – кричит Старший судья. – Только в него, не в девчонку! Она нужна мне! Стреляйте! И тогда Агата слышит, как бывший палач Омеро бурчит себе под нос: – Нет, это никуда не годится… Секунда – и кажущийся таким тучным, таким неповоротливым брат Омеро набрасывается на растерявшегося стража и выхватывает у него из рук огромную тяжелую алебарду. Еще секунда – и своими огромными ручищами брат Омеро переламывает алебарду об колено, так, что у него в кулаке остается лишь кусок древка со страшным металлическим наконечником. И в следующий миг Агата чувствует, как безжалостная сталь этого наконечника впивается ей в горло. – Не бойся, не бойся, я знаю, что делаю, – а потом зычно кричит: – Только попробуйте ранить меня или этого тщедушного червяка, брата Често, – и девчонка будет валяться на полу с проткнутым горлом! Агата все еще сжимает в руке факел, зеленый дым ест ей глаза, но она, кажется, начинает понимать, что задумал брат Омеро: стражи ордена святого Торсона опускают оружие. – Я превращу вас в пыль, – спокойно говорит Старший судья Лето. – В мелкую торсонитовую пыль. Вы отлично знаете, как делается торсонит, брат Омеро. Девчонка, может быть, и выберется отсюда, но вы – вы двое… В ужасе Агата замирает, боясь шелохнуться. Она не может поверить в страшное предательство бывшего палача и поэтому едва слышит, как он шепчет ей: – Я отлично знаю, как в Венисальте пропадают люди, которые не нравятся вам, Старший судья, – с ухмылкой говорит бывший палач. Медленно-медленно палач и Агата отступают туда, где на торсонитовой плите вырезаны прекрасные длинноствольные пальмы, и так же медленно, размахивая факелом, чтобы никто не мог приблизиться, к ним подходит брат Често. – Молись, Агата, — хрипло говорит бывший палач, – молись так, как не молилась еще никогда. И Агата, поднеся факел как можно ближе к плите, очень громко произносит слова Торсоновой молитвы – и ей вторят брат Често и брат Омеро: