– Разве ресто могут говорить правду? – Лошадка, – шепчет ресто слепого Лорио. – Лошадка, и корзинка с фруктами, и навьюченный ослик, и лилия, и муриош с переплетенными рогами, и снежинка, и саночки… – Амулеты? – изумленно говорит Агата и сует руку в карман. Она и думать забыла про амулеты. – Амулеты, – шепчет ресто, – амулеты. Мы всегда говорим правду человеку, у которого есть амулет святого Торсона. Агата сжимает кучку крошечных амулетов в кулаке. Двести семьдесят две фигурки, всего двести семьдесят две. Но… «Нет-нет-нет, – говорит себе Агата раздраженно, – здешние дела – не мои дела. Мне нужно просто выбраться отсюда, мне надо думать о маме и папе, мне надо попасть на пятый этаж, мне надо в город Азувим, мне нужен зверь левитан, мне нет дела до… до…» – Значит так, – говорит Агата и осторожно берет ресто за хрупкое зеленое крыло. – Вы ведь монах святого Торсона, правда, майстер Лорио? Ресто опускает крошечную голову. – Да, да, – тихо шепчет он. – Тогда у меня к вам очень-очень много вопросов, – твердо говорит Агата. Документ одиннадцатый, совершенно подлинный, ибо он заверен смиренным братом Ги, ночным чтецом ордена святого Торсона, в угоду Старшему судье. Да узрит святой Торсон наши честные дела. Агата не успевает толком объяснить сестре Марии ничего, совсем ничего, потому что когда они со слепым ресто заканчивают разговаривать, уже совсем утро, и сердце у Агаты колотится, и счет идет на минуты. Она просто стягивает у Марии с шеи зеленый шарф и ссыпает в него все амулеты – все, кроме одного, крошечного морского кабанчика, так похожего на кабанчиков из ее ночного фонаря в детской. Мария смотрит на Агату огромными удивленными глазами. – Раздайте всем, – поспешно шепчет Агата. – Раздайте всем – и ресто будут говорить правду, и давайте всем, кто будет приходить сюда, только, ради бога, монахи не должны знать, понимаете? Мария медленно кивает – видно, что она пока не понимает ничего, но Агате не до нее; она сует Марии в руки полный амулетов шарф и резко оборачивается: страшно скрипят входные камни, раздвигается стена. Входят монахи с алебардами, а за ними идет брат Ги – маленький, низенький, едва не наступающий на подол собственного платья. В Библиотеке повисает тишина, и, пока брат Ги молча молится, опустив голову, ничто не нарушает этой тишины, только там, среди серых стеллажей, тихо бормочет и всхлипывает кто-то из алых братьев – наверное, несчастный брат Кассо, вечно беседующий с ресто своих сестры и брата, погибших во время Восстания Воров. Брат Михаил рассказал Агате, что брат Кассо отказался в тот день пойти с ними штурмовать Худые ворота, а теперь не может себя простить. – Доброе утро, зеленые братья, доброе утро, сестры! – говорит наконец черный брат Ги. – Да узрит святой Торсон ваши честные дела и да ниспошлет вам исцеление! Стоящие рядом с Агатой сестра Мария, и сестра Оттавия, и брат Мелий нехотя откликаются: – Да узрит святой Торсон наши честные дела! – и на этот раз вместе с ними твердо откликается Агата. – Я пришел задать вам Главный Вопрос, – говорит черный брат Ги. – Готов ли кто-нибудь сегодня покаяться в своих ложных измышлениях и предстать за них перед Высоким судом? Помните – это ваш шанс очиститься и выйти за эти стены. – Шанс проснуться из одного кошмара в другой, – очень тихо говорит брат Мелий, но Агате сейчас не до него. Ей страшно, ей очень-очень страшно, она так сжимает в кулаке морского кабанчика, что маленькая петелька больно врезается в кожу. «Страх мой подобен утопшей луне…» – Мне горько видеть, как вы упорствуете в своих заблуждениях, – печально говорит брат Ги. – Неужели никто из вас не понимает, что рано или поздно… – Я, – говорит Агата. – …что рано или поздно… Что? – изумленно спрашивает брат Ги, повернувшись к Агате. – Я готова признаться в своих заблуждениях, – говорит Агата хрипло. Мария хватает ее за руку, но Агата вырывается и начинает проталкиваться вперед. Брат Ги на секунду прикрывает глаза. – Маленькая сестра Агата, – говорит он, – ты будешь примером всем этим взрослым людям. Повторяй за мной, и пусть они знают, что такое настоящее раскаяние. «Я признаюсь в том, что…» – Не надо, – резко говорит Агата, – я сама. – И, набрав воздуха в грудь, выпаливает, глядя поверх голов: – Я признаюсь в том, что я лгала, будто существуют иные двери из Венисальта в Венискайл, кроме Худых ворот. Я лгала, будто попала сюда через такую дверь. Мне было стыдно признаться, что я была попрошайкой и попалась, хорошие попрошайки не попадаются. Меня сдал Микко из банды Большого Ворона, орудующей на пья’Стефано, и если кто увидит эту скотину Микко здесь, в Венисальте, – плюньте ему в глаза. Уж рано-то или поздно он тоже попадется, я знаю. Дерзко и вызывающе Агата смотрит в глаза брату Ги – так, по ее мнению, и должна смотреть маленькая уличная попрошайка, всего навидавшаяся в жизни, – но сердце ее от страха стоит где-то в горле, а живот сводит так, что Агату того и гляди стошнит. Вот сейчас брат Ги раскусит ее, вот сейчас, вот сейчас… – Ты, наверное, уже как следует выучила Торсонову молитву, Агата? – вдруг говорит брат Ги. Еще бы не выучить то, что переписываешь каждый день! Агата честно кивает, и брат Ги говорит, обводя всех присутствующих рукой: – Помолись со мной, Агата, – помолитесь и вы все, братья и сестры, чтобы наша маленькая сестра Агата смогла полностью раскрыть свое сердце перед Высоким судом и окончательно исцелиться после Честного приговора. – И с этими словами брат Ги опускает голову на грудь. Торсонова молитва – одна из самых странных молитв, которые доводилось слышать Агате: в ней нет ни слова про блаженные реестры, печати и высшие канцелярии, она совсем короткая, но Агата поневоле дивится ее простой и печальной красоте. Торсон, ее Торсон, никогда на памяти Агаты не молился своему святому, но каждый раз, когда вечером здесь, в Библиотеке, Агате приходилось переписывать Торсонову молитву на голубую бумажку, она сглатывала ком в горле, потому что не могла не думать о… Впрочем, сейчас это не важно. – Сердце мое рыщет в ночи, ища утешения, аки ищет волк козленка малого… – начинает Агата, но брат Ги ее обрывает. – Про себя, Агата! Только про себя! – жестко говорит он, и Агата, опустив голову, честно повторяет слова молитвы про себя. Еще минута – и солдаты с алебардами окружают Агату. Рука брата Ги ложится Агате на плечо, и каменная дверь Библиотеки со скрипом и грохотом закрывается за ними. Монастырская серая кошка, почти не различимая в темноте извилистого коридора, шарахается у Агаты из-под ног с громким мявом, и вдруг Агате становится очень весело и почти не страшно. И все время, пока тесная корзина из костей муриоша, переплетенных «береникиными волосами», везет их с братом Ги вверх, вверх, вверх, Агата думает, что, если повезет, осталось немножко, совсем немножко. А о том, что будет, если не повезет, Агата запрещает себе думать совсем, вообще. Подъемник резко останавливается, корзина раскачивается и подпрыгивает, Агата со стоном закрывает глаза: не хватало еще, чтобы ее действительно стошнило прямо сейчас, прямо при брате Ги, да еще и когда она так близка к цели! Брат Ги бережно помогает ей выбраться из корзины на террасу по шаткому подвесному мостику, и они входят в высокое, узкое деревянное здание со странными, точно слепыми серыми окнами. Слепыми! Серыми! Стоит Агате оказаться внутри, в длинном, узком зале суда, у нее дух захватывает от мягкого, прекрасного сине-голубого света, льющегося из этих окон: тончайшие пластины торсонита, заменяющие здесь стекло, дают этот свет, и весь зал словно парит в небесной вышине. Но прекраснее всего – так на первый взгляд кажется Агате – сверкающие тысячами синих, голубых, серых искр стены зала; чтобы Агата очнулась, брату Ги приходится твердо взять ее за плечо и подтолкнуть вперед, туда, где виднеется вдалеке возвышение с жестким деревянным креслом. Шагая по проходу среди скамей, забитых зеваками, между двух рядов огромных и суровых черных братьев с алебардами и арбалетами, Агата вертит головой: в стены как будто вделаны маленькие кусочки торсонита, но нет, нет, все это – сотни и сотни статуэток святого Торсона, каждая – в крошечной нише, и там, где падающие из окон лучи или черное пламя висящих по стенам факелов нагревают их, глаза у них сияюще-синие, а там, куда ложится тень, – серые и холодные, и от этой красоты у Агаты захватывает дух. Нет-нет, ей некогда рассматривать какие-то статуэтки, ей надо понять, что имел в виду ресто слепого Лорио. «Двери там нет, но она может быть, – сказал он, и добавил: – Так говорят». И вот теперь Агата… – …Агата! Вздрогнув, Агата понимает, что брат Ги во второй раз требовательно называет ее по имени. Перед ней то самое кресло, и вблизи оно выглядит еще угрюмей, чем издалека: подлокотники отполированы тысячами рук, спинка высоченная и прямая, а на самом верху спинки – табличка с надписью «Уста, говорящие ложь, да замкнутся навеки». Страх наваливается на Агату, как тяжеленный рюкзак с Дарами святой Агаты, и ей вдруг становится очень холодно. Обхватив себя руками и мелко дрожа, Агата опускается на твердое деревянное сиденье, явно рассчитанное на взрослого человека, – ее ноги едва достают до пола. Почти на уровне ее глаз располагается высокий круглый помост с резным ограждением, и в центре этого ограждения она видит две маленькие статуэтки: одну, разноглазую, – святого Лето, а другую, тоненькую, хрупкую, с глазами, как мед, и с красным пятном на груди, – святопризванной дюкки Марианны. «Я сейчас сойду с ума», – думает Агата и изо всех сил зажмуривается. Зал стихает, кто-то жалостливо говорит: – Такая малышка! – и тут брат Ги громким, глубоким голосом объявляет: – Склонимся перед Правдой и честными воплощениями ее – священно-избранным, праведным, неподкупным и непреклонным Старшим судьей нашим, братом Лето, и священноизбранной, праведной, неподкупной и милосердной заступницей нашей, сестрой Марианной. Да свершится верное, и да узрит святой Торсон наши честные дела! В гробовом молчании все присутствующие в зале сгибаются пополам, упираясь лбом в колени; помешкав, то же делает и Агата, стараясь при этом скосить глаза так, чтобы видеть, как на круглый помост поднимаются два человека в черных платьях и черных шарфах – высокая женщина с длинными светлыми волосами и темноволосый кудрявый мужчина среднего роста. От неожиданности Агата выпрямляется и даже привстает с кресла: она помнит это лицо, помнит эту добрую улыбку с маленькой щелью между передними зубами, помнит эти темные ласковые глаза… – Брат Иг! – восклицает Агата. – Здравствуй, Агата, – с усмешкой говорит Старший судья Лето. Агата молчит, пытаясь оправиться от ужасного чувства предательства, а потом говорит, сощурившись: – Так вот почему вас окружают ресто. Старший судья указывает пальцем куда-то вверх, Агата провожает его палец взглядом – и вздрагивает: под сводами зала висят, карабкаются друг на друга, перелетают с места на место маленькие зеленые тени, и сверкают изумрудными огоньками их несчастные жадные глаза. Старший судья улыбается. – Сомкнем наши уста в молитве, – говорит он, обращаясь ко всем присутствующим в зале, и опускает голову. Документ двенадцатый, совершенно подлинный, ибо он заверен смиренным братом Ро, дневным чтецом ордена святого Торсона, в угоду Старшему судье. Да узрит святой Торсон наши честные дела. Медленно, строчку за строчкой черный брат Ги зачитывает обвинения против Агаты. Агата не слушает – она поспешно озирается. «Ее тут нет, но она может быть…» Конечно, в зале суда множество дверей – дверь, через которую ввели Агату, и дверь, через которую вошли судья Лето и заступница Марианна, и еще какая-то черная дверца с огромным навесным замком в стене слева от Агатиного кресла (ужасно неудобного!), которая сразу не нравится Агате, – но ни одна из них, конечно, не похожа, да и не может быть похожа на дверь в Венискайл. А самое неприятное – куда Агата ни бросит взгляд, ей кажется, что статуэтки святого Торсона глядят своими серо-синими глазами прямо на нее. Тысячи и тысячи глаз, тысячи и тысячи спрятанных в них амулетов! Агату разбирает злость. Если бы только все эти люди, все эти несчастные люди, запертые в Венисальте, все эти люди, боящиеся не заснуть без горького вкуса сердцеведки во рту и покупающие у монахов пастилки на последние деньги, знали, что достаточно сжать в кулаке крошечный серебряный амулет – и те, кого больше нет рядом, перестанут терзать тебя ложью! Агата представляет себе, что ей каждую ночь являлся бы ресто бедного капо альто Оррена, и каждую ночь она говорила бы ему: «Простите меня, пожалуйста, простите меня!» – и каждую ночь он шептал бы: «Нет, нет, нет!..» О, даже если бы Агата знала, что это «Нет, нет, нет!» означает «Да, да, да!», сердце ее разрывалось бы от боли! Уж наверняка она боялась бы не заснуть без сердцеведки. Даже сейчас от одной этой ужасной мысли Агата зажмуривает глаза изо всех сил. А каково тем, кто провел в Венисальте много-много лет и к кому приходит не один ресто, а два, три, пять – как у несчастного брата Кассо, или у брата Урмана, чьи четыре дочери умерли совсем маленькими девочками от «белого тифа», который свирепствовал здесь три года назад и от которого человек седел в один день, или… Нет-нет-нет! «Тебе нет дела до этих людей, – твердо говорит себе Агата. – Ты должна выбраться отсюда, выбраться отсюда, самое главное – это выбраться отсюда. „Ее тут нет, но она может быть”. Думай, думай, думай…» – …Агата! – с усмешкой окликает ее знакомый мягкий голос. Агата вздрагивает. – Хотел бы я знать, о чем ты думаешь, – улыбаясь, говорит Старший судья Лето. – Обычно люди, сидящие в этом кресле, трясутся от страха и думают только о том, как бы понравиться мне, – а еще о том, что их ждет. Агата молчит и угрюмо смотрит на Старшего судью. Нет, она ничего не будет делать для того, чтобы понравиться этому подлому человеку. – Только один раз, – задумчиво говорит Старший судья Лето, – в кресле подсудимых передо мной сидела женщина, и волосы у нее были совсем как у тебя, и глаза у нее были точь-в-точь как твои глаза, Агата. Ее звали Арина, и я начинаю подозревать, что вы с ней очень хорошо знакомы.