— Моя семья тоже живет тут много поколений. И я заслуживаю будущего не меньше других. Мне больно знать, что мне тут не рады, в школе, до которой от моего дома всего пятнадцать минут, и все только из-за цвета моей кожи. С переднего ряда раздались одобрительные свистки, и Говарды поднялись, аплодируя дочери. Несколько белых взрослых тоже встали ей похлопать, и Джи подумал: а они почему до сих пор молчали? Где все те люди, которые публиковали в газетах заметки о достоинствах этой программы? Где это большинство, которое выступало за перемены? Адира еще стояла у микрофона, и когда снова раздались неодобрительные крики, Джейд вскочила, чтобы встать в очередь. К микрофону подошел лысеющий мужчина в бордовом поло. Он долго качал головой, прежде чем заговорить. — Дело тут не в расе, — сказал он. — Дело в справедливости. Мы не обязаны отказываться от своих прав по прихоти очередного чиновника, который оказался у власти. Я знаю, что этой девочке стоило немалой храбрости вот так вот встать и сказать все это, но вы, девушка, категорически не правы. Все это никакого отношения не имеет к цвету вашей кожи. Я двадцать лет преподавал в Сельскохозяйственном техникуме Северной Каролины — а это исторически черный вуз, — прежде чем переехать сюда, так что я не расист, и с вашей и чьей-либо еще стороны было бы преступлением такое обо мне говорить. В ответ на его слова в зале загикали и закричали. На сцене директриса застучала молотком, к которому до этого не притрагивалась. Сидевшие на сцене представители школы заерзали — все, кроме черного мужчины, который спокойно сидел на краешке стула, сложив руки домиком. Джи не мог понять, как он так спокойно сидит у всех на виду — может, на сцене в такие моменты лучше, чем в толпе. Следующей была Джейд. — Мой муж хотел всего самого лучшего для нашего сына. Мы всю жизнь тратили на то, чтобы придумать, как дать ему все. Нам не все в жизни дали просто так, как многим в этом зале. Ваши дети ходят в эту школу просто потому, что унаследовали это право — они к этому будущему движутся с рождения. А для моего сына это меняет всю его судьбу. А его судьба уже не раз менялась, причем не всегда к лучшему, и ни разу он не был в этом виноват. Джи весь сжался. — И теперь, раз у него появился такой шанс, мы не позволим его у нас отнять. Не позволим бросить его в хвосте. И каждое утро, каждый день, я буду приходить сюда, чтобы удостовериться, что его встречают так, как должно, как, согласно закону, он того заслуживает. Ставьте свои металлоискатели. Ставьте камеры на парковке. Знаете, что вы увидите на них? Мое лицо. Пока Джейд шла к своему месту, ей вслед кричали. Весь гнев Джи сконцентрировался на матери. Она села в кресло рядом с ним, и он отвернулся, скрестив руки. — Что я теперь не так сделала? — спросила она, и он подумал, есть ли смысл сейчас в честности. — Я хочу быть как все, а ты так говоришь, как будто готова с ними воевать. — Ты слышал, что говорят другие родители? — Да плевать мне на них. А обо мне ты подумала? Мне не нужны проблемы. Джейд покачала головой. — Они разглагольствуют, потому что больше ничего не могут сделать. Сам увидишь. Просто надо дать им знать, что ты не слабак, что ты ответишь, если что… Он чуть не подсочил от визгливого голоса. Кто-то говорил что-то Джейд с самого конца зала. — Я хочу кое-что сказать девушке, которая сейчас выступала… К микрофону встала изящная светловолосая женщина с пышной распушенной прической. — Как вы смеете говорить, что мне в жизни что-то досталось просто так! Если ваш муж хотел дать вашему сыну все, надо было просто взять и переехать в этот район, как сделала я. Мне многим пришлось пожертвовать, чтобы тут оказаться. Это многого мне стоило. И моим детям. И я не собираюсь от этого всего отказываться, чтобы вам просто так дали то, чего вы, по-вашему, заслуживаете, — это неправильно и не по-американски. На это зал захлопал так рьяно, как никому до того не хлопал. Люди затопали и повставали с мест. Директриса тщетно стучала молотком. Женщина с пышной прической не замолкала, и Джи никак не мог отвести глаз от ее узкого лица, от ее горящих расширенных глаз. — Я такая не одна, — продолжала она. — Мы собираемся устроить шествие! И на этом мы не остановимся. Учебный год еще не начался. У нас есть время. Если кто-то еще хочет к нам присоединиться, я буду тут стоять с флаерами. Подходите. Меня зовут Лэйси-Мэй Гиббс. После собрания Джи поехал домой с Линетт. Фары Джейд освещали их машину сзади — она ехала за ними по дороге. Он не знал, поедет ли она тоже домой или свернет раньше и поедет еще куда-то, куда там она ездила, когда была не дома и не на работе. Она никогда не предупреждала, что уедет, — просто уезжала. Бывало, ни он, ни Линетт не могли сказать, где Джейд провела несколько часов. Не то чтобы им ее не хватало. Дома она либо сидела и слушала музыку в наушниках у себя в комнате, либо пила виски с колой и читала свои книжки про медицину. Но пока она ехала за ними хвостом, и Джи мечтал, что она просигналит и исчезнет за углом. — Ты со мной поехал, чтобы наказать маму? — Линетт глядела на Джи искоса. — Не любишь ты, когда она выступает. Даже ради тебя. — Ей просто нравится всегда быть правой. Сама знаешь. — Она говорила искренне. — Она сказала, что они женаты. Она так про него говорила, как будто он еще жив. — Может, она так и считает, — сказала Линетт. — Может, для нее это правда. Джи закатил глаза. — Твоя мама сильно изменилась. Знаешь, после того что случилось, из тебя могло вырасти что угодно. Но посмотри на себя. Она здорово постаралась. И спасла тебя. Джи не любил, когда Линетт так говорила, как будто он какой-то мамин проект и вырос таким только благодаря ее заслугам. Как будто без нее он был бы ходячим несчастьем, мальчиком, обреченным на ничтожную жизнь. Он потер ноющую челюсть. Зубы у него так и вибрировали; даже разжав их, он чувствовал, как они давят друг на друга. — Знаешь, тебя было слышно в зале. Как ты зубами скрежетал. Смотри осторожнее, а то недолго и зуб расколоть. — Я не могу сдержаться, Линетт. — А пробовал? Нельзя так на всех реагировать, Джи. Не мне тебе говорить, каково тебе будет учиться в этой школе. Ты сам видел. И слышал. Линетт с Джейд вечно рассказывали ему, какая его ждет тяжелая жизнь — можно подумать, сам он забудет. — Это только родители, — сказал он. — Думаешь, с подростками будет лучше? — Давай поговорим о чем-нибудь еще. — Ладно. Адира сегодня была такая хорошенькая. — Господи, Линетт, ну не надо. Не хочу я говорить о девочках. — Почему? Что плохого в легкой влюбленности. — Она мой друг. Линетт взглянула на Джи, поигрывая бровями. Это было так нелепо, что он не мог не рассмеяться. На собрание Линетт надела чистенькую голубую блузку, накрасила ногти. Он уже не помнил, когда в последний раз видел ее такой нарядной. Обычно она выглядела неухоженной, лохматой, со сплюшками в уголках глаз. Большую часть времени она проводила перед телевизором, за готовкой или уборкой, пока Джейд была на работе. Она не казалась счастливой, но несчастной ее тоже было не назвать. С ним она была ласкова, с Джейд они ладили тоже неплохо. Они не пересекались орбитами, просто ели за одним столом, как будто это на самом деле не их жизнь, а только что-то временное, промежуточное, как будто они только коротают время и ждут, когда наступит что-то новое. Но что? Он уедет в колледж? Накопится достаточно времени между ними и тем, что случилось с Рэем? Они ехали все дальше на восток по широким тихим дорогам. — Знаешь, сблизиться с кем-то — совсем не плохо, — сказала Линетт. — Ага, как вы с мамой? — Не нагличай со мной, юноша. — Извини, — Джи не хотел грубить Линетт, но ему некуда была девать все плохие эмоции. Он картинно вздохнул и стал гудеть губами, чтобы расслабить челюсть. Не помогло. В зеркало заднего вида он увидел, что Джейд включила поворотник. До дома оставалась где-то миля. Она повернула налево и исчезла. Он взглянул на Линетт и сделал лицо, мол, видишь, ей вообще все равно, но Линетт смотрела на дорогу. Дома Линетт приземлилась перед телевизором. Она истратила весь запас внимания к нему и кинулась к своим спицам и новостям. Он оставил ее в покое, удалился в свою комнату на втором этаже. Раньше это была гардеробная, теперь — его комната: узкая кровать, стол с компьютером, большие колонки, чтобы слушать музыку, голая лампочка на потолке и фотография — он с Рэем. Раньше, пока Джейд не сняла ее, эта фотография висела в ее алтаре. Она сказала, что Рэй у них в сердцах — незачем держать его на стене. В том же году начались его кошмары, хотя он не помнил, сколько ему было лет, началось ли это в старой квартире или уже у Линетт. Сначала он спал слишком много, потом перестал спать вообще. Потом начались головные боли, настоящие, благодаря которым получалось убедить всех в ненастоящих, которые он теперь использовал для отмазки. Поначалу сны были почти одинаковые. Он едет куда-то на машине. Потом он один: на темной улице, в лесу, на старой ярмарке. В конце его всегда кто-то хватает со спины и тащит, только он не знает куда. Как-то утром он проснулся, оттого что поперхнулся: он выплюнул на ладонь беловатый осколок и понял, что расколол надвое передний зуб. Он не знал, сколько стоило его восстановить, но знал, что Джейд взяла для этого кредит и долго его потом выплачивала. Стоматолог сказал, что у него внутренние повреждения и в других зубах и, если он продолжит скрипеть зубами, рано или поздно они тоже расколются. Он так говорил, как будто Джи мог как-то повлиять на ситуацию, мог остановиться, стоит только сильно захотеть. Он достал фотографию с ним и Рэем в парке из коробки в шкафу Джейд и сам повесил ее на стену. Не потому, что ему так нравилась эта фотография — скорее наоборот. Это был портрет чужого мертвого человека. И себя он тоже не узнавал в этом щекастом солнечном мальчике. Фотография не передавала самого ощущения — быть сыном Рэя, сидеть с ним по утрам на кухне и пробовать новые блюда, засыпать у него на плече в окне «Суперфайн». Он помнил Рэя только смутно, так что не совсем скучал по нему, но думал о нем каждый день. Когда видел мальчика своего возраста с отцом. Или счастливую пару с ребенком. Когда ел вкусный пирог, когда видел ржавеющие старые седаны зеленого цвета, как у Рэя. Он не помнил, как Рэй умирал у него на глазах, хотя и Линетт, и Джейд спрашивали, и в суде спрашивали, что он видел. Он только помнил свое «не знаю» и ощущение, будто он подвел их, всех этих взрослых, которые смотрели на него с таким видом, что было понятно — они ожидали услышать что-то другое. Один в комнате Джи повалился на кровать и стал трогать языком коронку. Вроде пока цела, в отличие от каппы, которую он надевал на ночь. Он не знал, почему это происходит: он ложился спать, ни о чем не беспокоясь, и кошмары ему снились редко. Но каждое утро он обнаруживал последствия своей привычки. Челюсть болела, а чтобы разжать зубы, открыть рот и почувствовать, что снова можешь говорить, требовалось несколько секунд. Проблема как будто не касалась его сознания — неважно, как проходил его день, о чем он думал, — он скрежетал не меньше и не больше. Проблема была в теле. И дело не только в больных деснах, не только в крови, которую он сплевывал в раковину, когда чистил зубы. Иногда он вдруг понимал, что стоит, подняв плечи до ушей или сжав кулаки, а иногда, когда он лежа слушал музыку, он вдруг замечал, что ноги у него как палки. Он нашел способ справляться, выплескивать мерзкие чувства. Он делал это в школьном туалете, под одеялом у телевизора, у себя в комнате. Проблема все равно возвращалась, но пригасить ее на время тоже помогало. Джи потянулся, выключил свет и сунул руку в штаны. Он стал двигать рукой туда-сюда. Кожа была сухая, но было приятно, и он проигнорировал привычное чувство неловкости за то, что делал. Он не остановится, об этом не могло быть и речи. Он стал тереть сильнее, и дело пошло глаже, ровнее. Рука скользила, а он помогал себе мыслями. Эти пальцы — не его, это дыхание — не его. Женщины — женщины у него в воображении, женщины у него в комнате. Женщины старше него, женщины, которые его любят. Женщины без лиц, их части тела, которых он никогда не видел вживую. Женщины, которые существовали только в этот момент. Они говорили: ты идеален. Они говорили: кончай. Говорили раз за разом, раз за разом. И скоро он улетел, и повсюду разлилось удовольствие — там, где он держал руку, но и в других местах: в пальцах ног, по взбудораженной коже, по потеплевшему лицу. Он был свободен, он был нигде. Он чувствовал свою легкость, он чувствовал, как парит. Все его нутро вытекло наружу и превратилось в большое облако энергии, мерцающее вокруг. Он был опустошен. Было мокро, пусто, хорошо. Его челюсти разжались. Одни говорили, что инициатива началась в округе. Город менялся. Многие переезжали поближе к центру; деловой совет разработал пятилетний план возрождения Главной улицы; старые фабричные дома ремонтировали под дома для одной семьи. В город возвращались деньги, надо было опережать перемены. Если свести воедино школьные системы города и округа, можно будет распределить детей — и налоги — правильно. Другие говорили, что это все выдумки мэра. Он черный, близится конец его срока, и прежде чем уйти, он хочет оставить такой след: обратить вспять исход белых, который так ударил по городским школам много лет назад, особенно на восточной стороне, где он вырос. Он рассчитывал, что в центре города в его честь повесят табличку, прямо напротив памятника солдатам Конфедерации. Были и те, кто говорил, что давно пришло время, что федеральные законы уже не одно десятилетие требуют того, что делается только сейчас. Наконец-то школьный совет отвечает за свои слова на деле. Автобус доезжал за детьми до любых уголков, в школах пробовались новые программы по пению, компьютерным технологиям, искусству. Большинство родителей примирила с объединением именно возможность перевести ребенка в школу с новыми программами. Поначалу в буклетах использовали слова интеграция и равенство. Местные газеты завалили заметками, грозившими исками за то, что общеобразовательные школы вообще учитывают цвет кожи. Группа белых родителей назвала это дискриминацией; как пример приводили неудобство басинга[8]. Они собирались в гостиных и обклеивали витрины магазинов в центре своими розовыми листовками. Когда буклеты перевыпустили, в них появились слова возможности и выбор, а также в двух абзацах приводилась квота на число учеников с бесплатными обедами. В остальном делали упор на новые программы и способы перевода. Трюк сработал, идея пользовалась успехом. Но Лэйси-Мэй они не провели. Она не собиралась в это влезать, но все эти разговоры про неравенство и равные шансы для всех семей выводили ее из себя. Конечно, в этой жизни много проблем, но они, как правило, дело рук самих людей. Лэйси-Мэй так считала: можно винить мир, можно придумывать аргументы и винить прошлое. Но это все равно что винить тень, выискивать причину, когда в конечном итоге причина — ты сам. Когда Ноэль наконец поднялась из подвала, Лэйси-Мэй сидела за кухонным столом и делала плакаты. После того как они вернулись домой с собрания, Ноэль заперлась внизу и не стала ужинать. Теперь уже стемнело, и она прокралась на кухню, налила себе стакан воды из-под крана. Разрезала пополам лимон и выдавила в стакан, прямо с косточками. Она посмотрела на сделанные матерью таблички. «Наш Техас, наши школы! Защитим наших детей! Не наши проблемы!» — Тебе плохо? — спросила Лэйси-Мэй. — Как сказать, глядя на эти плакаты, хочется блевануть. — Ноэль осушила стакан и наполнила еще один. — Ты в курсе, что мы живем в городе, да? А твои друзья пытаются не пустить городских детей в окружные школы. — Западная сторона — совсем другое дело, — сказала Лэйси-Мэй. — Наши школы — хорошие. Ты хочешь, чтобы их испортили? Могла бы помочь.