— Трудишься вовсю, а? — Джемайма помахала официанту. — Это мой первый выходной. — А ты не мог бы включить звонок жене в свой выходной? — Ноэль опять звонила? — Последний раз она звонила одиннадцать раз подряд. Я чуть не заблокировала ее номер. Но, слава богу, последние несколько дней — ни звонка. — Мне тоже. — И тебя это не беспокоит? — Она оставляла сообщение про какую-то вечеринку у соседей. Ничего важного. — Для тебя ничего, — сказала Джемайма и покачала головой таким знакомым движением. Ему нравилось, что она всегда была откровенна, не обдумывала слова, не беспокоилась, как ее воспримут. Почти невыносимо самоуверенная — потому что белая, потому что молодая, потому что все в ее жизни всегда складывалось удачно. Почему-то в мужчинах такая непоколебимая уверенность его раздражала, но с Джемаймой было иначе. Он смотрел, как она скинула свою кожаную куртку, такую маленькую, будто кукольную. На ее верхней губе, на округлой груди рассыпались капельки пота. Джемайма была младшим редактором во французском отделении издательства, которое согласилось напечатать альбом его фотографий. Последние несколько недель работы она была его куратором. Она согласовывала встречи с редактором, с нужными людьми и фирмами. Предварительно он назвал книгу «Париж черно-коричневый», и хотя он был уверен, что никогда не окупит аванс, контракт включал эту поездку, и в тот момент она оказалась очень кстати, — ему хотелось быть подальше от Золотого Ручья. В его контракте значился пункт про еще одно путешествие, если ему понадобится больше снимков. Он не думал, что воспользуется им, но все зависело от Ноэль. Официант подошел забрать у него тарелку. Нельсон провел по ней пальцем и слизнул сахар с привкусом масла. Джемайма заказала им обоим по салату и графин белого вина. — Так что, это настоящая встреча? Я думал, мы все закончили. Я уезжаю через два дня. — Знаю, это я тебе бронировала билеты, если ты забыл. Я хочу попросить тебя остаться. Нельсон уставился на нее, не веря. — Пожалуйста, — она закатила глаза. — Это просьба издательства. У них для тебя предложение. Какой-то драматург услышал о его проекте и захотел работать с Нельсоном. Он написал пьесу о француженке, вдове, у который сына убили террористы. У нее роман с мусульманином, и смерть ее сына может уничтожить и их отношения, и все сообщество. — Сообщество? — повторил Нельсон. — Ты шутишь? — Он хочет использовать твои фотографии в декорациях. Увеличить и напечатать шелкографией. Это прекрасная возможность показать твои работы. Ты же слышал его имя? Он делает очень актуальные вещи. Наверняка будет много прессы. Французский национализм, исламофобия, смертники, кросскультурная любовь — все, что пожелаешь. Принесли салаты, и Джемайма, продолжая расхваливать ему проект, стала разделять их еду. Она выбрала все картофелины и яйца из своего салата и переложила ему на тарелку, так что скоро у нее осталась только зелень и кусочки бледно-розовой рыбы. В ее манере есть не было ничего очаровательного: она ела как будто через силу, как будто еда — это неприятная обязанность, которую приходится исполнять с минимальным использованием калорий. Она не притрагивалась к корзине с хлебом, хотя они ведь не где-нибудь, а в Париже. Может быть, это единственное, в чем она была обделена, в чем она себе отказывала. Нельсон наворачивал хлеб. Он утопил салат в масле. И спросил, сколько дней добавится к поездке с этим проектом. — Надо будет вместе с ним прочитать сценарий, сделать макеты декораций. На это нужно время, — уклончиво ответила Джемайма и глотнула вина. — Мне надо обсудить это с женой. — И еще кое-что. Это бесплатно. Нельсон рассмеялся. — Тогда я пас. Что они думают, я студент на летней практике? — Ты будешь получать командировочные, мы оплатим отель. Просто представь, как это украсит твое резюме. Это, считай, бесплатная реклама. Он понимал, что глупо слушаться советов по карьерному росту от Джемаймы. Она молода, недальновидна, она не художник. Ее дело — имейлы, ланчи и хайп. — Я не могу работать бесплатно. У меня семья. — Поправка — у тебя жена. И большую часть времени ты не особо о ней беспокоишься. Нельсону не нравился ее тон: можно подумать, она что-то знает о нем и Ноэль. — Не делай такое лицо, — сказала Джемайма. Она говорила и жевала одновременно, и кусок рыбы крутился у нее во рту, как второй язык. — Я не хотела тебя обидеть. Но ты просто не можешь отказаться, и не только из-за книжки. Ты не готов ехать домой. Я же вижу. Уже после, в его номере, Джемайма надела халат и пошла курить на балкон. Их было видно с улицы: Джемайму с голыми ногами, Нельсона, уже в трусах и майке. Ветер трепал ее волосы, закрывая лицо, она предложила ему сигарету, и Нельсон не мог отогнать мысль, что они только исполняют роли — художник и его любовница, двое американцев в Париже, белая женщина, готовящаяся начать жизнь, и ее черный возлюбленный. Иногда у него возникало такое чувство, будто за его жизнью наблюдают, будто люди видят не только, что он делает, но и что он думает. Он пытался ограничивать свои мысли, как будто это монолог, который кто-то может подслушать. В этом моменте не было ничего романтичного — внизу гудят машины, Джемайма печатает что-то на телефоне. Нельсон оглядел панораму, голубые крыши, лабиринт зданий песчаного цвета. Это был великолепный вид, куда эффектнее, чем отдаленный шпиль Эйфелевой башни, зеленый коридор Елисейских полей, чем все виды, которые печатают на открытках для туристов. Город так мало изменился с тех пор, как он учился за границей. Тогда он был совсем парнишкой, бойким, влюбленным в Ноэль. Он до сих пор влюблен в нее. Просто спит с кем-то другим. — Прочти, — сказала Джемайма, протягивая ему телефон. — Это первая сцена пьесы. Она небольшая. У нее еще розовели щеки, и Нельсон вдруг увидел, как она лежит, распластанная на матрасе, лицом вниз. Он входил в нее и выходил медленно, как она любила, хотя ему трудно было себя сдерживать. Но оно того стоило — ради ее вздохов и метаний. Он умел доставлять ей глубокое удовлетворение, раз за разом. А она любила покричать, что ему нравилось. Он запоминал ее вскрики и стоны и потом проигрывал их в голове. У него совершенно не получалось совладать с этой историей. Нельсон прислонился к железной решетке и прокрутил текст. — Господи, — сказал он. — Да, это, конечно, не Шекспир. Нельсон зачитал вслух: «Самое худшее в бесконечной войне то, что в ней нет победителей, но всегда льется кровь». — Это как бы правда. — Это нравоучительные сопли. — Ты бы видел, в каком театре это будет идти. Может, тогда бы согласился. — У меня сегодня должен быть выходной. Я даже не успел толком побыть туристом. — У тебя будет на это полно времени, когда ты согласишься остаться. — Знаешь, моя жена раньше была театральным режиссером. — Я думала, она домохозяйка. — Неправильно думала. Джемайма подняла руки. — Вот не надо. Я очень уважаю домохозяек. Моя мама сидела со мной дома много лет — Она стряхнула пепел на улицу. — А ты никогда не говоришь про своих родителей. Иногда про жену, как будто хочешь напомнить мне про ее существование, но она столько звонит, что как тут забудешь. Но то, что ты женат, не очень интересно. В твоей биографии даже не сказано, где ты вырос. Столько портретов Юга, но ни слова о том, откуда ты так его знаешь. Жил ты там или ездил к бабушке с дедушкой на лето. Или твои предки были рабами. — Естественно, они были рабами. — Но ты как будто хочешь, чтобы люди считали, что ты возник из ниоткуда. Ты думаешь, это таинственно, но людям не этого надо. Людям подавай хорошую историю становления. — Вопросы про мое искусство, а не про меня — интереснее. — Но продается-то не только искусство. Джемайма встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Губы у нее были теплые от сигареты. — Так что, хочешь посмотреть этот театр? Нельсон начал фотографировать, когда много ездил по стране с Ноэль. Они оба не хотели возвращаться домой на каникулы, так что просто арендовали машину и катались. Они ездили в Саванну, Чарлстон, в Смоки-Маунтинс, один раз даже во Флориду. Нельсон снимал мужчин у придорожных фруктовых ларьков, апельсиновые рощи, болота, высокую траву, которая всегда предвещала приближение к сточным водам. С помощью старой мыльницы он снимал автопортреты в ванных мотелей и крупные планы Ноэль, девятнадцатилетней, прыщавой и такой красивой под жесткими грязными простынями. Ему нравилось, как фотография сохраняет тайную жизнь человека, места. Как будто мир постоянно открывается тебе, стоит только посмотреть. Он наскреб нужную сумму со своих университетских подработок, чтобы оплатить мастерскую и курс фотографии. Он выигрывал гранты, получил финансирование от декана. Одно лето проучился в Париже, следующее — в Бразилии. Благодаря своим фотографиям он избежал лицемерных комплиментов однокурсников и преподавателей — он был бесспорно талантлив. Какое облегчение — что-то уметь от природы. На его первую выставку после колледжа пришло достаточно народу — в основном друзья Ноэль по театру. Он не собирался делать серию из своих путешествий; он только что отснял серию пожилых черных мужчин, чьи лица казались ему прекрасными. Продал он очень мало, но отзывы были хорошие. Их жизнь не изменилась. Он работал в продакшене на киносъемках, по выходным снимал пошловатые семейные портреты. В основном они с Ноэль пополняли копилку подработками в барах, в кофейнях, и это преисполняло их чувства собственного достоинства, как будто они платили по долгам. Этот период длился всего несколько лет. В конце концов Ноэль стала режиссером в известном театре, а Нельсону стали предлагать работу в журналах и выставки в галереях. Скоро им стало хватать и на ужины, и на коктейли, и на театр, и на длинные выходные на Карибах, где они плавали с трубкой, выпивали на пляже, ели жареную рыбу руками. Они стали настоящим средним классом, но чувствовали себя богачами, и не только из-за роскоши. Они жили простой мирной жизнью. Работали, приходили домой, виделись с друзьями. Они готовили овощи, пили овсяное молоко, принимали витамины. Ходили по ночам гулять по району и чувствовали себя в безопасности. Они не болели, не нуждались, они не умерли и не умирали. Не знали за собой никаких зависимостей. В прихожей висели их дипломы в рамочке. Нельсон никогда и не думал, что два человека могут жить так хорошо. Иногда во время пробежки Нельсона вдруг охватывало чудовищное предчувствие, будто с Ноэль случилось что-нибудь ужасное. Не страх, а просто осознание факта, катастрофы, которую он ощущал всеми фибрами, как шестым чувством. Ее сбил автобус, на нее напала дворняга, она попала в перестрелку и истекла кровью, потому что добрый прохожий не смог зажать рану. Он изо всех сил несся к дому, а там она, сидит на диване в очках, читает пьесу. Он вставал перед ней на колени, клал голову ей на ноги и не рассказывал, что видел. Он успокаивался, и жизнь — их ничем не испорченная уютная жизнь — продолжалась. При всех его амбициях он знал, что на самом деле ему нужна только она. Ноэль была его ключом к хорошей жизни. Другие женщины появлялись только в поездках. Официантка, которую он пригласил к себе в номер на конференции в Рио. Кураторка манхэттенской галереи, которая жила в квартире со стенами цвета сливы. Студентка на лекции, которую он читал в Чикаго. Художница в творческой колонии в Мэне. Значили все они только одно: что без Ноэль он не знал, как успокоиться. Никто никогда не посягал на ее место в его сердце. Он звонил ей и возвращался, всегда. Но с Джемаймой он делал что-то иное. Он расхаживал с ней по городу так, как будто принадлежит ей. И не отвечал жене. Это было отвратительно, он сам себе был отвратителен. Может, он хотел опередить удар Вселенной. Разрушить свою жизнь до того, как ее у него отнимут. Но даже такое объяснение его поступков было слишком снисходительно. Может, он просто хотел ее наказать. Ноэль нарушила их первое и самое важное обещание: жить хорошо и не оглядываться. Перейти границу возможного для таких, как они. Она позволила себе упасть, а он не хотел падать с ней. Если спать с Джемаймой и переключать Ноэль на автоответчик, может, она услышит: «Ты меня с собой не потащишь».