— Никому не скажу. Диана обнимала Ноэль, и та положила голову ей на плечо. У младшей сестры было такое крепкое надежное тело — приятно было на него опереться. — Может, вы еще что-то придумаете. Ноэль отстранилась от сестры и посмотрела ей прямо в глаза. — Я не говорю, что это ваш долг, но некоторые остаются вместе после такого. Диана не стала говорить этого вслух, но она думала об Альме. Диана не сомневалась, что, если бы Альма ей изменила, она бы ее простила. Любая жизнь без Альмы казалась хуже, чем жизнь с ней. Ноэль покачала головой, не веря. — Я никогда не смогу простить его. Я не хочу кончить, как мама, с мужчиной, которому нельзя доверять. — Дай себе время, — сказала Диана. — Ты слишком зла сейчас. Тебе не нужно ничего решать сразу. Обе сестры замолкли. Они держались за руки и сидели на ступеньках, глядя на сад. Хотя было еще темно, птицы уже защебетали на деревьях. В светлое время они носились по саду от одной кормушки к другой, как разноцветные пули — синицы, кардиналы, воробьи. Иногда горлицы. Ноэль любила пить кофе на террасе и смотреть, как птицы летают от столбика к столбику. На лужайку часто выходили олени, жевали веточки; они исчезали, как только мимо проезжала машина. Эти места напоминали ей о доме, где они все росли, пока не переехали к Хэнку, хотя дом Дианы был меньше, в стиле ранчо. Но все здесь было так знакомо: густой аромат перегноя и травы, сад, сосны, живность во дворе, косые лучи сквозь ветви, тишина и скромные просторы, паутинки на окнах веранды. Иногда в дом пробирались сверчки и трещали, прыгая по гостиной. Ноэль видела, как Альма ловит их голыми руками и отпускает на улицу. — Знаешь, если бы я тут не выросла, мне было бы тут так хорошо… Диана усмехнулась. — Тут божественно. Зря ты так долго не приезжала. — Хорошие вещи легко перестаешь ценить. Не думай, что ты сможешь завести детей, когда захочешь, Диана. Это не так просто, как кажется. Начинай как можно раньше. Начинай вчера. Ты хочешь детей? — Ну да, — сказала Диана равнодушно. — Из тебя получилась бы прекрасная мать. — Из тебя тоже. — Может быть, — пробормотала Ноэль. — Легко быть хорошей матерью, когда только воображаешь детей. Не уверена, что смогу стать достойным примером. Знаешь, я иногда вспоминаю старшую школу и ту постановку в одиннадцатом классе. Помнишь? Я вспоминаю, какая я тогда была храбрая, решительная. Мне казалось, что все возможно — достаточно только вырваться, свалить из Северной Каролины. — И у тебя все получилось. — В каком-то смысле это было лучшее время в моей жизни. Я была влюблена. Я так любила Джи. — Не позволяй ностальгии сбивать тебя с толку, — сказала Диана. — Не время идеализировать первую любовь. Ноэль пихнула сестру плечом. — Ты-то что знаешь о первой любви? Ты никогда никого домой не приводила. — Как и Маргарита. — Да, но от нее всегда пахло мужчинами. Она вся была в засосах. Про нее все было понятно. — А про меня нет? — Тебя я никогда не могла раскусить, сестричка, и уверена, в один прекрасный день ты поразишь нас всех своими секретами. Альма приготовила завтрак: булочки на кефире, яйца, салат с кейлом, капустой и фенхелем, все с огорода. Диана сварила кофе и сделала морковный сок. Они кружили вокруг друг друга на кухне под романтичную сальсу. Маргарита сидела в телефоне, а Ноэль, пока накрывали на стол, листала вчерашнюю газету. — У вас такие милые утренние ритуалы, — сказала Маргарита. — И целый день в таком духе? — Обычно нет, — ответила Альма. — Но сегодня особенный день — вы приехали. Она села к ним за стол с тарелкой овощей, яичницей и булочками, на которых поблескивал апельсиновый джем. Вчера она накрасила ногти ярко-красным. На ней была футболка группы «Слейтер-Кинни», обрезанные джинсовые шорты и кожаные сапоги по колено. — Ты так одеваешься, чтобы работать с собаками? — спросила Маргарита. У Альмы свой стиль, это ей нравилось. — Я просто надеваю, что захочется. Иначе я вечно ходила бы в джинсах и футболке. Диана рассмеялась и подсела к Альме. — Ты все запачкаешь грязью. Она чуть не протянула руку, чтобы коснуться Альмы, ее ладони на столе, но осеклась. Так легко было ее касаться. — Я тоже чуть не обзавелась соседкой в Лос-Анджелесе, — сказала Маргарита. — Но она оказалась такой сволочью. Наверное, оно только к лучшему, что мы так и не съехались. Я бы ее убила. И ее собачку заодно. Ноэль взглянула на Маргариту, подняв брови, а потом снова уткнулась в газету. Сегодня утром она была непривычно молчалива. Бледное лицо, покрасневшие веки. Маргарита заметила, как Диана на нее поглядывает, и даже Альма все время предлагала ей еще салата, еще кофе. Они ухаживали за ней, и Маргарита сразу поняла, что что-то не так. Если спросить прямо, они ни за что не ответят. Она раздавила булочку вилкой, чтобы казалось, что она что-то съела, и стала придумывать, как вытянуть из них, что произошло. Они обсуждали какую-то историю в газете — закрывали допотопный супермаркет; на месте магазина для рукоделия и химчистки будет пивоварня и зал для боулинга. — Мама столько сил вложила в эту кампанию, столько беспокоилась, и что? Взгляните, что стало с этим городом. Даже на восточной стороне теперь все вылизано. — Она обернулась к Альме. — Диана тебе не рассказывала? Про нашу матушку-активистку? Тебе вряд ли понравится. И Лэйси-Мэй тебе вряд ли понравится после этой истории, даже если она тебе нравится сейчас. Понимаешь, наши родители, они оба психи. Просто разного рода. Единственным вменяемым членом нашей семьи всегда был Дженкинс. Диана рассказывала тебе про нашу собаку? — Вы все сегодня вечером поедете искать отца? — Альма с легкостью обезвредила все мины, разложенные Маргаритой. Она не попалась на ее удочку, но и из разговора ее не вытеснила. Маргариту это впечатлило. Альма, с темным маникюром, пышными кудрями, розовой кружкой «Планирования семьи», которую она держала двумя руками, идеально подходила для черно-белой фотографии. Маргарита сделала снимок на телефон. — Что ты делаешь? — спросила Альма. — Просто хочу запечатлеть момент. Мне нравится твоя эстетика. Альма отошла от стола якобы помыть свою тарелку. Она наклонилась над раковиной и продолжила есть, отвернувшись всем телом от Маргариты и ее телефона. Маргарита быстро загрузила снимки того утра: вид с террасы («древо-терапия»), накрытый стол («Все свое, с грядки»), Альму («Новый Юг»), сестер («Наверстываем упущенное» и «Старые друзья»). Она не стала писать, что она дома. — Нам пора, — сказала Диана и стала объяснять, какой у них план на утро. Они с Ноэль возьмут грузовик Альмы. Ее высадят у садика, а потом поедут по мотелям, где Робби часто бывал за все эти годы, и автомастерские, где он халтурил. Маргарита возьмет седан Дианы и поедет на восточную сторону, проверит всякие заведения там — пекарни, мясные, «Супер супер». — Я, значит, на восточную сторону? Одна? А вы вместе будете кататься? Диана покраснела. — Я так думала, но план всегда можно поменять. — Ты поезжай с Дианой, — предложила Ноэль с редким великодушием. — Или вы поезжайте вдвоем, — сказала Диана. — Забейте, — сказала Маргарита, взяла со стола тарелку и кинула ее в раковину. — Могла бы догадаться, что так будет. Тогда поехали. Сперва Маргариту просто раздражало, что сестры оставили ее одну. Но потом она поняла, что с Ноэль что-то не так, а у Дианы генетически заложено сразу бежать к тому, кто в беде. Как у собаки. Собаки порой жмутся к ногам самых отвратительных людей. Находят самых больных, одиноких, злых и выбирают их, потому что собаки знают, кому нужно утешение. Она решила, что не может винить Диану, и тогда ей стало легче, спокойнее. Она просто отпустила свой гнев во Вселенную. Незачем больше сидеть в припаркованной машине, то колотя кулаками по рулю, то пытаясь следить за дыханием. Она стала ездить по району, заезжать в разные мастерские, спрашивать про Робби Вентуру; она показывала его фотографию, описывала рост и походку. Иногда приходилось говорить по-испански, она запиналась. Она знала mi papá, но не знала, как сказать, что он пропал, исчез, поэтому говорила: Él no está aquí, но это было бессмысленно. Все соглашались и повторяли за ней: Él no está aquí. Она разговаривала с кассирами, с грузчиками, с официантом в такерии, и в конце концов все сводилось к твердому «нет». Никто не знал, где он, а по большей части никто и его не знал. В лучшем случае говорили «знакомое лицо», но никто не знал его имени, и никто не мог вспомнить, где видел его последний раз. До обеда еще был час, когда Маргарита решила вернуться к сестрам и рапортовать. Они собирались встретиться в центре поесть суши. Пока за все платила Диана, и Маргарита не возражала. По дороге она развлекалась тем, что представляла, какие закажет роллы, и как расставит все, и керамическую мисочку для соевого соуса, чтобы сфотографировать и днем сделать пост. Но после семи остановок она устала, и ей нужно было чем-то взбодриться. Ей не нравилось чувствовать себя некомпетентной, когда люди смотрели на нее, не понимая, нахмурившись, пока непослушный язык коверкал слова. И ей не понравилось, как они избавились от нее — ее сестры. Если бы ей надо было подобрать слово для этого чувства, она бы сказала, что уязвлена. Так что она решила подкрепиться одна, без них. Устроить себе ранний перекус, вернее, перекур. В стороне от главной артерии Валентин-роуд к углу торгового центра лепился ресторан в терракотовых цветах. В окне мигал знак: TAMALES, CERVEZA Y MÁS[13]. В самом ресторане был бар, виниловые загородки, плохенькая роспись со сценами похождения перчика чили. Было довольно темно, хотя ничего скабрезного она не заметила. В основном столики занимали парочки и семьи, все ели бобы с рисом, пили газировку из стаканов со льдом. К ней подошел официант и спросил: — Сеньорита, чем могу помочь? Маргарите это понравилось. Она попросила усадить ее за баром. Она заказала пиво и рюмку текилы. Бармен взглянул на нее, моргнул, но промолчал. К выпивке прилагалась корзиночка с чипсами тортилья. Она налегла на чипсы, хотя сальса оказалась гораздо острее, чем она ожидала. Опустошив рюмку, она попросила еще, в пару к пиву. Когда бармен вернулся с текилой, она показала ему фотографию отца. Фотография была старая, примерно того времени, когда Маргарита училась в старшей школе. Отцу, судя по всему, было лет тридцать. Загорелый, с проколотыми ушами, но без серег — бриллиантовых гвоздиков, которые он то ли заложил, то ли потерял. Он казался слишком худым, с выпирающими жилами, как у человека, чье тело истощилось от физического труда, хотя работа в автомастерских у него была не такая: он залезал под автомобили, выкатывался из-под них, занимался покраской, а все тяжести поднимали машины. Его загар отливал бронзой, и он улыбался, несмотря на выпавшие зубы: один передний, нижний клык, несколько задних. Правда, сощуренные глаза не улыбались — он как будто пытался пробурить дырку в авторе фотографии. Маргарита не знала, кто снял эту фотографию, откуда она. Ее дала ей Лэйси-Мэй. — Так что? — спросила она. — No lo conozco[14], — ответил бармен, и даже со своим испанским она поняла. Он спросил, будет ли она заказывать еду, но она попросила вместо еды еще рюмку текилы. Маргарита почувствовала, как алкоголь разъедает желудок. От острых чипсов у нее заболели десны. Все было не так, и теперь это «не так» захватывало и ее тело. Ее мать умрет, может быть, скорее всего. Все умрут, но Лэйси-Мэй умрет быстрее, гораздо быстрее, чем они ожидали. А ее отец уже, вполне вероятно, мертв. Когда Робби только начал пропадать, они все боялись, что с ним что-то случилось, но он всегда возвращался в порядке. Это превратилось в привычку, в норму, но Маргарита всегда знала, что однажды он пропадет навсегда. Она не особо об этом думала — какой смысл? Когда умрет, тогда и умрет, как и все, но теперь она задумалась. Может, самым неожиданным поворотом в этой истории окажется, что Робби уже мертв. Она все равно нашла бы деньги на билет обратно в Калифорнию, но ей не нравилось представлять отца мертвым. Ей было проще, если бы родители придерживались заданного ритма: Лэйси-Мэй с Хэнком работали бы в магазине и продолжали изображать временный брак, а Робби чинил бы машины, упарывался, исчезал и возвращался, звонил бы дочкам пьяный, чтобы сказать, как он их любит. Так она знала, чего ожидать, она могла сосредоточиться на собственной жизни и карьере. Много лет родители, как телевизор без звука, разыгрывали одну и ту же знакомую пьесу. Можно даже не смотреть — все равно знаешь, что они на месте. Она вернулась к реальности. С Робби наверняка все в порядке. Прошло всего несколько недель. Когда бармен принес еще одну рюмку, он встал перед ней, меряя ее взглядом. Он был почти ее ровесник, кареглазый, поджарый. Довольно красивый, не считая отколотого зуба. Маргарита думала, что он сейчас будет к ней подкатывать или спросит, справится ли она с таким количеством выпивки. В любом случае, ответ был бы «да, конечно».