— Она тебе нравится. И если она пока не догадалась, то скоро догадается. Если будешь дальше так на нее пялиться. — Я не встречаюсь с белыми, — сказал Джи, как будто это его принцип, хотя он вообще никогда ни с кем не встречался. — Она не белая. У нее фамилия Вентура. Джи пожал плечами и хлопнул на одного из актеров. — Что ты за консерватор. Никогда не видела, чтобы ты с кем-нибудь столько разговаривал. — Разговаривает в основном она. — Ага. — А сегодня она со мной не разговаривает. Они еще играли, когда двери зала распахнулись и вбежал парень Ноэль. Высокий, с рыжими волосами, уложенными шипами, с силиконовыми браслетами на руках, как всегда в отражающих солнечных очках, пусть внутри и не было солнца. Плащ по колено развевался за ним; на поясе штанов болталась цепь для кошелька. Он сел на передний ряд, как будто его присутствие им не помешает, не нарушит ритм. Он казался слишком худым и бледным, и вид у него был зловещий. Наконец Ноэль не выдержала: — Мистер Райли, уже десять минут. — И мистер Райли разочарованно вздохнул и велел всем расходиться. Ноэль подошла к Дьюку; он ткнулся ей в лицо и поцеловал ее, сунул руку в задний карман ее джинсов. Это было мерзко: он как будто помечал территорию. Джи отвернулся. Адира заметила это и подняла брови. Она будто хотела сказать: ага, как же, не нравится она тебе. Адира взяла под руку Шона, и они вышли из зала вместе, смеясь. Когда они успели превратиться в пару? Джи и не заметил, как это произошло. Может, поэтому столько народу захотели участвовать в спектакле. Когда речь идет о любви, мало кто может устоять. Всем хочется любви, даже если они не признаются в этом. Даже его мать менялась, когда дело касалось Рэя — памяти о нем, его имени. Но и такая любовь прожила недолго; мать спрятала Рэя подальше, как секрет. Все любят друг друга какое-то время, а потом забывают и хоронят. Забавно, что Джи играл единственного в пьесе человека, которого любят по-настоящему. Анджело и герцог тоже в конце концов заполучили по женщине, но это были странные пары. Отчасти поэтому мистер Райли назвал «Меру за меру» проблемной пьесой; все кончалось свадьбами, а не смертями, так что трагедией ее не назовешь, но и для комедии это слишком мрачная, тяжелая пьеса. Джи ушел последним: он прокрался в заднюю дверь, чтобы не столкнуться ни с кем из участников спектакля на крыльце, пока они там решают, куда пойти: в торговый центр или в «Кедр». Выйти на парковку, чтобы не заметили, отыскать Линетт, доехать до дома, добежать до комнаты и там первым делом броситься на кровать и подрочить быстро и жестко на воображаемую безымянную женщину у него в голове, с большими сосками и раскрытым ртом, из которого раздается его имя. Он уже размечтался и, с головой погрузившись в фантазию, вышел на улицу и вдруг натолкнулся на Ноэль, сидевшую на корточках у стены школы. Она ковырялась палкой в подошве своих тяжелых ботинок: выковыривала грязь и траву. Лицо у нее перекосилось от злости и покраснело, как будто она только что кричала. — Что ты делаешь? — Тебя жду, — сказала она, и Джи не поверил. — А где же твой бойфренд? Ты с ним уходила. — Он зашел, потому что был рядом — помогал нашим мамочкам с кампанией. Знаешь стенд перед администрацией, куда родители могут вешать объявления? Так вот они его захватили, обклеили в три слоя. В такое время в офисе никого нет, кроме секретарши, а она на их стороне. Она ходит в церковь родителей Дьюка. — Что они повесили? — Листовки. Бред какой-нибудь. Не знаю. Я его чуть прямо там не бросила. — А почему не бросила? Ноэль пожала плечами, и Джи понял ее. Если бы у него кто-то был, ему тоже было бы сложно представить, как бросить человека. — Он так говорит про переведенных новеньких, как будто мы их не знаем лично. Как будто речь не об Адире, не о тебе, не о моих друзьях. — Может, он и знает, про кого говорит. Ноэль задумалась на минуту. — Пойдешь со мной посмотреть, что они наклеили? С тобой как будто не так страшно. — Ладно, — согласился Джи, но не потому, что ему хотелось посмотреть, а потому что он хотел быть с Ноэль. У входа несколько человек стояли на ступеньках, смеялись, пихали друг друга в плечо, бегали вокруг перил. Родителей, заклеивших стенд, как и Дьюка, уже не было. В коридорах было пусто. Кроме драмкружка до такой поздноты в школе оставались только качки, да и те еще не вернулись с поля. Школьный охранник просто равнодушно кивнул, когда они вошли, — ему было все равно, что они задумали. Интересно, подумал Джи, он так же отреагировал, когда родители прокрались мимо с рулонами бумаги и скотчем. Когда они зашли в коридор, ведущий к администрации, они увидели, что все стены покрыты огромными листами белой бумаги, длинными, почти с Джи высотой. Они покрывали все, от цоколя до потолка. Их наклеили кривыми рядами, беспорядочно, и листы налезали друг на друга, как будто вырвались из стены. Джи с Ноэль прошли дальше по коридору, и Джи увидел, что это не листовки: это были вырезки из газет, которые родители увеличили и распечатали. Он не сразу понял, по какому принципу их отбирали, но заголовки все разъясняли. «Первая смертельная перестрелка года» — гласил один. «Бывший школьный учитель обвинен в нападении». «Одиннадцатилетний ребенок в тяжелом состоянии». «Развод с проколотой шиной среди ночи: чего опасаться». Статьи за много лет. Взломы, похищения, конфискация наркотиков, все на восточной стороне. Джи видел, что некоторые статьи распечатали и наклеили не один раз; дублировали самые жуткие истории. Ноэль ахнула и прикрыла рот ладонью, а другой рукой потянулась к Джи, но он уже отошел от нее дальше. В ушах гудело, тело как будто оторвалось от пола, зрение стало орлиным. Он просматривал каждый кусочек стены. Все вырезки были наклеены без логики, не по хронологии, не по роду преступления. Тут были и неважные новости про столкнувшиеся в пробке на бульваре машины, и такие ужасы, как дети, случайно попавшие под огонь в перестрелке на автомобилях. Огромные выцветшие листы, расплывчатый шрифт, искаженные фотографии. Может, Джи и сам нашел эту статью, но казалось, будто она нашла его. Огромный шрифт заголовка манил его, как маяк: «Местный житель убит на Ивинг-стрит». Джи не знал названия улицы. Он никогда не видел новостей того дня. «Рэймонд Джилберт, — гласила статья, — двадцати четырех лет». Ни «Суперфайн», ни другой репортаж, который скоро напечатают в той же газете, не упоминались ни разу, как будто это были два разных человека, пекарь и жертва убийства, Рэй и Рэй. Имя Уилсона не называлось, как и имя «нападавшего». Ни слова про кровь, про мебель на газоне перед домом. У Джи перед глазами вдруг всплыл образ: массивное розовое кресло, дубовый комод. Он бегал между ними как по лабиринту. В статье говорилось что-то про ссору, про долг. Нападавший уже один раз отсидел за нападение, рукоприкладство и незаконное владение смертельным оружием. Он не платил алименты. В стычке больше никто не пострадал. Между двумя узкими колонками статьи зависла фотография Рэя. Слишком темная, слишком зернистая, чтобы дать реальное представление о его лице, но он казался таким молодым, каким Джи его не помнил. Неужели он был так молод, когда умер, когда был его отцом? Выглядел он так, будто не успел подготовиться к снимку: рот слегка приоткрыт в полуулыбке. Неловкая, постановочная фотография, как для выпускного альбома. Сколько Джи видел таких статей и таких портретов, и как легко всегда было поверить, что этих людей давно нет, потому что для Джи они никогда и не существовали. Но с лицом Рэя было иначе: при взгляде на него будто какой-то далекий факт, какое-то знание, которого он сам в себе не осознавал, вновь всплыло на поверхность со всем ужасом реальности. У Рэймонда Джилберта осталась девушка и ее сын. Там не говорилось, что Рэй был ему отцом, и не упоминалось его имя, только фамилия Джилберт, но этого было мало, чтобы кто-то догадался. Вот о чем он думал: догадается ли кто-нибудь. Джи чувствовал, как дрожит. Он осел на пол. Как бы он хотел, чтобы Рэй никогда не умирал, а лучше, чтобы у него никогда не было отца, который умер. Он предатель, думает только о себе. Он опустил голову к полу и прижался к холодной плитке. Зубы сжались, челюсти запечатались. Ребра вздымались и сокращались с каждой попыткой вдохнуть. Он слышал, как издалека, все дальше, его зовет Ноэль, хотя и знал, что она, наоборот, приближается. Вот она смотрит на него. Тянется к нему. Положила руки ему на плечи. Надо быть осторожнее, чтобы она не увидела. Джи нашел в себе силы как-то успокоиться. Оттолкнулся руками. Встал на ноги. 13. Октябрь 2018 года Пидмонт, Северная Каролина Часовней в больнице служила одна аскетичная зала. Золотое распятие на сосновом алтаре, а перед ним — складные стулья узкими рядами. Робби сидел в заднем ряду под рисованным витражом. Воздух в церкви был душный, затхлый. Он решил помолиться. В этой полузаброшенной комнате он сказал Богу все, что не решался сказать Лэйси-Мэй, когда видел ее. Все это время после развода он не переставал верить, что они найдут дорогу обратно. Когда он представлял смерть, они были вместе. Кто-то уйдет первым, а за ним и второй. Но только в старости. Не такая уж безумная мечта. Он не сомневался, что она научилась любить Хэнка, как любят дальнего родственника, собаку, старушку из церкви, — эта любовь в основном состояла из привязанности, благодарности и смутного желания увидеть человека еще раз. Спокойная, приятная любовь, но ограниченная. У них с Лэйси-Мэй все было иначе, и он не сомневался, что она еще хранит это чувство и отдалась бы ему, если б только увидела в нем того человека, который был ей нужен, подходящего человека, которым он так и не стал. Ушла Ноэль, потом Маргарита, потом Диана, и он упустил все возможности ее отвоевать. Сам виноват. Можно было бы взмолиться: «лучше бы и не начинал», но какой смысл. Молитвами не обратишь время вспять, не переделаешь себя. Если бы однажды он оказался достоин, разве имело бы значение, что он так надолго ее оставил? Что он ее обокрал? Она бы не держала обиды, если бы он снова стал ее мужчиной, если бы она снова могла ему доверять, если бы от него был толк. Она была к нему добра, никогда не запрещала девочкам с ним общаться, только сама держалась подальше, и он ее понимал. Он и сам держался бы от себя подальше, если бы мог. Несколько раз у него почти получилось. Он работал, копил деньги, тратил их, начинал сначала. Его увольняли, он находил новую работу, его опять увольняли. В промежутках были женщины, квартиры; в какие-то дни ему казалось, что это предел, но предела не было. Жил он не наркотиками, а Лэйси-Мэй. Ради нее он проходил по кругу мотели, города, годы. Дочки в нем теперь — или никогда — не нуждались. Но одной Лэйси, мечты о Лэйси, о том, что он завяжет и снова будет любить ее, было достаточно, чтобы продолжать красить машины, проверять тормоза, менять шины, чистить зубы, тушить перед сном сигарету, чтобы не спалить кровать. Он хотел помолиться о ее опухоли, но в результате говорил только о себе. Что он мог сказать Богу? «Не забирай ее»? Смерть за всеми придет. «Помоги мне ее отпустить»? Этого никто не мог сделать, даже сам Творец. Наконец он стал молиться: «Не сейчас, Por favor, Señor[20], дай ей немного времени на меня». Эгоистично, но какой смысл врать Богу. Он и так уже все знает, знает, что Робби ничего не заслужил. Но еще он знает, что Лэйси-Мэй всегда была его женой; в своем сердце он ее не предавал. А это чего-нибудь да стоит. Двери часовни распахнулись, и Робби обернулся и увидел Маргариту: его рослую девочку в высоких сапогах. Юбка едва прикрывала бедра, кофточка с пышными рукавами тоже совсем ничего не прикрывала. Он постарался улыбнуться ради нее, но у него болело везде: в костяшках, за глазами, в деснах. Больно быть таким трезвым. Маргарита села рядом, и юбочка исчезла под ней. Он не знал, как она догадалась, где он. Шестое чувство. Остальные ее всегда недооценивали. — Где твои сестры? — Ноэль не придет. Диана и Альма уже в палате. — La novia[21]? Маргарита кивнула. Робби вздохнул. Новости Дианы его не удивили; у его американских дочек американская жизнь. Они уже большие. Да и потом, он не мог не признать, что Альма, с этими ее волосами — просто нечто. — Мы с Ноэль не пересечемся, если она не приедет. — Ты что, опять уедешь? Диана заплатила за мотель до конца недели. — Почему родная дочь не хочет меня видеть?