Ноэль испытала облегчение, а потом ее накрыло волной восторга. — Это же замечательно. Я так рада за тебя. — Так что лучше залезай в машину. Мне понадобится столько помощи от моей подружки невесты. — А что скажет Маргарита? — Расслабься, у меня две подружки. — Неплохо придумано, сестричка. — Слушай, мне пора идти. Собака грызет какие-то провода. — Люблю тебя. — А я тебя. Сестры попрощались и повесили трубки. Легкость, с которой она сказала сестре, что чувствует, с которой ее сестра ответила, прошла незамеченной. Ноэль решила, что так и должно быть. Любовь — это что-то обычное, что-то повседневное. — Отвезти тебя домой? — спросил Бэйли. Он уже оделся и смотрел на нее со скамейки. — Моя сестра женится. Он сделал мрачное лицо. — Не Маргарита же? Они рассмеялись, и Ноэль первой пошла к машине через заросли. Ферма стояла в конце длинной пыльной дороги примерно в четверть мили длиной. Они проехали мимо пруда с утками, мимо дерева с качелями, на которых, наверное, катались хозяйские дети, когда были маленькими, мимо сарая, где любили прятаться старые злобные бассет-хаунды, гроза фермы. Они выскочили, как только услышали мотор Бэйли. Ноэль опустила окно и отпугнула их. Медленные, толстые, они все равно выглядели внушительно. Ее квартира состояла из двух комнат. Одна служила кухней и гостиной, здесь уже стояли деревянный стол, старые кресла в клетку и бархатный диван. В спальне она положила матрас на пружинах. И повсюду висели чучела уток, цапля на потолке, а над дверями — рогатый олень. — Старый фермер — охотник, — пояснила Ноэль, вытаскивая из шкафа полотенца. Одно она дала Бэйли и занялась чаем. Его ждал долгий обратный путь, почти два часа, но они оба молчали. В холодильнике ничего не нашлось на ужин, и она намазала мед с маслом на хлеб, налила молока в молочник. Он сел с ней за стол, в свете низкой лампы. Она поставила болеро на телефоне и включила колонки. Последнее время она больше ничего не слушала, хотя и не могла понять почему. Может, потому что она развелась и ей хотелось пошленьких песен об утраченной любви. Или ей хотелось слышать больше испанского перед усыновлением. А может, музыка наполняла ее жизнь романтикой без всех отягощающих обстоятельств: без мужа, без общего счета в банке, без необходимости ублажать мужчину. Бэйли прихлебывал чай. — Как тебе жить одной? Одиноко, но проще, скажи? — Я хотя бы знаю, чего ожидать, — сказала Ноэль. — Когда выходишь замуж, кажется, что проведешь с человеком всю жизнь, но это не так. Жизнь можно провести только с собой. — Я пытаюсь вспомнить, как был женат, и не понимаю, как мы проводили все это время с Клем. Наверное, готовили обеды, спорили о каких-нибудь глупостях. — Он намазал еще меда на тост. — А сейчас у меня вся жизнь нараспашку. Ноэль молчала. — Я усыновляю ребенка, так что скоро у меня не будет никакого времени. Но я не против. У меня было много своего времени. — Усыновляешь ребенка? Одна? — Конечно. Ты-то кое-что об этом знаешь. — Моя мама королева. О лучшей я не мог бы и мечтать. — Я тебе всегда завидовала. Мне всегда хотелось, чтобы Рут считала меня своей дочерью. — Так она и считает, разве нет? — Наверное. — Правда, не могу сказать, что когда-нибудь видел в тебе сестру. Даже когда ты с нами жила. Иначе сейчас было бы совсем неловко. — Бэйли перегнулся через стол. — Ну, понимаешь, между мной и Маргаритой… — Ой, да ладно, — сказала она и взяла его за руку. Они раздели друг друга быстро, еще влажные и холодные после купания. Они разглядывали друг друга, и Бэйли оказался так хорош, как она и ожидала, — мышцы его рук, его широкая грудь, форма ног, его член. Первое, что он сделал, — прижался к ней ртом. Он целовал ее лицо, веки, ключицы, грудь. Он уложил ее на кровать, поцеловал наконец в губы, потом опустился к ее животу. Ноэль пронзило сквозь все тело. Она потянулась к нему. Ей было так хорошо, что он еще не остановился, а она уже кончила. У нее кружилась голова. Она куда-то плыла и блаженно улыбалась. Он спросил, можно ли ему в нее, и она сказала да. Он спросил, есть ли у нее презервативы. Она помотала головой. — Я так давно одна. А у тебя нет? — Я собирался провести день с мамой. — Голый, он все еще стоял над ней на коленях. — Мне все равно, если тебе все равно, — сказала Ноэль. — Ладно. Он подвинулся вперед и поставил локти по сторонам от ее лица. Потом поцеловал ее долго, медленно, раздвинул ее ноги своими и опустился в нее. Она вздрогнула от тепла и веса его тела. Вот чего ей так не хватало. Он двигался все быстрее, и она постанывала с ним, хотя знала, что больше не кончит. Наконец он эффектно вскрикнул ей в ухо. Она целовала и целовала его плечо, как будто любила его, как будто предлагала ему свое благословение. И вдруг почувствовала, что плачет. — Прости, — сказала она. — Прости. Он перевернулся на бок, сплел свои пальцы с ее. — За что ты извиняешься? — Он протянул ей свою мятую футболку. Она высморкалась в «Клементин фармс». — Просто мне давно не было так хорошо. — Рад быть полезным. Поступок, достойный письма домой. Ноэль рассмеялась сквозь слезы. — Только не рассказывай мамочке. — Она была бы в восторге, — сказал он. — Но я не расскажу. Они лежали, пытаясь отдышаться, купаясь в запахах друг друга, влаги, воды и ила с пролива. Ноэль как будто отходила после наплыва чувств: она так хотела Бэйли и в то же время скучала по Нельсону, она ушла глубоко в свое тело и в то же время — в свои мысли. Бэйли перегнулся через нее и стал искать на полу джинсы. Он вытащил тоненькую коричневую сигариллу и показал ею на Ноэль. — Ты не против? — Это вредно. — Да ладно. Серьезно? Никогда не знал. — Он подмигнул и закурил. Он курил молча, свободной рукой поглаживая ее бедро. Докурив, он потушил бычок и задремал. Ноэль решила, пускай спит, — она разбудит его через несколько часов, и он поедет домой. Насколько она знала, работа на ферме начинается рано — ему придется вернуться. С закрытыми глазами он был похож на Рут, с морщинками, с такой обветренной кожей. Она вдруг подумала, что надо было спать с мужчинами больше, пока у нее была возможность. Когда в доме появится ребенок, такой возможности уже не будет. То ли из-за секса, то ли из-за новостей про свадьбу Дианы — почему-то ее мысли обратились к Нельсону. Она часто думала о нем, хотя он и вышел для нее за кадр, как будто их прошлая жизнь была в дымке, как будто память милосердно сыграла какую-то шутку. Она смутно помнила, как чувствовала себя, когда они спорили, как она скучала по нему, когда он уезжал. Вспомнила, как он умел смотреть на нее, какие у него были поцелуи. Все это стало привычкой. Отдельные моменты, которые она помнила отчетливо, все были из последнего этапа: этот мерзкий звонок на крыльце Дианы, то утро, когда она его отослала. Когда она только приехала на побережье, они еще переписывались по имейлу, договаривались, что делать с домом, с мебелью, с небольшими накоплениями в банке. В конце концов они просто продали все и поделили пополам. Обоим нужны были только наличные. Все прошло настолько дружественно, насколько возможно при разводе. Ноэль отдала сколько-то денег Маргарите, чтобы помочь ей найти нормальное жилье в Лос-Анджелесе, а остальное решила откладывать и жила как можно экономнее. Она почти накопила на усыновление, но ей еще не хватало на первый взнос за жилье, чтобы они могли переехать, когда ребенок подрастет. Она хотела взять мальчика из Колумбии; у нее в семье и так хватает женщин. Но она не возражала и против девочки или ребенка из любой другой страны в Южной Америке. Нельсон знал, что она собирается взять ребенка, но в письмах они обсуждали только развод. В переговорах они вели себя подчеркнуто вежливо, пассивно. «Конечно, если пожелаешь», писали они, или «Я не против, как тебе удобно». Наконец они все разделили, и письма прекратились. А потом он еще раз написал ей. Он получил стипендию где-то еще в Европе. Ноэль не запоминала подробности его новой жизни. Теперь разве это ее дело? Но он написал ей так откровенно, так чистосердечно, что она даже подумала, не отправил ли он письмо случайно. Все время, пока она была его женой, ей этого и не хватало. Она много раз перечитывала письмо. Пока Бэйли спал рядом с ней, она открыла письмо на телефоне. Она отвернула экран от него и снова жадно вчиталась. Ноэль! Кажется, через каждый город Европы течет река. Я знаю, что это след прежних дней, когда торговля велась по воде, но не могу отделаться от ощущения, что в этом есть что-то символичное. Этот берег, тот берег, восточная сторона, западная сторона — как будто все города в мире одинаковые. Иногда я воображаю, что мы по-прежнему в одном городе и между нами река, но в любой момент ты или я можем ее перейти. Мы живем раздельно, но рядом. Я знаю, что это не так. Я должен был сказать тебе, как на меня повлияла потеря ребенка. В основном я думал о тебе, о моей обязанности вытащить тебя, вернуть нашу прежнюю жизнь. Мне всегда казалось, что мы легко можем потерять нашу жизнь, если не будем осторожны. Я не понимал, что наша жизнь — вокруг нас, во всем вокруг, во всем, что мы делаем вместе каждый день. Может быть, больше всего в жизни я всегда дорожил своим потенциалом, самой идеей, что я должен как-то воплотить, исполнить обещание своей жизни, своей удачи. Но однажды мне стукнет пятьдесят, сто, и все, что я сделал, все, что мог бы сделать, потеряет значение. Нечего будет сказать про мой потенциал, про двери, которые передо мной открыты или закрыты. Никто вообще меня не вспомнит. Не хочу звучать как нигилист. Мне трудно было смотреть, как ты тонешь. Все держалось на тебе, без тебя бы все распалось. Твоя сила была частью моей жизни, а я делал вид, что это моя сила. Прости меня за это. Иногда мне кажется, что я так и остался маленьким мальчиком, который ищет во всем подтверждения, что он не хуже других. Мальчиком, который все ждет, когда придут белые люди и прогонят его. Мальчиком, который забыл свою роль. Но мне нельзя скатываться в пессимизм. Я не так много о чем жалею — ведь в результате я оказался здесь, с жизнью, какой я не мог и вообразить. В общем, я сижу в кафе с видом на реку, тут совсем не Штаты. Не нужно все время заказывать, чтобы тебя не выгнали. Всего одна чашечка кофе — и часами никто не тронет. Даже меня. А официанты грубят всем подряд, так что не надо беспокоиться, что дело в тебе. Я решил написать тебе, потому что я сидел тут, пил кофе, и вдруг заходят муж с женой. Он черный, а она, не знаю, может быть, из Египта. Не поймешь. Но с ними была девочка, зеленоглазая, с темной кожей. Волосы заплетены в косички. Они заказали ей пирожное. Сами пили вино. И так было мило, девочка все время чем-то была занята: сковыривала вишенку с пирожного, глядела в окно на воду, болтала с родителями время от времени, а они сидели очень тихо. Смотрели на нее, на воду. Под столом они держались за руки и изредка подносили к губам бокалы. Как будто они жили в своем мире, и, хотя девочка тоже была его частью, на самом деле это был мир для двоих. Я представил, как девочка будет расти, появляться в их жизни, исчезать, как все дети, когда вырастают, а они так и будут сидеть за столом, держась за руки, и посматривать друг на друга. Это было прекрасно. И душераздирающе.