Я не отвечаю – не могу ответить. Вместо этого наблюдаю за своим изменившимся отражением. Все изменилось. Вся моя жизнь – вся наша история – сошла с оси. Перекосилась. Дженнинг что-то бормочет в сторону диктофона и нажимает кнопку выключения. Красная лампочка становится черной. Стулья скрипят, когда полицейские отодвигают их, чтобы встать. Я поворачиваю голову и наблюдаю, как ноги Уокера обходят стол. – Вы можете встать, Наоми? Нам нужно отвести вас обратно в камеру. – Уокер трогает меня за плечо, но я обмякла, как тряпичная кукла. Не могу пошевелиться. – Наоми? Пройдите с констеблем Уокером, пожалуйста, – говорит Дженнинг. Мои ноги повинуются, и я обнаруживаю, что стою, а Уокер держит меня за руку. – Офицер, который ждет снаружи, сейчас отведет вас обратно в камеру, ладно? Дженнинг провожает меня взглядом, пока я шаркаю рядом с Уокером, направляясь к двери. – Стойте. – Я прижимаюсь к нему, пытаясь высвободить свою руку из его хватки. – Стойте, стойте, стойте, стойте. – Не сопротивляйтесь, Наоми. – Я не сопротивляюсь, я только… Если позволю этим словам слететь с губ, полицейские окончательно укрепятся в мысли, что я виновна. Но самой мне отсюда не выбраться. Скажи это. Тебе придется это сказать. Все уже зашло слишком далеко. – Что? – спрашивает Уокер, нетерпеливо постукивая ногой по полу. – Могу я поговорить с адвокатом? Пожалуйста. 40 Кран в камере капает, и тихое позвякивание воды по металлу странным образом успокаивает, поскольку капли отсчитывают время вместо часов. У меня забрали мои часы. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как мне пообещали вызвать дежурного адвоката. Женщина-полицейский проводила меня обратно в камеру, и я прошла по коридору, медленно волоча ноги по полу и шаркая туфлями, – мое тело держалось только на адреналине. – Постарайтесь уснуть, – сказала она. – Вы, должно быть, измотаны. Я легла на кровать и накрылась тонким одеялом, натянув его до подбородка и подоткнув под себя по бокам. Но так и не уснула. Синяки на ее запястьях… Травма на затылке… Царапина на вашей руке… Вы никогда не говорили Эйдену, где находится бункер… Вы сделали это, чтобы наказать Эйдена? Вы уверены, что никогда не хотели причинить ей боль? Уверена ли я? Ведь это я написала те строки, те строки в дневнике, в которых говорилось, что я заберу Фрейю с собой. Что все произойдет быстро. Но я была больна. Во мне говорила обида, и я выплеснула ее на страницу, ведь пустые страницы были просто сосудом, который я могла наполнить своими негативными эмоциями, местом, где я могла запереть свои навязчивые мысли. Но что, если с тех пор эта мысль засела в моем сознании? Отравила его. Почему я не рассказала Эйдену о бункере? Дженнинг думает, я спланировала все с самого начала, что это был мой секрет, который я хранила внутри себя, так же глубоко в своем сердце, как бетонные стены бункера погребены под землей. Но это неправда. Я ни за что бы не причинила боль Фрейе. Ни из-за того, что Эйден бросил меня. Ни из-за приступов тревоги. Я уверена в этом. Хотя ты и раньше была уверена. Мой кулак отлетает вбок и врезается в стену. Боль пронзает руку, и я вскрикиваю. Стена испачкана капельками крови, костяшки пальцев разбиты. Я заставляю себя сесть и откидываюсь назад, вдавливая ноющий кулак в одеяло. Кап, кап, кап. Из крана по-прежнему капает, но раковина то появляется, то исчезает перед глазами, когда мои усталые веки смыкаются и почти тут же распахиваются. Нельзя сейчас спать… Нужно во всем разобраться. Полиция думает, что я убила Фрейю. Может, так и есть. Нет. Нет. Нет, я этого не делала. Не делала. Это неправда. Правда? Но ты не сказала им правду… Не всю. Ты же видела ее. Галлюцинации. Сначала я подумала, что Фрейя померещилась мне в конце подъездной дорожки из-за навалившегося горя. Но потом я увидела ее за окном. И на кладбище. А затем снова на ферме. Пытался ли мой разум убедить меня в том, что невозможное реально? Как раньше, когда я видела маму и папу? До сих пор помню, как у меня по коже побежали мурашки – ледяной озноб в тот теплый летний день, – когда я впервые увидела их на кладбище. Этого не может быть, подумала я. Но они стояли передо мной, и я видела их так же ясно, как безоблачное небо позади них. И то же самое я ощутила, когда увидела Фрейю. Она выглядела такой живой, когда брела по снегу. А дневник – это все, что у меня есть… Тони говорила, что я должна попытаться как можно подробнее описать каждый день, предшествовавший постановке моего диагноза, и я постаралась это сделать. «Это все?» – спросила она меня, перелистывая страницы. «Да», – ответила я. Все, что смогла вспомнить, я описала в мельчайших деталях, но в остальном в моей голове была одна пустота. Совершенно пусто, словно тех дней никогда не было. А что, если все это правда? Что, если часы между тем, как я уложила Фрейю в постель и проснулась на следующее утро, – одна пустота? Мой разум решил стереть то, что предпочел бы не помнить. Он делал так раньше. Может, он сделал это снова… Опускаю голову между колен, впиваясь ногтями в виски. Все доказательства налицо. Улики говорят о том, что я убила Фрейю. Сердцем чувствую, что я этого не делала, не могла. Ни за что. Но мой разум не доверяет мне… Он не доверяет самому себе. Он уже доказал, что является непревзойденным обманщиком, фокусником дешевых трюков и иллюзий. Но моя дочь доверяла мне. И я любила ее. Больше всех на свете. Я бы не стала использовать ее как оружие против Эйдена, чтобы разрушить его идеальный мир. Она сама была целым миром – моим миром. Она была всем для меня. Наверняка есть другое объяснение. Как полиция нашла бункер? Случайно наткнулись? Снег лежал таким плотным слоем, что я действительно верила, что они смогут его не найти. Но, видимо, все-таки я ошибалась. Только мои родители знали о бункере – все остальные, кто был в курсе, давно умерли, и его существование умерло вместе с ними, как причуда уходящего времени. Похороненный фрагмент истории. Реликвия моего детства, затерянная в моем воображении. Но ты не всегда хранила этот секрет одна. Комната покачивается, и я закрываю глаза. Выпрямляю спину и прислоняюсь к грязной стене, стараясь переосмыслить то, что подсознание пыталось сказать мне на допросе, и в деталях воскресить воспоминание, которое с трудом всплыло на поверхность, проложив себе путь через толщу мутной воды. Я водила Хелен в бункер. Только один раз – всего за несколько дней до того, как сломала ногу, и папа закрыл люк навсегда. Ей там не понравилось. Она всегда держалась как принцесса, ей не нравилось пачкать платье или лохматить волосы, которые тогда ниспадали кудрявыми локонами. Больше я с ней туда не ходила. Но Хелен знала о бункере. Это она рассказала полиции, где он находится. И о нашей с Эйденом любовной связи. И, должно быть, это она рассказала полиции о моем дневнике. Она знала о тайнике: когда мы были маленькими, его не скрывали, – запасная кровать стояла у другой стены, и все наши детские сокровища мы прятали в буфете. Наверное, Хелен заподозрила, что я говорю неправду, и рассказала полиции о бункере. Неужели она посчитала, что я могла убить Фрейю? Если только… А вдруг ее убила Хелен? Но как она могла это сделать? Двери были заперты, никаких признаков взлома. И неужели она причинила бы вред Фрейе, чтобы наказать меня и Эйдена? Та Хелен, которую я знала, – Хелен, которая была моей лучшей подругой, – никогда бы не смогла сделать что-то подобное. Но я также никогда не верила, что она начнет отношения с моим бывшим мужем. Никогда не верила, что она предаст меня ради него. Но можем ли мы вообще знать, на что способен другой человек? Подпираю кулаками подбородок, и костяшки пальцев горят под тяжестью моей головы, а мысли скачут вдаль. Либо Хелен – в прошлом моя лучшая подруга, которой я доверяла больше всех, мачеха Фрейи, – сделала это… либо это сделала я. Либо Хелен убила мою дочь из мести, либо ее убила я, не отдавая себе отчет в действиях. Но как мне узнать, что произошло на самом деле? Узнаю ли я когда-нибудь правду? Убийца – она? Или я? 41 – Просыпайтесь. Ваш адвокат здесь, – раздается голос от двери. Я не спала: мои глаза были просто закрыты и быстро двигались под веками, когда улики против меня – и против нее – прокручивались, как старая пленка на проекторе, перед мысленным взором. Перекатываюсь на бок и сажусь. Женщина-полицейский стоит у распахнутой настежь двери. – Двигайтесь поживее, – командует она.