Она не запирает за мной дверь, а оставляет открытой и, протиснувшись мимо меня, идет первой. Я послушно плетусь за ней по узкому коридору. Здесь нет окон, невозможно определить – день сейчас или ночь. Только ряд погруженных в полумрак камер и стойка регистрации, освещенная желтым искусственным светом. – Который час? – хрипло спрашиваю я. Женщина дергает запястьем, задирая рукав, чтобы посмотреть на часы. – Ровно половина одиннадцатого. Значит, уже наступил день. Сидя в камере, погруженная в свои мысли, я не могла определить, сколько времени прошло. Шестьдесят секунд равны минуте, шестьдесят минут равны часу, двадцать четыре часа равны суткам. Миновала неделя с тех пор, как умерла Фрейя. Почти двести часов. Так много… и в то же время так мало. Если я закрою глаза и протяну руку, то могу представить, как пропускаю сквозь пальцы волосы Фрейи, когда она обнимает меня за ноги, прижавшись головой к моему животу. Но в то же время мне кажется, будто ее никогда не существовало, будто она – лишь плод моего воображения. Воспоминания уже разрушаются в моем сознании. Говорят, время лечит. Но никакое количество времени никогда не залечит зияющую рану, оставленную ее потерей. Я могла бы прожить тысячу жизней, и все равно у меня перехватывало бы дыхание от осознания того, что Фрейи больше нет. – Пришли, – грубовато бросает мне женщина-полицейский. Я слепо следовала за ней, и она привела меня в маленькую комнату, где за столом, рассчитанным на двоих, сидит похожая на фею миниатюрная женщина с коротко подстриженными каштановыми волосами и тонкими чертами лица. Она встает, когда я вхожу, и протягивает мне руку. – Наоми Уильямс? – Она улыбается, и я не могу решить, уместно ли это, или ей следовало бы сохранить мрачный недружелюбный вид. – Да. – Я протягиваю руку, но рукопожатие вызывает у меня удивление. Ее ладонь вялая и почти не сжимает мою. – Я Оливия Поултер, но, пожалуйста, зовите меня просто Оливией. – Здравствуйте. – Я бросаю взгляд через плечо на женщину-полицейского, которая кивает Оливии и закрывает дверь. – Присаживайтесь, пожалуйста. Вы, должно быть, напуганы, я это понимаю. – Ее голос звучит очень мягко, а тон такой, будто она говорит с ранимым ребенком, требующим особого обхождения. Сажусь на стул и наблюдаю, как Оливия старательно выравнивает свой блокнот, ручку и стопку бумаг вдоль края стола. – Итак, – начинает она тихим, чуть громче шепота, голосом. – Понимаю, вы, должно быть, очень обеспокоены происходящим, но хочу заверить вас, что я на вашей стороне и моя работа – представлять ваши интересы, как если б они были моими собственными. Ее речь подобна патоке, мучительно медленно вытекающей изо рта. Мне хочется встряхнуть ее, чтобы слова посыпались быстрее, свободнее, но я терпеливо сижу, ковыряя заусеницы вокруг обкусанных, коротких и неровных ногтей. – Мне известно, что вы говорили на допросе, и я видела улики, которые вам показали. Вы хотели бы рассказать мне что-либо еще о том, что произошло? – Я не знаю… не знаю, что еще добавить. Я рассказала им все. Расскажи ей о Хелен. – Я… – Вы же понимаете, что я здесь только ради того, чтобы помочь вам, – перебивает Оливия. – Вы можете сказать мне правду. – Правду?! Она мне не верит. – Да. – Вы не верите тому, что я говорила на допросе? Слова вырываются шепотом, но мне хочется накричать на Оливию, перегнуться через стол, схватить ее за плечи и встряхнуть, чтобы заставить поверить. Мне нужно, чтобы хоть кто-то мне поверил, раз уж я сама не могу себе доверять. – Я этого не говорила, Наоми. Но в ваших показаниях есть несоответствия, и вы неоднократно признавались во лжи, что может плохо отразиться на вашей способности говорить правду на суде. Обвинение просто скажет: «Если она солгала про это, как вы можете верить ей, когда она утверждает то?» – Но это правда. Все так и было. – Хорошо, сейчас я просто притворюсь адвокатом дьявола, я вынуждена это сделать, но что, если вы были честны на допросе, но ваша версия событий не соответствует действительности? Что, если ваша версия событий – это лишь то, в чем вы себя убедили? – Я не понимаю. Хочу, чтобы она сказала все прямо. Хочу, чтобы она посмотрела мне в глаза и произнесла эти слова. Что, если Фрейю убила я? – Насколько мне известно, вы беременны, – говорит Оливия, меняя тему, пока бесцельно листает лежащую перед ней папку. – Да. – И когда у вас развилось тяжелое тревожное расстройство, вы чувствовали тревогу, паранойю? – Да. – А когда вы страдали от бессонницы, у вас бывали галлюцинации? Киваю. – Вы испытывали нечто подобное в последнее время? У вас были галлюцинации? – Я… Оливия поднимает взгляд от блокнота, держа ручку наготове, чтобы зафиксировать мое признание. Она прищуривается, когда пространство между нами расширяется, – глубокое ущелье повисшей тишины словно отодвигает ее на самый горизонт, и ей приходится вглядываться вдаль, чтобы видеть меня. – Наоми? А вдруг она использует признание о галлюцинациях против меня? Может ли она представлять мои интересы, если считает, что я виновна? Стоит ли мне вообще кому-либо что-то говорить? Моя рука, прикрывающая рот, начинает дрожать. Я опускаю ее на колени и прикусываю губу, удерживая горькую правду во рту. Но я пообещала самой себе, что буду говорить только правду и не стану лгать. Не могу больше лгать. – Я видела… – Да? – Оливия прижимает кончик ручки к странице, и крошечная точка черных чернил пачкает белую бумагу. – Я видела Фрейю. Несколько раз. Но я знаю, что этого не было в реальности. Я понимаю, что она мертва. Мертва. Это слово разлетается вдребезги, ударившись об пол. Смотри на ручку. Просто наблюдай за ручкой, когда она скользит по бумаге… и не думай о Фрейе. Просто сосредоточь внимание на чернилах, которые оставляют следы. Как следы на снегу, застывшие в вечности. – Я не сумасшедшая, – шепчу я. – Я так не думаю. И, судя по допросу, полиция явно тоже так не считает. Кроме того, судебно-медицинский эксперт, который беседовал с вами при поступлении, признал вас вменяемой. У меня есть результат оценки вашего психического здоровья. – Оливия постукивает ручкой по папке. – Вы солгали о своем тревожном расстройстве, но эксперт написал, цитирую: «Нет никаких признаков того, что она страдает психическим расстройством, которое помешало бы ей отвечать на допросе». – Стандартная практика, – бормочу я. – Проведение оценки психологического состояния не входит в стандартную практику, Наоми. – Оливия качает головой. – Они хотели убедиться, что вы способны отвечать на допросе, чтобы все, сказанное вами, было использовано в суде. Они также хотели с вашей помощью отклонить доводы защиты о том, что у вас был нервный срыв. Они прямо спросили вас, и вы категорически все отрицали, что сыграло им на руку. Их версия событий такова, что вы сделали это нарочно. Что это был преднамеренный акт, чтобы отомстить вашему бывшему мужу за разрыв отношений. И именно с этой точки зрения они будут рассматривать дело в суде. Оливия ждет моего ответа, широко раскрыв и по-совиному округлив глаза, но я молчу. Факты не лгут. У меня был роман с бывшим мужем. Он разорвал наши отношения, и я шантажировала его, чтобы он позволил мне оставить нашу дочь у себя на ночь. На следующий день она оказалась мертва, и я солгала об этом. Я спрятала ее в бункере, о котором известно лишь мне. Я дала полиции не ту одежду, чтобы собаки не нашли след по запаху. У меня на руках царапины, которые я не могу объяснить невинной привычкой. В прошлом я оставляла Фрейю без присмотра. И раньше меня посещали мысли о том, чтобы причинить ей боль, – это записано в дневнике черным по белому моим почерком. Но этого не случилось на самом деле. Это неправда. Это не может быть правдой. – Что ж, теперь нам нужно подумать не о том, какова их версия, а о том, какова ваша версия. Если вам предъявят обвинение, что вы будете говорить в суде? На чем мы будем настаивать? Нужно рассказать ей о Хелен. О том, что Хелен знала про наши с Эйденом отношения и про бункер. Но что, если Оливия мне не поверит? Я уже вижу, – чувствую, как это исходит от нее, – что она считает убийцей меня. Думает, что у меня случился нервный срыв. Что я вышла из себя. Рассказав ей о Хелен, я сделаю только хуже. Выставлю себя обезумевшей женщиной, доведенной ревностью до убийства и обвиняющей во всем новую жену. И что, если я ошибаюсь? Что, если – несмотря ни на что – это на самом деле сделала я? – Я уже не знаю, во что верить. Я была так уверена, но… – Но? – Я так устала. И мне так невыносимо. Я просто хочу, чтобы все закончилось. – Мы можем покончить со всем этим, но вам придется решить, что вы собираетесь делать. – А что я могу сделать? Посоветуйте, что мне следует делать. – Я могу перечислить вам варианты, и их не так много. – Оливия поднимает руку и показывает палец с безупречным маникюром. – Первое. Вы можете признать себя виновной по обвинению, которое, среди прочего, будет касаться убийства. За такое грозит обязательное пожизненное заключение. Но вы утверждаете, что не убивали свою дочь, значит, это нам не подходит. Она делает паузу, вглядываясь в мое лицо. – Второе. – Оливия показывает еще один холеный палец. – Вы не признаете себя виновной, рассказываете присяжным свою версию событий, точно так же, как рассказали ее на допросе, и надеетесь, что это вызовет у них достаточно сомнений, чтобы они не смогли признать вас виновной. Помните – обвинение должно доказать свою правоту. Вам не нужно ничего доказывать. Суд. Мне придется пережить все заново, пересказать все, что я сделала, чтобы скрыть случившееся, поведать обо всех событиях прошлого – о тревоге, о зависимости от таблеток, о том, сколько раз я ощущала себя плохой матерью, снова и снова, – находясь в помещении, полном незнакомых мне людей. – Я не могу этого сделать, – говорю я и чувствую, как в груди все сжимается. – Постарайтесь сохранять спокойствие. – Оливия тянется, чтобы коснуться моей руки. – Вам не нужно принимать решение прямо сейчас. Смотрю вниз и концентрируюсь на том, как поднимается и опускается при дыхании грудь, желая, чтобы кислород наполнил легкие. – Я не могу признаться в том, чего не помню.