– Сегодня вы рассказали много интересного не только о себе, но и о своей профессии и даже поделились какими-то профессиональными секретами, которые, я уверена, окажутся полезными нашим зрителям и телезрителям. Мне тоже хочется сделать что-то по-настоящему полезное, можно даже сказать, терапевтическое для вас. Коллин Моррис с интересом смотрит на Синди, но затянувшаяся пауза заставляет его напряженно крутить головой в поисках какого-то неожиданного сюрприза или же очередного подвоха. Он заметно нервничает. – Побороть свой страх я смогла, только будучи подростком, когда пересилила себя, когда отважно протянула руку своему врагу. Для вас образ собаки травматичен сразу по двум причинам: детский страх и трагическая смерть приемного сына. Но давайте все-таки попробуем сделать первый шаг на пути к исцелению. Под бурные аплодисменты зала какой-то мужчина выводит в студию собаку – пятнистого американского питбультерьера. Это была моя смелая идея, которая по ряду причин казалась мне невыполнимой. И все же это происходит. Миска с остатками попкорна валится на пол, я забываю о ней, когда падаю на колени перед телевизором в нетерпеливом ожидании. – Этому парню всего пять месяцев, но мы для всеобщей безопасности все же надели на него намордник, так что вам ничего не угрожает. Кстати, его зовут Бруклин, разве он не очаровашка? – слышу я восторженные интонации Синди, в то время как в кадре появляется Коллин Моррис. Его показывают крупным планом: голова вжата в плечи так, словно у него и вовсе нет шеи, руки медленно сжимаются в кулаки, будто ему предстоит смертельная схватка, но главный и безошибочный слепок его внутреннего состояния я считываю по глазам. Он не просто напуган, он в ужасе. – Не нужно этого делать! – просит он, выставляя перед собой руку. – Может быть, вы хотя бы попробуете его просто погладить? Много лет назад именно это помогло мне, – напутствует его Синди. – Нет, не нужно. Правда. Хватит! Я качаю головой, наблюдая, как мужчина уводит собаку из студии. На экране снова крупным планом Синди. Как истинный победитель напряженного матча, улыбаясь в камеру, она произносит свою финальную речь, а я, наконец, сажусь на пол, ощущая легкие судороги в ногах. Коллин Моррис не так прост, как кажется, и все же вряд ли он тот, кто мог бы натравить на Пола взрослую бойцовскую собаку. Глава 18 Джесс не шутила насчет Нового Орлеана, а потому эту субботу мы собираемся провести где-то в районе Пятой авеню, подбирая новый гардероб в поездку. И это при том что у меня в квартире всего один шкаф, и он уже давно забит одеждой на все случаи жизни, а у Джесс… в ее квартире, расположенной в трех кварталах от Центрального парка, под гардероб отдана целая комната. Нацепив синие обтягивающие джинсы и черную водолазку, я подхожу к зеркалу, чтобы зачесать назад отросшие волосы. Пять лет назад для этого простого утреннего ритуалы мне требовалось не меньше десяти минут, потому как длина волос доходила до талии, а по густоте моя шевелюра вполне могла конкурировать с львиной гривой: такая же огненно-рыжая и пышная. Мои волосы всегда вызывали восхищение у мужчин и зависть у женщин. Сама же я никогда не понимала, какую власть и опасность они в себе таят. Не понимала тогда, но четко знаю теперь. Еще один дюйм, и надо будет записаться на стрижку. От травматических воспоминаний меня отвлекает писк мобильного телефона, на экране которого высвечивается окошко, информирующее о новом сообщении. Оно от Джесс, и в четырех предложениях она, вопреки моим ожиданиям, не подгоняет меня, не перечисляет пункты наших сегодняшних остановок, а просит отменить встречу. «Джен, прости, но я сегодня не смогу. Скотту плохо, везу его в больницу. Это не месть, а вынужденная мера. Ты же знаешь, я не могу иначе». – Ну конечно, не можешь, – отвечаю я, глядя в зеркало, точно говорю это не Джесс, а самой себе. А точнее, не хочешь… не хочешь выйти из этого треугольника… как долго ты еще будешь играть в эти игры? – Ну что ж, Дженифер Марсела Рид, похоже, тебя все отвергли, – вздыхая, говорю я своему отражению, при этом глаза мои блестят, а губы растянуты в легкой улыбке. – Вот так люди и становятся одержимыми работой. Вчера благодаря помощи Синди Вуд мне удалось вычеркнуть из списка подозреваемых Коллина Морриса, а значит, Лиам Стивенс не просто идеальный, но теперь единственный наш подозреваемый. Но вместо радости скорого решения этой сложной задачи я испытываю странное волнение и даже страх. Я не могу снова ошибиться. Не могу упустить что-то скрытое в тени, сконцентрировав все свое внимание на очевидном. Желая развеять свои сомнения и, наконец, подавить это нелепое волнение, я сажусь на диван и открываю на ноутбуке папку с видеофайлами допросов, проведенных детективом Нортоном Клаттерстоуном. Я уже просмотрела каждый из них и не один раз и все же снова включаю нескладный и совершенно бессмысленный допрос Эдварда Морриса – дяди Пола Морриса. – Как вы думаете, у Пола Морриса были враги? – прощупывает своего собеседника детектив Клаттерстоун. – У творческих людей обычно бывают завистники, но что бы враги. Нет, не думаю, – ровным мягким голосом отвечает Эдвард Моррис, глядя прямо в камеру. – И все-таки Марка Чепмена10 сложно назвать безобидным завистником. – Да, чудовищная история, но в Пола ведь никто не стрелял. – Верно, его загрыз пес, который жил у вас в доме. – У меня? – удивляется Эдвард Моррис с улыбкой на губах. – Нет, вы ошибаетесь, у меня нет дома. Я сам вот уже почти тридцать лет живу в гостевом домике своего брата. – Да, и это именно вы разглядели в юном Поле талант. – И не только в нем. Вы бы знали, какие музыкальные мои родные племянники. У Гвен абсолютный слух, а Джейк чувствует музыку так, что может с лету повторить любую мелодию. Думаю, это все гены, – отвечает Эдвард Моррис, едва заметно задирая нос. – Я хоть и самоучка, но до сих пор предан музыке и каждый день часами сижу за фортепиано. – И все-таки только Пол Моррис смог по-настоящему ярко раскрыть скрытый в нем потенциал и стать миллионером. Баснословная сумма денег для человека, который родился в семье наркоманов. – Да, сначала ему повезло встретить моего брата, который принял его в нашу семью. А потом ему повезло встретить меня, и я смог не только указать ему путь, но и передать все знания, которыми на тот момент обладал я сам. – Что вы испытали, когда он променял вас на свою приемную мать? Вас это не разозлило? – уверенным голосом спрашивает Клаттерстоун. Я не вижу его лица, но мне кажется, что только ради этого вопроса он выстраивал всю линию допроса. – Что я испытал? – задумчиво тянет Эдвард, отводя взгляд в сторону. – Эх, давно это было. Да ничего не было, если вы думаете, что мы с ним так же ругались по этому поводу, как он ругался с Коллином из-за денег, то я вас разочарую. Когда Лили заменила меня на посту его агента и продюсера, Полу было около двадцати лет. Не могу сказать, что это было его личное решение, но, как бы там ни было, время показало, что оно не было провальным. – А договор опеки с Коллином Моррисом, это было провальное решение? – Это решение, которое только лишний раз доказывает то, что Пол сам не сильно верил в свой успех. Ему всегда было сложно на что-то решиться, и даже в юности ему было сложно выбрать, на какой конкурс ехать, какую программу готовить. Я зачастую сам все это делал за него. – То есть вы хотите сказать, что Пол сам не понимал сути договора опекунства? – Наверное, иначе как-то глупо выходит: сначала согласился, а потом начал ругаться, грозить судом. А вообще вы лучше об этом у Коллина спросите, я больше про творчество, про полет души, – восторженно раскинув руки, почти поет Эдвард Моррис. В стенах допросной комнаты выглядит это довольно нелепо еще и потому, что на этом видео Эдварда Морриса заканчивается. Я собираюсь перейти к следующей записи, когда на экране телефона с характерным звуком всплывает новое сообщение от Джесс. «Скотта оставят в клинике на несколько дней. Ты где? Мне нужно выпить. Мне плохо, приезжай». *** Меня мучает дикая жажда, язык не слушается, бесполезно ворочается во рту в бесплодных попытках произнести хоть слово. «Воды, воды!» – кричит мой сонный разум, когда я открываю глаза, выныривая в кромешную тьму ночи. Голова раскалывается на тысячи осколков, я точно рассыпаюсь на части. Глаза вращаются в глазницах в отчаянной попытке рассмотреть знакомый интерьер и, наконец, унять растущую внутри панику. Но я совсем не узнаю это место. Снова закрываю глаза, пытаясь заставить себя поверить, будто все это сон. Я все еще сплю. Я дома. Где еще я могу быть? Открываю глаза и снова вижу комнату, погруженную во тьму. Единственный источник света – это узкая полоса, образующаяся каждый раз, как ткань колыхнется от порыва ветра. Этого оказывается достаточным, чтобы разглядеть чужой диван, на котором я лежу, гору пушистых подушек повсюду и какие-то странные щиты, которыми заставлены почти все стены этого пространства. Темные квадраты и прямоугольники, словно большие окна, через которые кто-то пристально следит за мной. – Кто здесь? – спрашиваю я, резко садясь на диване, притягивая к себе колени. В ответ все та же гнетущая тишина, нарушаемая моим частым свистящим дыханием. Выждав несколько секунд и успев досчитать до пяти, я медленно опускаю ноги на пол, после чего резко бегу раздвигать занавески. За окном пасмурно и темно, и только где-то вдалеке сквозь нависшие грозовые тучи пробивается робкий луч восходящего солнца. Это несмелое начало дня развеивает мою временную растерянность. Вчера после двух бутылок вина и пары коктейлей у барной стойки паба нам с Джесс все же удалось каким-то чудом добраться до ее квартиры. Вглядываюсь в пугающие меня прежде черные ширмы, развешанные вокруг, и теперь вижу, что с каждой из них на меня смотрят выразительные красивые глаза. Фотографии Джесс обступают меня со всех сторон, напоминая о том, какой жизнерадостной, счастливой и целостной она была. И какой надломленной она стала теперь… Окончательно успокоившись и, наконец, утолив на кухне свою жажду, я почти на ощупь пробираюсь к спальне Джесс. Стараясь не шуметь, я тихонько открываю дверь, заглядывая внутрь. Последний раз, когда я была у нее в гостях, спальня выглядела не так впечатляюще, сейчас же я осознаю, что уже несколько секунд таращусь на мерцающий в свете ночной лампы балдахин кукольного розового цвета, украшенный тонкими цепочками, бахромой и разнокалиберными бусинами. Нечто подобное мама пыталась навязать мне еще в подростковом возрасте, но уже тогда я четко понимала, что это слишком. Слишком для человека, твердо стоящего на ногах, чувствующего себя в полной безопасности и не испытывающего дефицита в любви. Очевидно, душевное состояние Джесс даже хуже, чем я думала. Прикрываю дверь и возвращаюсь в гостиную. В теле все еще чувствуется противная слабость, и тупая головная боль напоминает о себе каждый раз, когда я пытаюсь резко повернуться, но в остальном я чувствую себя бодрой и отдохнувшей. Возвращаюсь на диван, подняв с пола все разбросанные подушки, и теперь рядом со мной в рост взрослого человека стоит пестрая гора. Интересно, а что бы по этому поводу сказал профессор Лимерман? С балдахином Джесс все просто: хотя бы в своей спальне ей хочется чувствовать себя хрупкой и слабой девочкой. Розовые рюши, бусинки, цветочки – все это попытка залатать детские травмы: долюбить, дозаботиться. Изучающим взглядом окидываю свою гору подушек, закусывая щеку изнутри. А вот это… это, очевидно, желание выстроить стену между мной и остальным миром… а может быть, это желание встретить кого-то, кто сможет дать мне ощущение безопасности и силы… а может быть… Я бью кулаком в центральную часть мягкой башни, и подушки снова оказываются на полу. – А может быть, это ничего не значит. Просто гора подушек. Откидываюсь на спинку дивана и, запрокинув голову, закрываю глаза, мысленно прогуливаясь по событиям прошлого дня. В основном это обрывки нашей болтовни с Джесс: смех и слезы радости, когда мы вспомнили школьные годы и первую ссору из-за парня, философские рассуждения о том, как все мы изменились, и снова детские мечты и надежды, которые каждая из нас питала, заканчивая школу, и, наконец, первое поражение, первая потеря… а еще много слов о том, кем мы в итоге стали. Она – известная актриса Бродвея, а я… психолог-криминалист, зарывающий свой талант в лохмотьях медиума. Открываю глаза и вытаскиваю из-под груды каких-то театральных буклетов свой мобильный телефон. На экране высвечивается дата и время – 13 октября, 7:23 утра. Из спальни Джесс доносится громкий и хриплый храп, очевидно, она проснется еще не скоро. По привычке открываю форум «Не в одиночку» и бегло просматриваю новые сообщения в интересующих меня чатах. Ничего. Я не планировала заниматься этим вне дома, но, похоже, это единственное, что может скрасить мне часы одинокого ожидания в этих стенах. Не раздумывая больше ни секунды, я включаю на телефоне следующее видео из комнаты для допросов. И на этот раз в кадре – Джейкоб Моррис. – Джейк, я могу вас так называть? – слышу я голос Клаттерстоуна, когда на экране появляется лохматый мужчина с впалыми глазами и темными синяками под ними, кожа лица в рытвинах. – Валяйте. Зачем я здесь? Это ведь не я перегрыз ему горло, а пес, вот с ним беседы и ведите, – огрызается Джейкоб, наматывая рукав своего свитера на кулак. Съемка была сделана в июле, но я вижу, как его знобит. – Считаешь себя остроумным? Твоего приемного брата загрызла его же собака, по-твоему, это смешно? – Нет. – Почему тебя не было на приеме в тот день? – А кто бы меня пустил туда? Я только два дня назад вышел из клиники. На похороны зато сходил… жуть. – Что именно? – А все! Жизнь – вообще говно! Не знали? – Ты это скажи тем, кто живет на улице, кто ест из помойки. – А-а, – с кривой ухмылкой на лице тянет Джейкоб. – Думаешь, богатые предки – это круто… а ты поживи в моей шкуре… И дня бы не выдержал. – Ну Пол же справлялся, хоть и не был родным. Тебя, наверное, это злило, да? – Что именно? Что его отец с помойки привел? – спрашивает Джейкоб, откидываясь на спинку своего стула. – Да нет, не особо. Мне тогда до него дела не было… А вообще Пол был мудаком… а им все гордились… – Ты, наверное, завидовал ему, ведь у тебя тоже был талант к музыке, верно? – Ну если сыграть ламбаду – это талант, то да… я талант. Нет у меня никакого таланта.