— Ты что орешь? Алик присел от неожиданности и, придя в себя, обернулся, посмотрел на Сашу гордо и ответил сугубо официально: — Если ты думаешь, что я пришел мириться с тобой, то горько ошибаешься: я не намерен возобновлять дружеских отношений. — Да ну! — картинно удивился Саша. — Не «да ну», а вот так. — Так зачем ломишься ко мне? — Только что приехал отец, и я ему все рассказал. Он хочет тебя видеть. — Палыч приехал! — неподдельно обрадовался Саша. — Так пусть отдыхает! Завтра поговорим! — Завтра, то есть сегодня, — уточнил Алик, — он уезжает опять. — Тогда пошли, — решительно сказал Саша, и они пошли. Саша впереди, Алик — воспитанно — сзади. По деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа. Саша вдруг резко оглянулся. На лице его, синем от лампы, был ужас. Алик мгновенно развернулся к опасности и, получив могучий пинок в зад, покатился к межэтажной площадке, глухо считая ступеньки. — Что здесь происходит? — поинтересовался невысокий складный мужчина средних лет в гимнастерке с отложным воротником, к которой по-довоенному были привинчены два ордена Красного Знамени — Боевого и Трудового. То был лихой рубака — командир в отряде Сиверса и армии Буденного, председатель контрольной комиссии Орловского губкома в 1924 году, студент Промакадемии с 28-го года, а уже с 31-го — начальник строительства многих и многих военнопромышленных объектов. Отец Алика и Ларки. И Сашин отец. Даже больше, чем отец. Иван Павлович. Палыч. — Алик поскользнулся! — охотно объяснил Саша и посочувствовал до невозможности фальшиво: — Ты такой неловкий, Алик! Алик уже встал и снизу смотрел, как они обнимаются. Иван Павлович отодвинул Сашу, полюбовался на награды. — Пошли на кухню, герой. Все спят, поговорить нам больше негде. В общей на весь коридор кухне Иван Павлович разжег керогаз, поставил чайник, дождался, пока уйдет принесший хлеб, сахар и банку американской колбасы Алик, спросил Сашу, чинно сидевшего на табурете: — Так почему же ты все-таки опоздал на трое суток? — Да билета не мог достать, — беспечно ответил Саша. — Это ты не мог достать билета? Врешь. — Ну, тогда как на духу. Загулял. — Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство перед тем, как встретиться с тобой, со мной советовалось. — Вот всегда так, Иван Павлович, — обиженно закончил Саша, — из меня дурачка делаете… — А ты? — Что я? — Сейчас кто из меня дурака хотел сделать? — Так я же по службе. — Что же это за служба такая, старших обманывать? — Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, — тихо и с тоской признался Саша. — Ой, смотри, Сашок, как бы тебя не обманули. Схлестнулся ты с большими мерзавцами. — А что, мне отказываться надо было, да? У милиции на всю Москву одна бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни крупной операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот взвод от одного ЧП к другому. А здесь, вы правильно заметили, большие мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке — свой. Сами, небось, не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь и по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче… — По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша. — Я знаю, Иван Павлович. — Ну, и как дела? — Поначалу вроде сразу за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка. — А начальство, что говорит? — Не общаюсь пока. — Ты из себя Ната Пинкертона не изображай. Советоваться с опытными людьми надо, герой-одиночка! — Так ведут же все время, Иван Павлович! — Ну-ка, расскажи подробнее. — Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу. — Ясно. Тогда давай чай пить. Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку. Вдруг, не оборачиваясь, упершись руками в кухонный стол и глядя в закопченную стену, негромко поведал этой стене: — Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для всех для нас, для меня, для Алика, для мамы, для Ларки — будет двойным горем. — Что же это такое происходит, Иван Павлович? Там каждую минуту гибнут люди, да какие люди! А здесь рвань, шпана, подонки спекулируют, воруют, грабят! — А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал? — Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают! Иван Павлович положил ладонь на сжатый сашин кулак. — Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного нуля. И эта трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности. Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери. — Ненавижу! И не будет им от меня пощады! И хрястнул кулаком в дверной косяк. — Другого от тебя не ждал, — заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: — Когда демобилизоваться собираешься? — В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется. — Понятно. Альку чай пить позовем? — Я с ним в ссоре. — Ну, а я позову все-таки. Втроем они молча и истово — по-московски — гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович глянул на часы: — Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость. Ни на кого не глядя, Алик звонко спросил: — Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он — хороший человек? — Да, сынок, — небрежно ответил Иван Павлович. — Вы тут разбирайтесь, а я — в койку. И ушел. Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу. Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком, как водку, допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь: — Этому человеку тоже необходимо поспать. И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием. Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку Саша, нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил: — Так будет с каждым, кто унижает достоинство человека подлыми ударами по заднице! — Большой же ты мерзавец, — жалобно сказал Саша. — Как тебе это удалось?