— Элементарная ловушка для ларкиных хахалей. — Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки. — Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты. — Хулиган несчастный, — констатировал Саша и, кряхтя, поднялся. — Ты сильно ушибся? — забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга. — Я очень люблю тебя, Алька, — сказал Саша и обнял Алика за плечи. У того задрожали губы, и он тихо признался: — А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. И прижался лбом к сашиному плечу. И беззвучно заплакал. — Присядем, что ли? — предложил Саша, и они сели на ступеньки. — Почитай стихи, Алик. — Сейчас. — Алик вздохнул, подумал, нашел: Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу, Как выжиревший лакей на засаленной кушетке, Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут. Досыта изиздеваюсь, нахальный и едкий. У меня в душе ни одного седого волоса, И старческой нежности нет в ней. Мир оградив мощью голоса, иду красивый, Двадцатидвухлетний. Хотите, буду от мяса бешеный, Или, как небо, меняя тона, Хотите, буду безукоризненно нежный, Не мужчина, а облако в штанах. Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша швырнул себя на землю и выкатился из света во тьму. Глухой топот донесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Мало-Коптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша обидно закричал вдогонку: — Кто же из «ТТ» на тридцать метров бьет? Из «ТТ» в упор надо, шпана вонючая! Дома Саша вытянул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощеной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто, замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму и передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул. И тут же раздался страшный стук в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки. — Слышь, герой! — ликующе заорал Алик. — А наши Берлин взяли! — Такие пироги! — мрачно сказал Саша и вернулся к кровати натягивать штаны. — Ты почему не радуешься? — удивился Алик. — Да так. Парни Берлин взяли, а я — мешок с рисом. — Он в ярости швырнул бриджи на пол. — Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в погонах и медалях красуюсь. Все! Я — штатский. Алик, сейчас мы — на рынок, гражданское мне покупать. Перешагнувший подоконник Алик был уже в комнате. Критически осмотрев бушевавшего Сашу, он посоветовал: — Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не пойду, — вдруг увидел на стуле пистолет. — Это что — твой? — Мамин, — раздраженно ответил Саша. — Она им сахар колет. — Можно посмотреть? Саша вынул обойму, оттянув затвор, выбросил патрон и протянул парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия. — А щелкнуть можно? — Можно. Только в окно целься. И незаряженное ружье раз в год стреляет. Алик вытянул правую руку и зажмурил левый глаз. — Tax! Tax! Tax! — в такт холостым щелчкам выкрикивал он. — Пацаненок, — ласково сказал уже одевшийся Саша. — Ну-ка, давай его мне. Он снова загнал обойму, передернул затвор, поставил на предохранитель и заткнул пистолет за ремень бриджей. Под кителек. — Зачем он тебе на рынке? — изумился Алик. — С ним, дорогой Алик, веселей торговаться. Торжественно и неразборчиво вещали о Берлине с высоких деревянных столбов черные колокольчикообразные репродукторы. Но люди уже знали эту новость и знали еще и то, что война не закончена, война продолжается, каждую минуту там, далеко на западе, унося в никуда русских парней — их братьев, сыновей, мужей. А потому особой радости не было, была нормальная, на привычном пределе военная жизнь. — Про Берлин слыхал? — спросил Петро. — Слыхал, — пожав руку, Саша озабоченно сообщил ему: — Приодеться мне надо, Петя. Ничего не изменилось на рынке, будто и не было той ночи. Стояли ряды, бродили продавцы и покупатели. — Дерьмо тут в основном, Саша, дерьмо и рвань. — На днях я у кукольников симпатичный пиджачок видал. — У них товар есть, — подтвердил Петя. — Но продадут ли, вот вопрос. — А почему им не продать? Я цену дам. Петро пронзительно свистнул над ухом Алика. Алик болезненно сморщился, хотел сказать что-то ядовитое, но Петро уже обращался к сиюминутно явившемуся на свист шестерке-алкоголику: — Федя, не в службу, а в дружбу. Здесь где-то Коммерция с Пушком пасутся. Позови их сюда. Скажешь, я прошу. — Сей момент, — с лихорадочной похмельной бойкостью пообещал алкоголик и исчез. Петя стал объяснять, почему могут не продать: — Им, чтобы фраеру куклу всучить, хорошая вещь нужна. Чтобы фраер о ней жалел, а не куклу рассматривал. Перед ними стояли плотный, солидно одетый мужчина в соку и быстрый, изломанный, в постоянном мелком движении юнец лет восемнадцати. — Счастлив приветствовать ветеранов в радостный день взятия Берлина! — патетически возгласил мужчина, кличка которому была — Коммерция. — Мы в логове зверя! — Ну, допустим, это я в логове зверя. — Саша насмешливо оглядел живописную парочку. — А вы у себя дома. — Обижаете, товарищ капитан, — укорил Сашу Коммерция. — А у вас, как я понимаю, до нас дело. — Приодеться ему надо, Коммерция, — взял быка за рога Петро. — Пиджак, брюки, корочки. В общем, с ног до головы. — Он нас обижает, а мы его одевай, — заметил юнец и хихикнул. — Будь выше мелких обид, Пушок. — Коммерция положил руку на плечо Пушка, успокаивая. — Пойми и прости молодого человека. Истрепанные военным лихолетьем нервы, отсутствие женского общества, смягчающего грубые мужские нравы, просто бравада… — Значит, одеваем? — уточнил деловито Пушок. — Ну, конечно же, друг мой Пушок! — упиваясь красотой слова и глубокими модуляциями своего голоса, объявил Коммерция. — Тогда попрошу вас встать, товарищ капитан, — предложил Пушок. Саша соскочил с прилавка, а Пушок, отойдя на несколько шагов, стал внимательно изучать его. Рассмотрев, резюмировал: — Пиджачок, скорее всего, пятидесятого размера, брюки — сорок восьмого, четвертого роста.