— Замечательно, — похвалил он, читая текст. — А чувства жертвы? В следующей фразе Эллен описала их одним словом «отвратительные». — Хм, — задумчиво произнес Хоффман. — А ведь ты пережила лишь каплю того, что испытывает реальная жертва. Но не забыла ли ты кое-что в описании инструмента? Посмотри еще раз… — Он чуть придвинул инструмент к лампе. — Вы имеете в виду вон те пятна? Их тоже описать? — Ты должна описать то, что видишь. Эллен напечатала. — Ты не знаешь, что это?.. Ну умная девушка вроде тебя не теряется в догадках. Ты ведь знаешь, правда? Она не ответила. Взгляд ее непроизвольно переместился на перекошенную гардину и большое темное пятно на полу. Хоффман озабоченно погладил бороду. — Ты видишь кровь. Я попытался здесь прибраться, но тебе нужно будет помочь мне с генеральной уборкой. Вчера ночью тут был ужасный беспорядок. Эта тощая бабенка оказалась сильнее, чем я думал. Но она была глупа — не такая умная, как ты, Эллен. Oна попыталась меня отравить. Не знаю, что за дрянь она положила мне в пищу — возможно, что-нибудь из запасов Сабины… А может, ей удалось залезть в медицинский шкаф доктора в чумной больнице… Как бы то ни было, от этого мой желудок взбунтовался. Я выжил — но кто знает, что ей взбрело бы в голову в другой раз? Я просто был вынужден избавиться от нее. Хоффман был возмущен. Он сделал несколько кругов по ковру, остановился и откашлялся. — Итак, на чем мы остановились? Я имею в виду перед описанием инструмента? Эллен смотрела на текст сквозь туман слез. Вытерев глаза, она попыталась собраться. — Ваша встреча с доктором Кронборгом. Ваши беседы на побережье. Он сделал вас королем в своем королевстве, — суммировала она. — Не сделал. Он считал, что я здесь король! — поправил Хоффман, стукнув кулаком по ладони, и резким тоном продолжил: — Он знал, как и ты, Эллен, знала. Что никто не может посадить меня в тюрьму, взять надо мной верх или посмеяться надо мной. Потому что это мой остров, и мужчины здесь мои, и женщины здесь мои. Я награждаю тех, кто ведет себя хорошо, и наказываю тех, кто непокорен. И я никогда не покину остров! — вызывающе крикнул он. — Я повидал мир, и этого с меня достаточно. Я жил в роскоши и достатке, и я жил взаперти, как зверь. Но теперь я останусь здесь до конца своих дней, а когда умру, меня бросят в море, как моряка. Ни гроба, ни могилы, ни склепа. Ты записала, Эллен? Это важно. — Да, ни гроба, ни могилы, ни склепа, — повторила она. Хоффман кивнул. — Доктор Кронборг знает о моих пожеланиях, Артур тоже, и если ты меня переживешь, то увидишь, как они будут выполнены. А со мной умрет и весь остров. Все лишатся своих домов и работы. Доктор говорит, что военные заберут все, но я уверен, что они пробудут здесь недолго. Такой небольшой островок ничего не значит для современных вооруженных сил. Скоро он станет полностью безлюден. Дома разрушатся, огороды зарастут. Деревья повалит ветер, земля распылится. Остров станет тем, чем был в самом начале: утесом в море, на котором появляются лишь тюлени и морские птицы. Но пока я жив, живет и остров! Речь его закончилась театральным жестом. Несколько секунд Хоффман стоял, окаменев, с высоко поднятой головой и вытянутой рукой, словно ему самому было нужно усвоить мощную суть сказанного. Потом глубоко вздохнул и опустил руку. — Ты все успела? — спросил он другим тоном, словно актер, внезапно выходящий из образа. — Я думаю, да, — ответила Эллен. Твердым шагом Хоффман подошел к ней, надел очки, нагнулся и прочитал текст на бумаге, заправленной в машинку. Что-то буркнув, распрямил спину. Затем схватил ее за плечи и развернул конторский стул к себе с такой силой, что Эллен чуть на свалилась. Она инстинктивно подняла руку, готовясь к вспышке его злобы, но, к ее удивлению, Хоффман внезапно упал перед ней на колени. — Подумать только, что ты появилась! — Он смотрел на нее сияющими глазами. — Я сразу понял, что ты не такая, как все. Что ты знала. Твои маленькие руки… — Он потянулся к ее левой руке и осторожно взял ее. — Твой взгляд, когда ты подавала мне… Помнишь? Почтительный, восхищенный, чуть испуганный… Эллен настороженно смотрела на него. Внезапная мягкость в голосе удивила ее. Осторожно, будто фарфоровую вещицу, Хоффман исследовал ее руку: тыльную сторону кисти, ладонь, пальцы. — Моя королева, — произнес он с легким вздохом и прижал ее ладонь к своим губам. К замешательству Эллен, он опустил голову ей на колени и положил сверху ее руку. Она смотрела на его бороду и шевелюру, словно на звериную шкуру, покрывавшую ее колени. Убрать ладонь она не осмелилась. Не ждет ли Хоффман, что она станет гладить его по голове? И почему он назвал ее королевой? Почему не убил, когда затянул проволоку вокруг ее шеи? Жалобно скуля, Хоффман терся щекой о ее бедро. Эллен сидела, словно окаменев. Скулеж перешел в стон; он вжал голову ей в колени, словно пытаясь проникнуть между ее бедрами. Эллен напрягла ноги, пытаясь вытолкнуть его. Она поняла, что ее ожидало. Текст готов, и он не нуждается больше в ее машинописи. Теперь ему нужно ее тело. Воспользоваться, надругаться — а затем, попользовавшись, убить ее. Как он поступил с Катрин и той девушкой, которую нашли за дровяным сараем; как поступил бы с Мэртой, если б той не удалось сбежать. Хоффман приподнял ее юбку, покрывая бедра страстными, влажными поцелуями и одновременно возясь с резинками чулок. Эллен почувствовала его горячее дыхание и неожиданное жжение в правом бедре. Вот ужас — он впился в нее зубами! — Хотите, чтобы я разделась? — выдавила она. — Да! — задыхаясь, пробормотал Хоффман и поднял к ней свое одутловатое лицо; глаза его горели, волосы растрепались. На мгновение, безумное мгновение, Эллен почувствовала что-то вроде сочувствия. У него никогда не было настоящих отношений с женщиной, подумала она. Править или подчиняться — вот и все, что он знает. — Отвернитесь, — строго приказала она. — И оставайтесь на коленях. Я скажу, когда можно будет смотреть. Хоффман неохотно оставил ее бедра и на коленях повернулся вокруг своей оси, так что оказался к ней спиной. Он весь дрожал от предвкушения. Эллен поднялась. Немного пошелестела юбкой у него за спиной, одновременно потянувшись за инструментом на письменном столе. Быстрым движением схватила его и накинула Хоффману на шею. Она слушала его объяснения, как в тумане, но сейчас каждое слово ясно проявилось в ее памяти. Возможно, потому, что ее вынудили все записывать. Хочешь обезвредить жертву как можно быстрее — сжимай как можно сильнее. Она сжала рукояти так сильно, как только могла, будто собиралась перекусить невероятной толщины ветку в саду их дома в Леруме. Хоффман крутился, хрипел и махал руками. Его очки болтались на одном ухе, и, когда он тряхнул головой, свалились, улетев на другой конец комнаты. Важно все время находиться за спиной жертвы; нельзя допустить, чтобы она могла перехватить инструмент. Хоффман попытался приподняться, но сильный пинок Эллен заставил его снова упасть на колени. Она так напряглась, что мышцы рук задрожали, а пальцы побелели. Послышался щелчок, когда струна прошла первую выемку. Хоффман судорожно сглотнул. Да, это был действительно эффективный инструмент. Но мускулы шеи у Хоффмана оказались мощными, как у зверя. Сколько Эллен ни сжимала рукояти, ей не удавалось перевести струну к следующей выемке. Руки болели от напряжения. Сколько же она выдержит? Хоффман ухватился за ее юбку, рванул; треснула ткань. «Мне нельзя падать», — промелькнуло в голове у Эллен. Вцепившись в инструмент мертвой хваткой, она ужом крутилась у него за спиной. «Мне точно нельзя оказаться лицом к нему!» На ковре под ними хрустело разбитое стекло. Она как можно громче позвала на помощь. Слышал ли кто-нибудь ее? Фру Ланге? Капитан Рапп? Но был уже поздний вечер, и фру Ланге давно ушла из кухни, а капитан Рапп, вероятно, крепко спал, накачавшись виски. Да и что они сделали бы против Хоффмана? Кричать значило просто попусту тратить силы. Она просто должна держаться. Не ослаблять хватку. Но скоро сил у нее не останется. Мышцы рук дрожали, и она несколько раз чуть не споткнулась о порванную юбку. Метания Хоффмана чуть ослабли. Не начала ли истощаться его нечеловеческая сила? Он повернул к ней лицо, и Эллен увидела налитые кровью белки его глаз, вывалившийся язык и кровь, идущую изо рта. В следующий миг он с грохотом свалился на пол и потянул ее вслед за собой. Эллен боялась, что потеряет хватку, но поняла, что ее руки так крепко застыли на ручках инструмента, что она не могла пошевелить пальцами, даже если б захотела. Хоффман, как безумный, крутился из стороны в сторону, ползая по ковру; на секунду поднялся на четвереньки — и снова свалился на пол. Эллен следовала за всеми его рывками, как львица, вцепившаяся когтями в спину буйвола. Она чувствовала бешенство, какого раньше не испытывала. Постепенно его движения становились все слабее, и наконец он остался неподвижно лежать на боку, а тяжело дышащая Эллен свалилась позади него. Его жилетка и рубашка были влажными от пота. Она не знала, был ли он мертв, без сознания или притворялся. В любом случае сил у нее больше не было. Она поднесла к себе ладони с пальцами, скрюченными, как когти, и встала на ноги. Огромная спина Хоффмана дрогнула; тот захрипел и трясущейся рукой начал искать на ощупь отпускной рычажок. Эллен схватила пальто, бросилась из комнаты и побежала по темному коридору. Если Хоффман сможет снять с себя инструмент, он, без сомнения, убьет ее. Не быстро обезвредит, а убьет медленно и мучительно. Надо бежать. Но куда? Эллен ни на кого не могла рассчитывать — ни на фру Ланге, ни на Иона, ни на Артура. Она успела миновать половину лестницы вниз, когда услышала, как дверь наверху открылась и по коридору загрохотали тяжелые шаги. 30 Одним из первых наставлений, которое комиссар Нурдфельд дал Нильсу, когда тот стал старшим констеблем, было никогда не беспокоить комиссара дома. Если только дело не было действительно чрезвычайным. Частная жизнь комиссара была священна и скрывалась завесой молчания. Ничто из происходящего на работе не должно было проникать домой — и ничто, происходящее внутри дома, не доходило до его коллег по службе. С помощью одного-двух обрывочных разговоров Нильс с течением времени смог собрать по кусочкам картину семейной жизни Нурдфельда. Жена его страдала от болезни, названия которой никто не знал. Она заболела вскоре после женитьбы, и с годами ей становилось только хуже. Теперь она в основном лежала в постели и нуждалась во всесторонней помощи. Когда Нурдфельд был занят на работе, о ней заботилась сестра, ведущая также все хозяйство. Когда комиссар приходил домой, то брал заботы о жене на себя. Он никогда не участвовал в вечеринках и не уезжал в отпуск. Если коллега, не знакомый с обстоятельствами, интересовался, как прошел его отпуск, он получал прохладный уклончивый ответ, а если кто-то был настолько глуп, что спрашивал, как дела у его жены, то наказывался весьма неприятным расписанием на месяц с самыми мерзкими дежурствами. Но то, о чем рассказала Мэрта, можно было считать «чрезвычайно серьезным» делом, подумал Нильс, постучав в дверь кабинета комиссара и поняв, что тот уже ушел домой. Он нерешительно поднял трубку и продиктовал телефонистке домашний номер телефона комиссара. После нескольких гудков наконец послышался раздраженный голос: — Да? В чем дело? — Добрый вечер, комиссар. Говорит старший констебль Гуннарссон. Прошу прощения за беспокойство. Я знаю, как вы строги с… — Ближе к делу, болтун. У тебя должна быть крайне важная причина для звонка мне домой. Откуда-то издалека донесся женский голос: «Герман! Герман! Кто это?» А вслед за этим — голос Нурдфельда, приглушенный, словно он отвернул голову от трубки, и такой мягкий, какого Нильс у него никогда раньше не слышал: — Не волнуйся, милочка, я сейчас иду. Затем комиссар снова заговорил в трубку, теперь гораздо суровее: — Что там, новая мировая война? Или задержанные подняли мятеж и подожгли участок? И приставили вам нож к горлу? — Нет, комиссар. Но Хоффман, оказывается, на свободе! Он годами свободно перемещается по острову, правит им, насилует и избивает прислугу!