– Ты же всегда видишь вещие! – Юлька снова закурила. – Считываешь через сны информацию о будущем. – Знаешь, – сказала я, разлив кофе по чашкам, – хватит о Димоне. Он меня утомил. – И меня, – быстро согласилась она, поправляя рыжую челку (Юлька только позавчера сменила цвет волос, что Юрий одобрил), – твой Димон и мне надоел. Давай лучше поговорим обо мне! – Давай. – Я улыбнулась. – Закажи себе сон про меня и Юрия. Что нас с ним ждет? – Поженитесь, – вдруг произнесла я – и удивилась: я ни разу не думала о такой возможности. – Это ты говоришь? – шепотом спросила Юлька, которая по моей просьбе прочитала письмо деда Арсения и прониклась верой в магию нашего рода. – Или твоя покойная бабушка через тебя мне предсказывает? – Понятия не имею. Я засмеялась. Таким забавным мне показалось лицо Юльки, смотрящей на меня, как живущий в мифологическом мире язычник смотрит на всесильного шамана. – Какая разница? Главное, что вам вместе будет хорошо. – Точно – твоя бабушка. – Юлькины зрачки покрылись мечтательной дымкой. – Она ведь умела! * * * В деревню мы с Юлькой решили поехать не одни; Юрий согласился нас довезти на своей машине, но с одним условием: мы должны выехать ночью, ему рано утром по делам нужно было быть в Рязани. Что делать? Согласились. – А переночуете вы где, – все-таки поинтересовался он, – мужа, понял я, там нет, вы с ключами? – Нет, все ключи у Димона. – А кто вам откроет? – Там работник. И мы переночуем в гостевом доме. – Большой? – Нет. Десять комнат всего лишь, но все с удобствами. И внизу даже бар небольшой и магазинчик. – Так что и позавтракать сумеете, – сказал Юрий. Мы уже выехали на МКАД. – Завтрак у нас с собой: четыре магазинных пирожка. И мы все трое почему-то рассмеялись. – Какой русский не любит быстрой езды? – чуть позже произнес Юрий, подмигнув мне в зеркало: я села на заднее сиденье, Юлька – впереди рядом с ним. – Люблю, – сказала я. – А я просто обожаю, – сказала Юлька. – Чем выше скорость, тем мне радостнее: душа словно вырывается за пределы тела и ликует на просторе. Такое чувство я испытывала только в самой ранней юности, когда начала танцевать на сцене! – Ну тогда погнали. Сейчас половина второго, к трем будем там, а я поеду дальше. Шоссе было совсем черным, веселая перекличка огоньков, которую я так люблю, уже закончилась: люди спали, погасив в своих домах свет. После холодов наступили теплые дни, и даже ночью не подмораживало, потому машина неслась сто двадцать без всякого риска заскользить и закружиться на льду. Однажды так случилось со мной: машину закрутило волчком, и мы – я, моя приятельница и ее муж – не были уверены, что все кончится благополучно. Предшествовал этой витально опасной карусели наш спор. Яростно спорил со мной муж приятельницы, журналист. Мы говорили о Пикассо. Он отрицал его, называл бездарным. Я – гением. Он кричал, что тот уродовал людей. Я доказывала, что в Пикассо просто не видят сатирика, Рабле от живописи. Он называл единственной стоящей картиной Пикассо портрет его жены Ольги Хохловой – я, наоборот, утверждала, что это единственная по-настоящему бездарная работа гения, написанная в угоду обывательскому вкусу модели… Когда водителю, усталому, грузному и пожилому, все-таки удалось остановить машину, муж приятельницы произнес мрачно: – С тобой, значит, спорить мне нельзя. Опасно. Впрочем, – он похлопал себя зачем-то по колену, – пока не напишу роман о своей жизни, я не умру. Я должен в него вложить все: предков, убеждения, каждый шаг своей жизни – одним словом, все, что есть я! Вот поставлю последнюю точку… – Он мечтает написать великий роман, – подала реплику его хорошенькая жена, оглянувшись. Она села намеренно на переднее сиденье, чтобы мы с ее мужем оказались рядом. Намеренность ее выбора я почувствовала сразу: то ли чувства ее к нему уже к тому времени угасали и она использовала как самостимулятор – ревность, то ли они настолько угасли, что ей хотелось от мужа избавиться самым благородным для себя способом – чтобы его увела другая, и она рассчитывала, что, оказавшись рядом с ее мужем, я увлекусь им. Вскоре они развелись, она стала делать успешную карьеру, купила дом в одном из самых престижных подмосковных поселков, приобрела благодаря следующему мужу квартиру в центре, а бывший ее муж, продав городскую родительскую квартиру, уехал жить в деревню и там, нищенствуя, стал писать тот роман, о котором говорил на обледеневшем шоссе пятнадцать лет назад. Умер он рано утром на пороге своего деревенского дома – выпив крепко водки по поводу последней точки романа. После его смерти началась борьба жен и дочерей за права на текст. Но это уже, как говорится, другая история… – Однажды я ехала на такси поздно вечером, – прервала мои размышления Юлька, – страху натерпелась – жуть. Засиделась у подруги на даче, а ночевать почему-то решила не оставаться, немного поддала винишка, вот и рванула: мы вышли на шоссе и поймали машину, с шашечками такси, все путем, подруга мне помахала рукой, и мы поехали; смотрю, а таксист нерусский, с Кавказа, а это было как раз, когда в метро взрывали и каждый кавказец вызывал рефлекторный страх, он и говорил-то по-русски с трудом. И вот так, с трудом, вдруг предлагает: поехали ко мне домой, тут недалеко, я снимаю дом, а живу один – то есть так связно он, конечно, мысли свои не излагал, а все еле-еле выражал, но я поняла. И как вдруг остановит машину! – Юля, – сказал Юрий, глянув на нее, – не думал я, что ты такая безбашенная! – Это один раз со мной случилось, – тоненьким голоском провинившейся девочки сказала Юля, – один-единственный. – То есть больше с представителями дружественного Кавказа у тебя секса не было? – И тогда не было. – Голосок Юльки стал обиженным (а я тихо засмеялась). – Когда он остановил машину, я жутко перепугалась, аж ноги онемели, думаю, ну все, и никто не узнает, Сулико, где могилка твоя. И вот он положил руки на руль и смотрит на меня так страшно, ой, даже вспоминаю – мурашки по коже бегут. И тут вдруг моя подруга, от которой я уехала, мне звонит по мобильному – это было начало двухтысячных, но у нас уже были телефоны, к счастью! И я ей говорю, а все нормально, зачем ты позвонила в милицию? (Тогда ведь еще у нас не полиция была, помните?) Подруга сразу смекнула, что со мной что-то не так, и громко как закричит в мобильник: «Да, я позвонила в милицию, потому что ты должна была уже быть дома, а ты еще в дороге!» В общем, на слово «милиция» он отреагировал – и я с вами! – Спасибо твоей подруге. – По голосу Юрия я догадалась, что он улыбается. – Познакомь! – Она несколько лет назад уехала в Испанию. – Какая жалость! – Юрий захохотал. * * * Фары пробивали нам дорогу в темноте, раздвигая мрак, который вскоре снова стягивался за спиной машины, и мне тоже вспомнилась одна ночная поездка, совсем не похожая, казалось бы, на ту, о которой только что рассказала Юля, но полная столь же сильного страха. Мы приехали с мамой в Киргизию; после развода с моим отцом она так и не вернулась к спокойной радостной жизни – стала пуглива, нервна, депрессивна. Сочувствуя, ей дали от Института культуры, где она преподавала на первом и втором курсах, путевку в дом отдыха на берегу озера Иссык-Куль: путевка захватывала одиннадцать дней августа и неделю сентября. Маме декан разрешил опоздать. Мне было семь, и я должна была пойти уже во второй класс. Тоже опоздав на неделю. Поезд приехал ночью, плутать по городу в поисках гостиницы маме показалось опаснее, чем взять такси и сразу поехать в дом отдыха. Интернета и навигаторов еще не было – и представить маршрут полностью от вокзала до пункта назначения мама не могла. Нас повез крупноглазый киргиз, я помню этот путь и сейчас: дорога становилась все круче, мы забирались все выше, а вокруг был такой мрак, которого я, родившаяся и жившая в городе, полном разноцветных огней, зазывающих ярких витрин, моргающих уличных фонарей, желто-оранжевых сот многоэтажек, не видела никогда. И мама вдруг впала в панику. – Куда вы нас везете?! – спрашивала она тревожно. – Почему так долго?! Я чувствую, вы везете не по той дороге! Вы нас куда-нибудь завезете! – Мама, – громко говорила я ей (мы сидели на заднем сиденье рядом), – дядя хороший, он нас никуда не завезет, мы едем в дом отдыха. Я почему-то чувствовала, что говорить нужно громко, чтобы водитель слышал слова ребенка. Возможно, у него у самого была дочка, моя ровесница, и он потому не смог бы обидеть меня, а значит, и маму, которая насчет маршрута, как я сейчас понимаю, была права: водитель изменил его с личной целью. Внезапно в темноте показалась горная деревня, машина подъехала к одному из домов, в котором не светилось ни одного окна, но горел крохотный фонарь у ворот, и остановилась. – Куда вы нас привезли?! – запаниковала еще сильнее мама. – Дом здесь, – сказал киргиз, до этого не проронивший ни слова. Минут через пятнадцать (видимо, перекусив) он вышел и вынес мне целую кошелку прекрасных красных яблок. – Спасибо, – поблагодарила я. Мы поехали дальше. И через полтора часа были уже у ворот дома отдыха. Когда мама расплачивалась с водителем, я сказала, и снова громко, чтобы он слышал: «Я же тебе говорила, мама, дядя хороший!» С тех пор, если мне снятся красные крупные яблоки, значит, опасность мнимая и все обойдется. * * * Озеро потрясло меня. Оно ведь огромное, как море. Днем стояла жара, мы загорали и купались, а вечером становилось так холодно, что мама вынуждена была купить мне в каком-то недалеком местном магазинчике демисезонное пальто: из теплых вещей с собой у меня была только легкая куртка с капюшоном. Такой контраст погоды в конце августа – начале сентября на высокогорье у Иссык-Куля никого не удивляет, кроме приезжих: днем жарко, ночью холодно! Мама нашла тут же ровесницу с дочкой, которая была старше меня на два года, и бесконечно пересказывала ей историю испорченных отношений с мужем и последовавшего за этим развода. Та, в свою очередь, видимо, делилась чем-то своим. Мне не нравилось, что обе они снимали бюстгальтеры и загорали топлес, слегка прикрываясь махровыми халатами, когда мимо кто-нибудь проходил. Видимо, пуританство у меня в крови – но точно не по маминой линии! Загорая и болтая, обе мамы абсолютно не обращали на своих дочерей – меня и Катю (так звали девочку) никакого внимания. В результате я обгорела до высокой температуры и сползающих слоев кожи, а главное, нас чуть не унесло с Катей в резиновой лодке. Когда мамы нас хватились, мы уже видели берег совсем не с близкого расстояния и обе сильно испугались. Нас быстро догнала моторная лодка спасателя и вернула на берег. Но больше самого озера меня потрясло, что за ним вдалеке из-за линии горизонта синей неровной полосой вставали горы. И мама сказала: – Это Тянь-Шань. Тянь-Шань, повторила я. И что-то древнее, из какой-то давней неведомой жизни наплыло на мое сознание, как наплыли облака на дальние вершины гор, мне почудилось, что я знаю Тянь-Шань, что когда-то я очень сильно любила эти горы, и странное видение мелькнуло передо мной, как мелькает в пустыне фата-моргана: в крохотных туфельках, в платье с зеленым драконом, извивающимся вдоль талии на шелковом поясе, стою у окна и смотрю на Тянь-Шань, и горы не так далеки, как сейчас, а возвышаются совсем-совсем близко. Мамина подруга и Катя уехали раньше, и моей маме стало скучно. Она каждый вечер ходила в кино, иногда оставляя меня в нашем номере (когда фильм был, как сейчас пишут, «16+»), а иногда брала с собой. И третьим сильным потрясением после Иссык-Куля и Тянь-Шаня стал фильм «Иоланта», в котором не говорили, а пели. Когда мы вышли из кинотеатра дома отдыха и брели по центральной аллее, мне казалось, что поет каждый самый прозаический предмет, попадающийся нам по пути: скамейка, оставленная кем-то на ней газета, еще полная цветов клумба, и, конечно, каждый цветок, и даже столб с доской, на которой приклеены объявления. И сама я на вопрос мамы, хочу ли я спать или можно еще немного побродить, ответила пением: ко-о-онечно-о-о, мо-о-ожно-о-о еще-о-о погу-у-у-улять. Мама улыбнулась. Мой дед, бабушка рассказывала, часто играл с ней дома в оперу: он ведь учился в Московской консерватории. У тебя приятный голосок, спой какую-нибудь песенку. Но я тут же замолчала испуганно, потому что вспомнила: я ведь Курганова, а всем Кургановым медведь на ухо наступил.